Анатолий Качан. О СБЫВШЕМСЯ И НЕСБЫВШЕМСЯ

Тогда я впервые задумался о будущем. И взрослеть мне просто не захотелось: все вокруг проклинали свою работу. Даже отец мой, специалист высокого класса, жаловался на систему безудержной эксплуатации на заводе: человек должен был перевыполнить план – иначе он не получал премии. Потом перевыполнение считалось нормой: ты же это можешь? Так делай! И для получения премии человек должен был надрываться ещё больше.
Я с ужасом думал: «И меня тоже ждёт такая жизнь?». Тоска сжимала сердце.
Позже узнал, что не всякая работа – проклятие. Есть и интересная, творческая. Тогда я дал себе зарок, что всё сделаю, чтобы иметь именно такую работу. Где бы я ни работал потом, в труде, пусть самом тяжёлом, напряжённом, я отыскивал творческую составляющую, и он никогда не был мне скучен.

Пистолеты

Отец приносил домой чертежи. Я их разглядывал, расспрашивал его о работе. Научился читать чертежи и сам что-то конструировал.
В центре моих интересов оказались пистолеты. В тетради в клеточку я рисовал, ориентируясь на горизонтали и вертикали, разрез механизма. Что-то меня не устраивало. Но на следующей странице продавливалось изображение со страницы предыдущей. По этим линиям я восстанавливал нужное и вносил изменения.
Таких тетрадей набралось много. Отец обнаружил их и грозно спросил: «Что это?». Я молчал. Углубившись в мои чертежи, он, другим уже голосом, сказал: «Что ж, продолжай. Может быть, оружейником будешь».
Эх, если бы я всерьёз принял его слова о том, что можно стать оружейником! Но о такой профессии я ничего и не знал, и осталось это лишь моим увлечением. Жаль! Очень жаль. В Израиле уже опубликовал статью о своём пистолете для самообороны. Конструкция отличается от известных. Но и в Израиле, где все живут точно в прифронтовой полосе, статья никого не заинтересовала.
Я и дальше буду что-то выдумывать в этом направлении, но, к сожалению, как любитель. Сложное это дело – пистолеты! Недаром им присваивают имена их создателей. Будь я работодателем, при приёме на работу механика-конструктора предлагал бы ему сконструировать пистолет. Хотя бы самый простой.

Рисование, живопись

Другим моим увлечением было рисование. Вначале карандашом, потом масляными красками. Делал лишь копии картин: до рисования с натуры не дорос. Очень хотел стать художником.
Когда оканчивал школу, пошёл в художественный институт – на разведку. Но, увидев картины в его коридорах, испугался – куда мне до них! И не пошел в художники. Не сообразил тогда, что это были лучшие работы лучших студентов, проучившихся там не один год. Учась уже вовсе не в художественном институте, некоторое время посещал студию вечернего рисунка для художников-профессионалов. Приняли меня, посмотрев мои рисунки, и я работал бок обок с настоящими художниками. У меня неплохо получалось! Но вскоре студия распалась.
Обнаружил я как-то в доме друзей-архитекторов давно подаренную им копию картины Флавицкого «Княжна Тараканова». И не поверил даже, что это моя работа, сделанная ещё в школьные годы. Писал и с натуры потом. И были мои персональные городские выставки, и на выставках даже воровали некоторые работы, что в среде художников считается признанием таланта. Очень изредка пишу сейчас портреты друзей. Хвалят. Но я себя не хвалю: не стал художником…
Но всё-таки о рисовании скажу особо: помогло оно мне в жизни очень! В жизни нужно уметь рисовать. Рисование развивает пространственное мышление. А оно нужно в любом деле, и мне легко давалось потом конструирование вещей самых разнообразных.
Мой учитель математики, Яков Моисеевич Дубинер, требовал, чтобы геометрические фигуры мы изображали от руки. Как же мне пригодилось умение от руки делать сложные чертежи!
Яков Моисеевич сознательно развивал наше пространственное мышление специальными вопросами. Вот один, из довольно простых: «Геометрическое место точек, равноудалённых от лампочки и потолка?». И мы должны были представить себе мух, равно удалившихся от лампочки и потолка. И назвать поверхность, которую эти мухи образовали. Я любил такие задачки и сам их во множестве выдумывал.
Институт. Начертательная геометрия. Не всем легко даётся. Расписание экзаменов: первый – химия. Тружусь. Прихожу на экзамен. Но ведь я разгильдяй: не ходил в институт и не знаю, что расписание изменилось и первый экзамен не химия, а начерталка! Швырнул в угол учебник химии и пошёл брать билет. И не только получил пятёрку сам, но ещё помог и товарищам рядом.
Начерталку по учебнику я не учил. Я решал задачки в уме, а результат уже проектировал на плоскости. Преподаватель, бывало, разбивал группу на две части. В одной половине объяснял он, в другой – я. Кличка моя в институте была «Инженер». Иногда с недобрым оттенком.
После института направили меня на работу в трест «Амурзолото», что в городе Свободном бескрайней России. Из него – на прииск Токур Селемджинского приискового управления. В тайгу, в горы, где некоторые и паровоза не видели.
Нужно было строить, в этой Тмутаракани, ФЗЦО – фабрику законченного цикла обработки. Под «законченным циклом обработки» подразумевалось извлечение из руды золота. Тогда многое было секретным. Геодезическая система того края была местная, поэтому не знал даже, на какой высоте над уровнем моря я нахожусь.
А специалистов там нет! Есть прекрасные плотники, но читать чертежи не умеют. Нашёлся, на моё счастье, лишь арматурщик, способный по спецификации к чертежам нарубить и нагнуть нужные куски арматуры для армирования бетона.
После работы, дома, я делал в перспективе рисунки всех конструкций. И плотники по моим наглядным рисункам делали опалубку. Под моим же надзором раскладывали и закрепляли заготовленную арматуру, а потом бетонировали.
Фабрика на крутом склоне горы была построена по бесчисленным моим рисункам.
Как-то пришли на рудник чертежи некой замысловатой конструкции. И, хотя в руднике работали специалисты, никто не мог их даже прочесть, не то чтобы по ним что-то изготовить. Обратились ко мне. Крепко пришлось посидеть, пока не изобразил я требуемое в зрительно воспринимаемом виде.
И в результате на четыре месяца попал на подземные работы: раз ты такой умный, ты и делай! И пришлось мне из железобетона делать то, что обычно выполняется в металле ‒ таково было решение проектировщиков.
Значительно более позднее время. Работаю я в конструкторском бюро при кафедре бетона и железобетона Харьковского инженерно-строительного института. Заведующий – Шагин Александр Львович. Я о нём говорил, что это не Шагин, а Бегин – такой он был вездесущий, активный. Не человек, а атомный реактор! Крикун, никому не дававший покоя. И сам он, и всё вокруг него было точно взъерошено.
Сумел он благодаря неуёмной своей энергии создать при кафедре конструкторское бюро ‒ со своими станками, цехом с мостовым краном, своим автотранспортом, с большой группой «карандашей», как нас, конструкторов, называли рабочие, с отделом химиков и ещё всяким нужным. При конструкторском бюро числилось около 130 человек. Были, конечно, и «мёртвые души».
И тематика, кроме «железобетонной», была самая различная. Делали мы и для военно-морского флота из стеклопластика различные радиопрозрачные оболочки, внутри которых размещались антенны космической радиосвязи для подводных лодок. Но потом нам предложили разрабатывать и механизмы так называемых УПВ – устройств принудительного выпуска этих антенн из лодок. А это была проблема! К ней подключили пять институтов, а она не поддавалась.
И мне удалось создать единое комплексное устройство не только для выпуска этих антенн, но и для их компактного в нём хранения, что так важно в стеснённых подводных условиях. Причём это устройство работало совершенно бесшумно. Не все понимали принцип его действия. Сам я пришёл к решению потому только, что месяц проболел воспалением легких. И весь этот месяц думал и думал. И никто мне думать не мешал. Без умения рисовать, без пространственного мышления решить такую задачу было невозможно.
Пусть я не стал художником-профессионалом, но навыки рисования мне очень пригодились. И, надеюсь, пригодятся ещё.
Конструирование у меня от папы. Рисование – от мамы. Сама в детстве хорошо рисовавшая, она всячески приветствовала моё увлечение. Если я садился писать маслом, она готова была всё для меня сделать, лишь бы я не отвлекался от работы. Думаю, тяга к творчеству пришла ко мне именно от моей мамы.

