Генриетта Зинюк-Полещук. СТАРЫЕ КОРНИ В НОВОЙ ЗЕМЛЕ

В своих записках я хочу сохранить память о корнях нашей семьи, как с моей стороны, так и со стороны Рафы ‒ моего незабвенного мужа.
Мой отец, Юлий Натанович Зинюк, родился в 1901 году в городе Дубно Волынской губернии в еврейской семье среднего достатка. Дед Аарон занимался торговлей лесом, много ездил и часто возвращался с подарками. Однажды привёз папе бархатный костюмчик из Варшавы ‒ об этом костюмчике папа вспоминал, уже сам будучи дедушкой. Всё хозяйство вела бабушка Рашель (Рахель). Она была волевой, умной и необыкновенно эрудированной женщиной. Я помню её во время войны, в 1942 году, в эвакуации. Ей тогда было 85 лет, и она была в полной памяти, интересовалась всеми событиями и мужественно переносила с нами все невзгоды. Умерла она в Башкирии, в городе Ишимбал, где мы тогда жили, там и похоронена.
У бабушки было двое детей: Натан (старший) и Розина (Рейзеле). Натан, отец моего папы, был очень образованным человеком. Он учился в Варшаве, стал экономистом и в дальнейшем работал управляющим делами в нескольких банках. Он в совершенстве знал немецкий язык, немецкую культуру, в том числе философию. Много лет спустя, когда во время Второй мировой войны немцы заняли Украину, Натан остался на оккупированной территории, так как не мог поверить в перерождение этой цивилизованной нации, и погиб в газовой камере.
Натан очень рано женился. С Ревеккой Гольдштейн у них родилось четверо детей-погодков: Юлий (1901), Миша (1902), Юрий (1903), Лина (1906). Ревекка умерла от заболевания почек, когда старшему, Юлику, было 13 лет, и бабушка Рашель всех детей взяла к себе на воспитание.
С началом Первой мировой войны, когда евреев изгнали из западных губерний России, семья папы осела в Одессе. Несмотря на нужду, все дети получили образование в гимназиях, а в дальнейшем, уже при советской власти, закончили высшие учебные заведения. Революцию приняли с энтузиазмом. 14-летний Юрий пошёл в Красную Армию. Но гражданская война принесла неисчислимые бедствия. Юлик пытался бежать в Константинополь ‒ тогда многие уезжали из Одессы. Не удалось. В Одесском сельскохозяйственном институте, куда он поступил, встретил Полечку ‒ мою будущую маму. Она была милой, аккуратной и всё умела: шить, варить. И училась хорошо, в отличие от Юлика, который был не слишком прилежным студентом. Полечка взялась его подтянуть, и за изучением бинома Ньютона они впервые поцеловались.
В 1925 году у Полечки от брюшного тифа умерла мама, и она в течение года носила траур. В те времена девушки-комсомолки надевали красные косынки, а вовсе не соломенную шляпку с траурной лентой. Полечку вызвали на студенческий совет и отчислили с последнего курса института. В том же году Юлик и Полечка поженились, а в 1926 году родилась я. Бабушку, мамину мать, звали Гинда, и меня назвали в её честь. Но тогда стеснялись еврейских имён, и потому я была записана Генриеттой, хотя в детстве мама всегда называла меня Гидочкой, а потом ‒ Геттой.
Мама родилась в большой еврейской семье, в которой было два сына ‒ старшие Йоэль и Исай ‒ и шесть сестёр, среди которых мама была средней. Бабушку я не знала, а вот дедушку Ицика помню: благообразный, с длинной белой бородой. Он всегда клал ладонь на мою голову, как бы благословляя меня. В последний раз я его видела в 1936 году. Он был уже тяжело болен: рак кишечника. Жил дедушка в квартире с семьями трёх своих дочерей: Тани, Фани и Бебы. Питался отдельно: только в своей комнате и из своей посуды. И я не могла понять, почему. Теперь мне, живущей в Израиле, ясно, что дедушка соблюдал кашрут. Помню, как он ежедневно молился, накладывая тфилин и надевая талит, у окна ‒ видимо, смотревшего на восток.
После института мои родители жили и работали в Тирасполе. В 1931 году папу направили в Москву, в Научно-исследовательский институт овощного хозяйства, который находился в Текстильщиках, куда в то время нужно было ездить на поезде, а не в метро, как теперь. В 1933 году родилась моя сестра Рита, а я пошла в школу. Ежедневно меня возили в Москву ‒ в общеобразовательную и музыкальную школы, к Покровским воротам. С пяти лет я занималась скрипкой.
В Текстильщиках мы жили все в одной комнате, в доме барачного типа. Кроме нас, в доме жили ещё 11 семей, и на всех была одна кухня и один туалет. Несмотря на такие условия, мама всегда добивалась в нашей комнате идеальной чистоты и уюта.
В 1935 году папу перевели на преподавательскую работу в Высшую коммунистическую школу (он преподавал овощеводство), и нам предоставили в доме школы две комнаты. В этих комнатах жили мы, а в дальнейшем мои дети Миша и Саша с семьёй. Там же в 1978 году родилась моя первая внучка Юля, оттуда они и уехали в 1981 году в Израиль.
У моего папы, помимо агрономического образования и призвания, была тяга к общим культурным ценностям. В детстве он учился музыке, играл на скрипке. Он много читал, бывал в театрах и глубоко понимал классическую музыку, постоянно посещал Московскую консерваторию, так что гардеробщики его знали и вешали его пальто отдельно, без номерка. Папа был истинным интеллигентом. Он уважительно относился ко всем, кто его окружал, и вызывал уважение у людей. Даже в самые страшные годы реакции ‒ 1937, 48-й, 53-й, когда гонения и антисемитизм достигали точки кипения, у него не было врагов в полном смысле этого слова. Его не снимали с работы, не судили. В армии, во время войны, он пользовался любовью солдат. Через много лет папа случайно встретил в Москве солдата, который был у него в подчинении на фронте, и тот стал ежегодно приходить к нам в День победы. Он с любовью рассказывал о папином поступке, который спас ему жизнь на войне.