Авиация

Самолёты в годы молего детства вызывали восторг у всех. Мы, мальчишки, дружно кричали и махали руками пролетающему по небу чуду. Даже взрослые поднимали вверх головы. Каков же бывал общий восторг, когда лётчик в ответ помашет крыльями!
Авиацию любили все. В авиацию влюбился и я.
Если можно любить автомобиль, корабль или другое дело рук человеческих, то я любил самолёты! До сих пор не могу спокойно видеть пролетающий самолёт, а в детстве застывал на месте, пока мерцающая точка не сливалась с небесной голубизной.
В школе рисовал самолёты, почти всегда ‒ истребители. Книгу «Повесть о настоящем человеке» и фильм о Маресьеве любил в особенности. Момент, когда в фильме он головой вниз вываливается из подбитого самолёта, произвёл на меня такое впечатление, что когда, спустя годы, представилась возможность прыгнуть с парашютной вышки, я прыгнул не так, как все, «солдатиком», а головой вниз. В результате приземлился без обуви (туфли упали значительно раньше – таков был рывок!). Но этого мало. Приземлился весь в крови: стропы так прошлись по шее, что сорвали с неё кожу.
Я до такого состояния доходил, представляя себя летящим на лёгком самолёте (почему-то с прозрачными крыльями), что мне можно было уже ставить диагноз.
Интерес к авиации поддержал мой дядя. Он учился в академии Жуковского, и их, курсантов первого выпуска, принимал сам Сталин! Я дядю боготворил. От него узнал, как устроен самолёт, почему летает и как управляется.
Мне до того хотелось стать лётчиком, что, работая на золотых приисках Дальнего Востока, я всякий раз, когда приходилось летать, просился в кабину лётчиков. Летали там бипланы Ан-2, и между кресел лётчиков там можно было перебросить брезентовый полог для третьего человека. Меня на это брезентовое сиденье часто и пускали.
Образование подъёмной силы, как оно объяснялось в учебниках, меня не устраивало: я искал прозрачное, зрительно воспринимаемое объяснение. И я его нашёл. Рассказал о своём вѝдении известному профессору, и тот, подумав, сказал что я прав. Это меня вдохновило: моя трактовка позволяла многое в авиации объяснить простым, доступным языком, минуя формульные дебри аэродинамики.
Для людей, интересующихся авиацией, стал писать книгу о летательных аппаратах. Мне удалось не только объяснить значение аэродинамических форм самых разных летательных аппаратов, но и найти другие разумные формы. Правда, потом часто выяснялось, что это уже делали, пробовали ‒ не прижилось. Но меня это не смущало: я убеждался в правильности своих взглядов.
Почему не стал авиатором? Как и с живописью, подвела трусость: боялся громадного конкурса в авиационный институт. Когда был уже студентом третьего курса строительного факультета, узнал, что в Харьковском авиационном институте открылся новый факультет и институт готов принять на второй курс студентов старших курсов из других институтов города. Хотел перейти, но меня отговорили родители: отцу, инвалиду, кормить меня ещё один год было не под силу.
Была у меня возможность стать авиатором и сразу после школы.
Мой дядя повёл меня в ХВАТУ – Харьковское высшее авиационно-техническое училище. Он показал часовому красную книжечку, и мы прошли в приёмную генерала, начальника училища. Дядя попросил адъютанта сообщить, что пришёл полковник Шкатов. А когда он открыл дверь в кабинет, оттуда раздались приветственные возгласы.
Адъютант уже выдал мне бланки для поступления в училище, а дядя всё не выходил. Я же смотрел в окно и увидел там, на плацу, курсантов, проходивших строевую подготовку. Эти «ать-два» произвели на меня убийственное впечатление: я понял, что при моём характере мне, кроме гауптвахты, здесь ничего не светит. Дядя вышел из кабинета раскрасневшимся. Мы отошли, и я сказал, что в военные не пойду. Он остановился, внимательно посмотрел мне в глаза и ответил: «Что ж, это твоя жизнь. Тебе выбирать».
Жалею ли сейчас о своём решении? Пожалуй – да, очень жалею. Ведь мог потом работать в военном проектном институте. Но я был неопытен, и что можно было знать, живя в рабочей среде?
Лишь приехав в Израиль, полностью отдался я любимой авиации. С помощью интернета изучил множество авиационных конструкций, придумал ряд летательных аппаратов сам. В иерусалимском некоммерческом объединении «Практика» сделал серию докладов по авиации. Разрабатываю сейчас свою схему организации транспортного пассажирского воздушного движения.

Строительство

Строительство фабрики законченного цикла обработки, уже известной читателю ФЗЦО. Нужны плиты покрытия здания. Толщина железобетона, к тому же предварительно напряжённого, 5 сантиметров. А мелкого гравия нет. Пришлось выдумать и изготовить не только машину для извлечения мелкого гравия из горной реки Селемджи, но разработать и полигон для получения этих плит. Зачастую приходилось и самому, с помощью башенного крана, их монтировать: крановщик был пьяница.
Там все пили страшно: после получки или аванса два дня не выйти на работу считалось нормой. Но крановщик добавлял и третий, и четвёртый.
И пришлось мне освоить работу и бульдозериста, и взрывника (правда, удостоверение у меня было), и бурильщика, и сварщика. Потому что самому приходилось показывать, как и что делать. Когда бульдозеристы отказывались работать на узких уступах горы, боясь свалиться, я, начальник строительства, садился за рычаги и показывал, как нужно выполнить эту работу.
Не счесть, сколько приходилось там выдумывать, как изощряться, чтобы построить эту самую фабрику таинственного законченного цикла обработки.
Строили на крутом склоне, где каждый горизонтальный участок требовал больших буро-взрывных работ. Нужно было построить и комплекс зданий, и пробивать в горах дороги, и проводить линии высоковольтных передач, возводить мосты и дамбы, устраивать подземные водозаборы и водоводы.
Пробиваем дорогу в горах. Взрывчаткой валим деревья, тракторами растаскиваем их на дрова. Взрывчаткой разрушаем горную породу, бульдозерами и экскаваторами пробиваем участок проезжей части дороги. Приходим назавтра – нет никакой дороги! На месте вчерашней дороги – девственная тайга! Оказывается, участок тайги, расположенный выше откоса, ночью, подумав, сполз к нам. Растительность тайги образует сравнительно тонкий слой почвы, в него лишь и внедряются деревья своими корнями. Этот слой вместе деревьями, с их расползающейся корневой системой, и сполз потом вниз. Дорогу нужно пробивать заново.
Очень непросто строить в районе, приравненном по климатическим условиям к полярному. И строить с бывшими «врагами» советской власти: переселенцами, отсидевшими там свои сроки, но не имевшими права на свободное перемещение. Сидели там все ‒ от детей белогвардейцев до немцев Поволжья. Люди почти поголовно порядочные, но без профессий. А нужно было обеспечить заработком около двухсот человек.
Вызывает директор приискового управления, Вайзеров Владимир Матвеевич: «Посёлку нужен спортзал. Официально строить нам его не разрешат, но материалы есть и рабочие руки есть. Сможешь без проекта?».
Показал место. Тут уже стоит бригада рабочих. Я отсчитал ногами (шаг выверенный) нужные размеры. На досках нарисовал общий вид здания из деревянного бруса и рассчитал, на тех же досках, фермы покрытия. Через два месяца в зале играли волейболисты.
Вайзеров был человек, всего себя, без остатка, отдававший делу. Казалось, не будет Вайзерова – не будет и прииска. Говорил он тихо, но так, что его слова насквозь пробирали. В годы войны он был осуждён за то, что позволил себе включить в выполнение плана золото, добытое старателями, но в моё время был уже награждён орденом. Вайзерова боялись, но ещё больше – уважали, его имя было авторитетно на сотни километров вокруг.
Крепко мне доставалось от него. Но к концу строительства, когда я объявил о своём намерении вернуться в Харьков, Вайзеров сказал: «Останься, Анатолий Иванович. Получишь орден». Но я понимал, что, если останусь, то «северные» и другие надбавки навсегда привяжут меня к этому месту.
После смерти Вайзерова одна из улиц Благовещенска была названа его именем.
А хотел ли я быть строителем? Иногда захожу на строительную площадку, и запах цемента так будоражит и молодит душу, что думаю: «Эх, чёрт побери!..».
Но нет, не получился бы из меня строитель: здесь нужен вайзеровский характер. Как ни хотел Вайзеров сделать из меня «битого мужика», я к этому оказался непригоден.

От строительной механики к архитектуре

Когда-то студенты говорили: «Сдал сопромат – можешь жениться!». Сопромат считался камнем преткновения. Сейчас, умея пользоваться программами, можно и не зная сопромата рассчитать самую сложную несущую конструкцию. Сейчас проблема – найти ту конструктивную форму здания или сооружения, которую нужно рассчитывать. Наиболее толковые проектировщики говорят: «Мы знаем, как считать, мы не знаем, чтó считать».
Алгоритм, действия при расчёте прочности, меня не очень увлекали: мне хотелось увидеть их прозрачными, понять заложенную в них изначальную идею. И я много времени убил, пытаясь ещё в студенческие годы понять физический смысл величин, входящих в расчёт. Занимаясь этим, я понял, как плохо написаны учебники не только по сопромату, но и по другим разделам строительной механики.
Не выдержал однажды. Пришёл к своему школьному учителю математики: «Яков Моисеевич! Почему у вас, в школе, было всё понятно, а в институте ничего не понятно? Вот я тут немного разобрался. Но как это написано в учебнике? Ведь можно куда понятней!». Яков Моисеевич ответил: «Толя, раньше не хватало бумаги, и считалось наивысшим мастерством писать как можно короче. Бумага теперь есть, а пишут по-старому». И он был прав: учебники по одной из древнейших наук – о прочности, что старые, что новые, написаны почти одинаково невнятно.
Когда уже преподавал на кафедре строительной механики, мои интересы фокусировались на архитекторах: на их умении рисовать, интересе к живописи и, вместе с тем, знании расчётов. Не последнюю роль сыграла и прошедшая сквозь всю мою взрослую жизнь дружба с Евгением Львовичем Заславским, заместителем главного архитектора Минска, и его супругой Ольгой Борисовной Ладыгиной, возглавлявшей Союз архитекторов Белоруссии. Отпуск мы проводили всегда вместе, в автомобильных поездках. Везде и всюду мы посещали памятники архитектуры.
Немало крови я им попортил, указывая на инженерные несовершенства сооружений и охлаждая их восторги. Критиковал даже здания, построенные в Минске ими самими, иной раз доводя Ольгу Борисовну до слёз. Но мы при всём том крепко дружили.
Мне стало понятно, как важно сократить пространство взаимного отчуждения между архитекторами и инженерами. С кого начинать? Инженера архитектуре не научишь. Значит, надо учить архитекторов инженерии.
Готовясь к занятиям с архитекторами, задумывался о том, какой профессиональный их интерес я могу удовлетворить своей очередной «прочностной» лекцией. И здесь помогло ещё со студенческих лет усвоенное стремление проникать в физический смысл входящих в расчёт величин. Студенты потянулись ко мне, а я отвечал им ещё более напряжённой работой над лекционным материалом.
Помню, я дал студентам на лекции подумать над одним вопросом, а сам вышел из аудитории. Проходит мимо бывший парторг института. «Что вы здесь делаете? Вам нечем заняться?» – цепляется он ко мне по старой привычке. «Очень даже есть чем, ‒ отвечаю. –У меня за этой дверью лекция». Заглянул он в аудиторию: негромкий шум обсуждения, все работают. «Мы с этим разберёмся», ‒ заявил он и ушёл. Кого он подразумевал под этим «мы», я так и не понял.
Занятиями моими заинтересовались на других кафедрах, приглашали сделать у них сообщения. После одного из таких сообщений возмутилось несколько женщин-доцентов: «Так мы уже не нужны? Вы можете теперь взять с улицы кого угодно и обучить прочностным расчётам?». Но заведующий кафедрой мне шепнул: «Не отвечайте, не связывайтесь! Материал – во!». И он показал поднятый кверху большой палец.
Мне действительно удалось основы теории прочности перевести на язык легко зрительно воспринимаемых геометрических образов. Это позволяло, опираясь лишь на пространственное воображение, находить такие пути превращения материала в конструкцию, которые снижали её вес без потери прочности. Кроме того, представилась возможность в доступной форме анализировать памятники архитектуры, показывая, кроме известных эстетических и градостроительных сторон, ещё и заложенные в них идеи инженерные. На этой основе можно было учить архитекторов творчески мыслить уже за пределами относительно простых конструктивных форм.
Потом меня попросили сделать сообщения на архитектурных кафедрах о тех принципах формообразования несущих конструкций, которым я учил студентов. Услышав слова одобрения, я решил, что пора писать книгу. И книга была написана. Студенты попросили диски, и моя книга разошлась в цифровом формате.
В Харькове состоялась областная конференция, посвящённая научно-педагогическим идеям в высшей школе. Моя работа была признана лучшей из представленных Харьковским инженерно-строительным университетом. Это давало право издать свою книгу. Так и вышла она в свет, единственная моя книга.
Посвятил я её светлой памяти своего школьного учителя математики Якова Моисеевича Дубинера. О нём я уже писал. Этот человек, появившись у нас в седьмом классе, начал с программы пятого, ведь его предшественник, директор школы, нас ничему не научил. Давил на нас Яков Моисеевич почти жестоко. Даже на других уроках мы тайком решали задачи по математике. И мы выровнялись, почувствовали вкус к учёбе, подтянулись потом и по другим предметам. Яков Моисеевич был для нас и грозой, и кумиром! Чувствуя приближение окончания школы, мы начали работать столь усиленно, что некоторые могли уже рассчитывать на медали. И многие из нас их получили. И вот в школе, стоявшей на самом краю города, в поле, состоялся выпуск, в котором было девять медалистов. Было бы одиннадцать, но всполошившийся городской отдел образования срезал меня и Мишу Богина, теперь крупного кинорежиссёра.
Что было бы с нами, если бы не Яков Моисеевич!
Удивительно дружным был наш десятый класс. Прошло 65 лет после окончания школы, а мы до сих пор, дважды в год, встречаемся! К сожалению, очень многих уже нет в живых. Став с годами совершенно разными, мы, собравшись вместе, удивительно походим друг на друга: такова сила школьного товарищества!

Хотят ли дети учиться?

Нам лишь кажется, что некоторые дети не хотят учиться: знать-то они хотят. Но не могут, по разным причинам, преодолеть тот перевал в науке, за которым раскрываются просторы понимания сути дела. Стоит им расчистить на этом перевале даже узкую тропу, как они с охотой устремляются по ней. Им становится интересно ‒ и тогда они начинают учиться!
Один студент, получавший у меня одни пятёрки, буквально восхищавший меня своей сообразительностью, был отчислен из института за неуспеваемость по другим предметам. Время перестройки. Тяжёлое время, особенно, для молодёжи. Будущее многим видится в предпринимательстве. Многие подрабатывают. Начинаю новый учебный год, а в аудитории студентов явно не хватает. Спустя некоторое время появляются ‒ приличия ради. Но кто пришёл, тот уже мой: он далее не пропускает лекций. Так аудитория наполняется всё более и более, пока не начинают ходить почти все. Ведь на занятиях они общаются!
Университет переходит на выпуск магистров. Каждой кафедре строительного факультета отдаётся под опеку студенческая группа. У нас на кафедре такая группа поручается мне. Работаю с ней, и группа начинает пополняться: ребята идут в деканат и просят перевести их ко мне. Кафедры не возражают – им эти магистры в тягость.
Можно ли нечто подобное утвердить в израильской школе? Да в любой можно! Но лишь при родительской заботе учителя о будущем учеников. Я учил студентов и в тяжелейшие годы перестройки. Любовь моя к ним руководила мной в моем преподавательском деле. Многие, окончив университет, объединились в архитектурно-строительные группы и весьма успешно работали ‒ в основном создавая для «новых русских» элитное жильё и офисы. Фантазии же этих хозяев жизни порой столь причудливы, что требуют хороших инженерных знаний.
Могу уверенно сказать, что если я состоялся в жизни, то именно как преподаватель. Но хочу сказать ещё.
Не только человек ищет работу, но и работа ищет человека. В особенности, когда нужно сделать что-то необычное, новое, ‒ нужный человек попадает на нужную работу. Это не слова: таковы реалии жизни.

Кто я?

Разве не свойственно нам задавать себе этот вопрос? Вот и я спрашиваю себя: каково главное присущее мне качество? Считаю, это умение постоянно думать. Думать не только о рутинном, но ‒ начиная от устройства мироздания до решения профессиональных задач на завтра.
Мне бы хотелось думать, что эта моя особенность унаследована от дедушки. Он был широко образованным человеком. Он был прозаиком и поэтом, а в тяжёлые годы становился и бондарем. Очень хорошо пел и в молодые годы гастролировал с хором. Прекрасно знал астрономию. За наблюдения в области метеорологии был награждён серебряной медалью Академии наук России: сохранилось удостоверение, подписанное академиком Энгельгардтом. Он вообще многое знал. Как писатель, он прекрасно знал литературу не только украинскую и русскую, но и многие другие.
Дедушка был знаком с писателем Владимиром Короленко, художниками Николаем Ярошенко и Опанасом Сластёном, которого Репин назвал тонким знатоком казацкого быта.
Он показывал мне ночное небо: все созвездия он знал наперечёт. Как же будоражили его слова моё детское воображение!
Было это в трудное послевоенное время. Помню, вынул дедушка свой складной ножик с костяной рукояткой и с сожалением сказал: «Вот, от лезвия уже почти ничего не осталось. Хорошая сталь». И тут же поведал, что клинок быстро сузился, оттого что чистил он этим ножом картофель. «Нужно пойти на ХТЗ и рассказать об этом инженерам», ‒ заключил он. Все в доме очень удивились. Но ведь дедушка говорил, по сути, о применении химических процессов при обработке металлов – направлении, сейчас перспективном!
Как много мы берём у других людей! Склонность к размышлению и наблюдению у меня от дедушки. Любовь к механизмам – от папы. Рисование и любовь к искусству – от мамы. Верность в дружбе и преданность – от Гены Бутовского. Любовь к авиации – от дяди, Георгия Петровича Шкатова. Готовность к аналитическому мышлению – от Якова Моисеевича Дубинера. Увлечение учительством и преподаванием – от первой учительницы, Ольги Семёновны Крыловой, и (снова!) от Якова Моисеевича Дубинера. Любовь к архитектуре – от Ольги Борисовны Ладыгиной и её мужа, Евгения Львовича Заславского. Неприятие любой несправедливости – от мамы и (уже в третий раз!) – от Якова Моисеевича Дубинера.
Но хочу сказать о самом сокровенном: о благотворном влиянии евреев на мою судьбу. Общение с ними позволило мне, отнюдь не обрезав свои корни, попросту говоря, выбиться в люди. Я сознательно стремился в их среду, уходя таким образом от пороков окружающей жизни.
В Харькове я получил настолько серьёзную травму позвоночника, что мне предлагали вторую группу инвалидности. И именно евреи, передавая меня с рук на руки, поставили меня на ноги. В Израиле меня излечили от онкологического заболевания.
Я живу благодаря евреям и с чувством благодарности к ним. Остаться в живых, как говорят евреи, – это уже кое-что!
Меня, украинца, живущего в Израиле, могут заподозрить в том, что этими заверениями я хочу отвести от себя предвзятое подозрение в антисемитизме. Если такое подозрение в отношении меня возможно, то, смею думать, в той же мере, как в отношении самих евреев. Ведь нет такого еврея, который не имел бы и критического мнения о своём народе: все критикуют! Я тоже. Всю жизнь тесно общаясь с евреями, привык уже не скрывать от них свои мысли. Не всё мне по душе и у евреев. Но намного больше того, что хочется и нужно заимствовать.
Но я возвращаюсь к основной мысли. Хочу сказать своим приведённым выше перечнем, что всё настоящее передается в неформальном общении. Учить нужно в тесном контакте с учениками.
У меня студент мог в любой момент войти в адуторию и выйти из неё. Тихо, не спрашивая разрешения. Экзамены? Какие экзамены? Шпаргалки? Да сколько угодно! Я называл тех, кому могу поставить отличную оценку. И ставил. Потом тех, кому готов поставить хорошую. Не согласен – побеседуем!
Сидел со студентом и вёл с ним разговор. Билет вскоре уже лежал в стороне – алгоритмы расчётов были самыми лёгкими вопросами. Вместо того я показывал рисунок конструкции и просил найти недостаток. Достаточно было лишь ткнуть пальцем в нужное место. Спрашивал, как устранить. И переходил к следующему. И так много рисунков кряду. Студент вскоре сам понимал, какой оценки он заслуживает: экзамен не был лотереей.
«Сдал экзамен!» ‒ ликовал студент. «По чему?». ‒ «По Качану!», ‒ был ответ.
Ректор строжайше предписывал преподавателям общаться со студентами лишь в стенах вуза: процветало взяточничество. Но ко мне студенты приходили домой. Группками, на консультацию. Иногда в зимний день консультация была лишь повод: собирались, чтоб пообщаться, согреться за чашкой чая или кофе. Думаю, декан всё знал. Но он знал также, что взяток я не беру.
Как я уже писал, трудней всего мне дались поиски самого себя: многим в жизни я хотел заниматься и долго не мог найти главную точку приложения своих усилий. В результате настоящим специалистом ни в одной области, кроме преподавания, я так и не стал. Мне одному нельзя поручить никакое конкретное дело, требующее профессиональных навыков. К примеру, умея конструировать, я не умею чертить по всем правилам. Поэтому, например, над антеннами для подводных лодок работал лишь в сотрудничестве ‒ зато с прекрасным моим товарищем Лёней Берестецким, живущим сейчас в Израиле. Я изображал в масштабе общий вид механизма, а Лёня превращал его в чертёж. Затем Лёня давал каждому конструктору задание вычертить ту или иную деталь. После этого бойкие наши ребята разносили чертежи по заводам Харькова (обком партии обязывал директоров заводов выполнять для нас работу). Наконец в подвале института, закрытом для посторонних, они собирали агрегат и приходили ко мне со словами: «Идите, смотрите, что вы там насочиняли». Я спускался в подвал и видел в металле то, что до того было лишь в моём воображении. Это странное и сильное чувство!
Приезжала представительная комиссия и проверяла работоспособность изделия. Срывов не было. Довольные друг другом, собирались мы в лучшей харьковской гостинице и там устраивали пирушку. Так создавалась новая оборонная техника.
Будучи строителем по специальности, я не умею пользоваться современными расчётными программами. Но, когда работал в паре с хорошим компьютерщиком, у меня неплохо получалось.
Поручил мне как-то ректор принять участие в конкурсе на строительство здания Международного выставочного центра в Киеве. Позволил взять помощников. Пригласил я профессора Воблыха, очень хорошего моего товарища и расчётчика. Я вычерчивал исполинскую и весьма сложную конструкцию. Воблых, пользуясь программой, её рассчитывал. В некоторых элементах конструкции получались неимоверные усилия, и тогда я вносил изменения в расчётную схему. Четырнадцать раз мы переделывали конструкцию, содержащую более полутора тысяч элементов, но добились очень хорошего результата в уменьшении веса. Потом ещё четыре раза рассчитывали со всеми особенностями её пространственной работы, безо всяких упрощающих предпосылок. В конкурсе участвовало пятнадцать проектных и научных организаций Украины. Мы заняли первое место.
Хотя меня очень смущает отсутствие профессиональных навыков, но на вопрос, хотел ли бы я поменять свои знания и навыки в разных областях на специализацию в одной области, я не смог бы дать ответа.
Задумываясь над разными вопросами в области инженерии, я выработал в себе, высокопарно говоря, некую культуру мышления. На протяжении всей жизни я сознательно создавал библиотеку тщательно проверенных блоков различных инженерных ситуаций. Вот инженерный вопрос. Вот что в нём на входе. Вот что на выходе. Такая библиотека блоков «вход-выход» не требовала решения промежуточных вопросов: они оставались в блоках. Мышление превращалось в своего рода «блочное»: зная, что в каждом из «блоков» на входе и на выходе, я быстро нахожу решение.
Это похоже на решение хитрых арифметических школьных задач: определив вначале тип задачи, человек, знающий приёмы решения различных их типов, немедленно находит и путь. Он известен.
Второй мой принципиальный подход – абстрактное мышление. Создаваемому объекту нельзя сразу придавать конкретные черты. В воображении это просто нечто, удовлетворяющее набору требований. Нечёткое облако.
Требования к искомому нужно ранжировать и изучить настолько, чтобы все они предстали в воображении в виде многомерного пространства факторов. Накладывание на облик искомого важнейших их них постепенно проясняет контуры объекта.
Если ищется архитектурная форма, то на этом этапе впору задуматься: а что, собственно, это нечто, выступающее точно из тумана, напоминает? Здесь пока есть простор. Можно, с учётом окружающей среды, выбрать метафору объекта, наметить средства раскрытия его эстетики. И далее двигаться в том же ключе, безо всякого волюнтаризма обосновывая каждый шаг. Нужно оставаться рабом природы вещей: всё должно быть обусловлено. И лишь на последнем этапе, когда природа вещей заявила о себе, дать волю своему творческому «я».
Проектировщики говорят: самое трудное – провести первую линию.
Это похоже на восхождение к вершине горы с завязанными глазами: хорошо утоптав место, где находишься, определяешь, в каком направлении наиболее крут подъём. В этом направлении и делаешь первый шаг. А там всё повторяется. На вершине же, куда ни шагни, всё будет ниже. Это состояние, когда ты нашёл такое решение, от которого нельзя сдвинуться ни в одну из сторон (везде только хуже!), трудно даже описать: только тогда и чувствуешь себя по-настоящему творческой личностью. Оттого, что нашёл действительно нечто совершенное.
Это легко в схеме ‒ в действительности всё сложнее. И опыт здесь нужен, и вкус, и интуиция. Да и индивидуально всё. Но чем больше решаешь творческих задач, тем легче они решаются. Нужно лишь не только не избегать трудных задач, но охотно за них браться.
Приведу пример. Обращается ко мне сотрудник, занимающийся очисткой вод, с вопросом: какова должна быть мощность электростанции для охлаждения летом сточных вод Харькова на несколько градусов?
За расчёты не сажусь, а спрашиваю: «На кой оно тебе?». Оказывается, есть проблема: аэротенки для очистки вод летом плохо работают. Знаю эти аэротенки. Это громаднейшие ёмкости, в которых медленно перемещается вода. В ней живут бактерии, готовые питаться загрязнениями, но которым, для жизни и аппетита, нужен растворённый в воде кислород. Для этого ко дну подают воздух, который поднимается в виде мелких пузырьков. Но при нагреве воды растворимость воздуха в ней падает и бактерии гибнут.
«А какие факторы влияют на работу аэротенков?» ‒ спрашиваю. Раскрывается книжка, в которой всё перечислено. Все условия успешной работы аэротенков обеспечены, а они плохо работают.
Если спросить, как такой-то пришёл к тому или иному решению, то услышишь, скорей всего, выдуманное. И я бы сейчас врать начал: как разложил проблему по факторам, как пошёл искать вершину в многомерном пространстве. Не так всё это. Приведённая мною схема годится лишь как школа мышления. Не нравится моя – изучайте отработанную ТРИЗ – теорию решения изобретательских задач. Школа есть школа. А пройдя школу, начинаешь думать по-своему.
Но представьте, что в школу вы не ходили. Каково бы было ваше мышление вообще? Естественно, не того уровня.
В общем, довольно скоро сообразил: пузырёк-то живёт в воде недолго, он быстро поднимается и лопается. А что происходит на границе воздуха и воды? Диффузия, точнее, термодиффузия. Диффузионный фронт далеко за короткое время не проникнет. Поэтому лишь в тончайшем слое, прилегающем к поверхности пузырька, и должен быть преодолен барьер проникновения кислорода в воздух. А далее он в воде и останется! Значит, нужно охладить лишь этот, столь ничтожный, объём воды. А откуда взять «холод»? Да из самого воздуха, из атмосферы, объём которой несоизмеримо больше. Нужно охлаждать воздух! Энергетически это не только выгоднее, но и технически несложно: водой самого аэротенка его и можно охладить. И получилось, что лучше ещё несколько поднять температуру воды, зато существенно снизить температуру воздуха. Проверили на одной из очистных станций – получилось. Более того: не только аэротенки заработали, но и представилась возможность из пяти насосов один отключить.
Ко мне всё чаще стали обращаться за помощью, а я никому не отказывал и тем извлекал для себя пользу, начиная лучше думать.
Нетрудно представить, что у меня всегда находились недоброжелатели. Один сказал: «Качану предложи роды принимать, он молча пойдёт руки мыть».
Когда я решил уйти из этого института, директор просил остаться и предложил роль «думающей головы». Так было везде и всегда: пока работал, часто ругали за неорганизованность, но когда уходил, сожалели.
Кто же я в действительности? Специальности практически нет. Но ко мне многие обращались (и обращаются) за помощью.
Строитель, не умеющий чертить, я стал лауреатом премии Совета министров СССР именно в области строительства. Не имея ничего общего с медициной, я награждён знаком «Изобретатель СССР» именно в области медицины.
Я просто человек, любящий думать и генерировать идеи. Всё, что я в жизни узнал, именно в эту способность и вылилось. Это не профессия. Но жизнь показывает, что потребность в генераторах идей очень велика!
Конечно, хорошо иметь такую профессию, которая и прокормит тебя, и полезна обществу. Найди я такую для себя, устремился бы к ней. Но я то, что я есть: генератор идей.
Если бы в Израиле можно было создать команды из таких, как я! Только согласятся ли министерские чиновники, сами зачастую не профессионалы в той области, которой занимается министерство, получать рекомендации со стороны? Не думаю.

Что украшает нашу жизнь

Иду на лекцию по известной в Харькове «Профессорской аллее» в парке Шевченко – от Харьковского государственного университета к памятнику Шевченко. Зима, скользко. Но мне трудно смотреть под ноги: взгляд прикован к красоте, что меня окружает. Деревья покрыты изумительным инеем! Глаз не оторвать!
Мысленно пишу эту роскошь: вот здесь бы – из такого-то тюбика вместе с краской из такого. Вот так бы на палитре смешал и именно таким мазком и нанёс краску на холст! Идти и мысленно писать маслом то, что вижу, стало привычной радостью. Вот старая крыша ‒ до чего же она великолепна в этой свето-воздушное среде, вот на таком от тебя расстоянии, при таком её освещении! Жаль: некогда и нечем написать эту самую крышу!
Так иду я по «Профессорской аллее» и слышу сзади:
‒ Анатолий Иванович! Какие мы с вами всё-таки счастливые люди!
Владимир Иосифович! Красивый человек, доктор искусствоведения. Тоже идёт на лекцию. И тоже любуется.
‒ А почему вы так считаете? ‒ притворяюсь я, что не понял.
‒ Да посмотрите! Все идут, глядя себе под ноги, и лишь мы с вами вертим головой налево и направо.
И он прав: умение отвлечься от забот, не пропустить, увидеть красоту окружающего мира, насладиться ею – величайшее благо. Доступно оно всем, но не востребовано многими.
И не только эстетическую, но и инженерную творческую потребность испытываю, наблюдая окружающее. Проехал автомобиль: форма ‒ новая. Начинаю соображать, что заложено в эту форму. Какая идея? Насколько продуктивна? Что можно было бы сделать для развития этой идеи?
Те же автомобили стоят плотно у тротуара. Прохожу мимо и пытаюсь разгадать дизайн каждого, назначение прочностное и эстетическое каждой линии его корпуса. Мысленно становлюсь дизайнером этих автомобилей.
Вот дом. Пытаюсь проникнуть в соображения его архитектора.
Деревья. Как жизнь этого дерева отражена в форме его ствола, веток, листьев, всей кроны?
Сегодня глубокий снег, транспорт почти не ходит. Первая пара у архитекторов. Почти пустая аудитория. Собрались мы все вместе у широких окон, ждём, кто ещё подойдёт. Под окнами роскошная ель. Елью восторгаются. И вдруг возникает тема сегодняшней лекции (день-то пропащий). Рассаживаю пришедших по местам и объявляю тему: «Кроны деревьев».
И экспромтом, на примерах борьбы за существование разных деревьев, рассуждаю, почему они так сформированы. Ребята слушают: они архитекторы, им нужно знать, как в природе функция порождает форму. Это же их профессиональная задача. Но этого мало. Я рассказываю, как структуру деревьев закладывают в основу конструкций известнейших зданий и сооружений.
Не только деревья, но и вся окружающая природа может быть объектом для размышлений и познания мира. Горами можно любоваться, но можно и задумываться над тектоническими и многими другими процессами, их сформировавшими. И уж теперь любоваться ими особенно.
Важнейшее свойство человека – умение работать с материалом, делать всё своими руками. И умение наблюдать, как работают мастера своего дела. Какие только работы я не стремился освоить, с какими материалами не работал! Умею точить, фрезеровать, строгать, сверлить, полировать, пилить и гнуть металл. Могу даже делать из него ювелирные украшения. То же – из дерева и камня.
Говорю об этом потому, что работа руками подсказывает пути, технологию: нельзя что-то проектировать, конструировать, не зная, как это делается. Если мне нужно было для предприятия что-то сделать, я прежде всего шёл на склад материала, а потом смотрел, какие станки и оборудование там имеются. И лишь тогда начинал чертить. Предугадывал даже, какие работы рабочие будут делать охотно, за какие помянут недобрым словом заказчика, на каких заработают, а на каких – нет.
Учёные-экспериментаторы говорят, что плохо, когда у человека для экспериментов всё есть. Именно отсутствие чего-то и порождает изобретения. Умение видеть в любом предмете, помимо прямой его функции, ещё массу возможных применений важно не только в производственной, но и в научной деятельности.
Мой товарищ-физик превратил амперметр в весьма точные весы, подвесив к стрелке чашечку для груза. Эти весы так и называли: Весы Свечкарёва.
Я брал в руки любую вещь и развлекал лаборантов вопросом: «Для какой цели это может ещё пригодиться?». Сразу становилось весело.
Наблюдательность всегда и везде даёт пищу уму. Проникновение в окружающие вещи, любование ими, изобретательная догадка плюс умение делать их своими руками – не это ли украшает нашу жизнь?

Что посоветую молодым

Нужно как можно ранее дать себе ответ на вопрос: «А что мне в жизни более всего хотелось бы делать?». Именно мне самому, по велению моей собственной природы, без оглядки на чужие мнения, даже на материальную сторону профессии. Нелюбимая работа испортит жизнь, в то время как интересная может выдвинуть тебя в лидеры и тем самым обеспечить материально.
Не стоит идти по моему пути, ведь, строго говоря, я вообще не специалист. Надёжней приобрести реальную специальность. Но нельзя в ней жить «по горизонтали», делая лишь то, что нужно.
Нужно – кому? Кому-то! А что нужно тебе, тебе самому? Это же почти рабство – делать то, что не хочется! Если человек что-то делает сверх положенного по службе, то это только кажется, что он трудится бесплатно. Этот труд вознаграждает его в будущем. Не все на это способны ‒ чаще хочется немедленно получить вознаграждение.
Жизнь – соревнование. Работая творчески, но «бесплатно», ты кого-то оставляешь позади. И это правильно: ты более полезен обществу, здесь нет никакого противоречия и несправедливости!

Зачем жил?

Иногда кажется, что жизнь не удалась. Но вслед за тем сама она в этом разубеждает. Иду в Иерусалиме по улице Яффо. Бросается ко мне человек: «Анатолий Иванович! Вы здесь живёте?». Из моих бывших студентов. «Анатолий Иванович! Вы хорошо нас учили! Спасибо!». Рядом стоит маленькая женщина, мама. Благодарно мне улыбается.
Звоню из Израиля в Харьков, на строительный факультет. Трубку берёт заместитель декана. Узнал меня по голосу: «Анатолий Иванович! Я ваш бывший студент. Я помню все ваши лекции!». ‒ «И что же вы помните?» ‒ спрашиваю. «Всё помню! Я и сам сейчас студентам, как вы нам, всё рассказываю».
Недавно ездил в Харьков. Приостановился возле своего университета. «Так вот кого нам не хватает в ГЭКе ! ‒ слышу сзади. Профессор архитектуры. Подходит ещё один преподаватель. Повели в зал, усадили в комиссию по рассмотрению дипломных проектов. Шепнули: «Вы трудных вопросов не задавайте!».
…Зачем жил? В Израиле у меня внучка, которую я воспитал. Умница. Уже руководит большим коллективом программистов. Член сборной Израиля по играм «Что? Где? Когда?».
Как я уже писал, задумчивость ‒ моя подруга. Это особенно чувствует внучка. В разговоре по телефону вдруг остановится: «Де-е-ед! Ты со мной?». ‒ «Да-да, внученька!». ‒ «Нет, дед, ты уже не со мной. Ты, как обычно, задумался о чём-то своём».
При всём своём скептическом видении самого себя, в глазах других людей вижу куда более благосклонное своё отражение.
Так, может, всё-таки удалась жизнь?