Папа с юных лет мечтал уехать в Палестину. Помню, как он сидел у приёмника и, прислонив ухо, слушал, как тогда говорили, «голоса» ‒ иностранные радиостанции, станцию «Голос Израиля». Его мечты и воззрения сыграли огромную роль в формировании самосознания внуков ‒ Миши и Саши. Велика заслуга папы в выборе профессии мной и Ритой. Он следил за нашим образованием. И учёба моих сыновей была под его неусыпным оком. Помню, как он бегал в институт Миши и Саши на вступительные экзамены, чтобы хоть приблизительно узнать темы по литературе и помочь внукам подготовиться.
В 1937 году начались массовые репрессии. Хорошо помню, как мы затаив дыхание слушали радио ‒ чёрную тарелку, которое сообщало об очередном приговоре «врагам народа». Младший брат папы, Юрий, строивший Кузбасс, преданный коммунист, был выслан из Ленинграда, где он жил с семьёй, на 10 лет в заполярный Норильск. Его дочь Нору, мою ровесницу, мои родители взяли в Москву, и она училась со мной в одном классе. Одного из сыновей Юрия взял к себе папин брат Миша.
В блокадном Ленинграде умер сын Юрия, а затем семья (у него было два сына и две дочери) переехала к Юрию в Норильск. Дочери вышли замуж за отбывавших ссылку уголовников и в дальнейшем развелись с мужьями. В Норильске дядя Юрий, по специальности химик, выпускник Ленинградского химического института, организовал металлургическую лабораторию, которая работала на нужды обороны. По окончании срока ссылки, в 1946 году, дядю пригласили в Мокву ‒ якобы для получения Сталинской премии за вклад в оборону страны, а когда он вернулся в Норильск, на его месте оказался новый начальник лаборатории.
В 1947 году дядю реабилитировали и вернули в Ленинград, дали квартиру в новом доме, который именовался Домом политкаторжан, предоставили работу в институте. Умер он в один год с моим папой ‒ в 1987-м.
22 июня 1941 года мы с семьёй должны были выехать на отдых в белорусский город Гомель, куда нас приглашала соседка, имевшая там родственников. Закупили 16 килограммов сахара, чтобы варить там варенье (в Гомеле много фруктов), мыло, чтобы менять на масло и кур (в Гомеле был дефицит мыла и сахара). Поезд уходил в два часа дня. Собрались, спустили все вещи вниз, и мы с папой пошли искать такси. И во дворе вдруг услышали, что началась война. Немедленно вернулись, внесли вещи и побежали на вокзал сдавать билеты.
В июле я, мама и Рита были эвакуированы со школой в Рязанскую область. С нами была и старшая дочь Ханы, сестры моего будущего мужа Рафы, Тамара. Рафу я ещё не знала, хотя однажды (в 1939 году) видела его из окна нашей квартиры. Он был в военной форме: курсант военно-медицинского училища приехал в отпуск к сестре, которая жила в нашем доме. Хана и её муж Давид Маркович были единственной, кроме нашей, еврейской семьёй в доме, и с ними дружили мои родители.
В Рязанской области мы пробыли несколько недель, и папа забрал нас в Москву, потому что отсюда массово эвакуировали женщин и детей. Каким-то образом он нанял автобус, и мы снова двинулись в сторону Рязани. Вдруг где-то неподалёку от Гусь-Хрустального началась бомбёжка. Мы сперва не поняли, думали, что это учения, но когда сообразили, выскочили из автобуса и побежали в ближайший лес. Снова вернулись в Москву и снова начали сборы. Так как предполагалось, что война окончится в 2-3 месяца, то с собой взяли только самое необходимое.
Пунктом нашего назначения была башкирская деревня Термень-Елга, в районе города Стерлитамака. Ехали в товарных вагонах, без туалетов, в большой скученности. Рите было 7 лет, а мне 14, я только что окончила 7 классов. С нами ехали бабушка Рашель, тётя Розина и Лиля, которая младше меня на 10 месяцев. Я быстро повзрослела, стала лидером в нашей семье. Таскала вещи, бегала на остановках за водой и провизией. Через две недели нас высадили в Стерлитамаке. Вокзала там не было ‒ просто платформа с будкой. Мы с вещами расположились на прилегающей к этой платформе площади. Стал накрапывать дождь, укрыться негде. У Риты подскочила температура ‒ в дальнейшем выяснилось, что это была корь. Лишь через сутки нас повезли на подводах в деревню и расселили по домам. Мама вынула накрахмаленные белые простыни и пододеяльники, и мы вшестером улеглись на полу в первой комнате деревенской избы.
Утром проснулись от шума: местные жители пришли смотреть на эвакуированных. Они говорили по-башкирски, русский понимали плохо. Здесь жили очень бедно, грязно, почти все местные жители страдали трахомой глаз. Не удивительно. Ведь бельё стирали в реке холодной водой, вместо мыла употребляли золу. Наши запасы мыла и сахара, которые мы приготовили для поездки в Гомель, очень пригодились: за брусок мыла можно было выменять курицу или килограмм баранины.
Я сразу пошла работать в колхоз: в августе и сентябре проходила уборочная кампания. Работала на вылущивании семечек, а затем меня отрядили в помощь комбайнёрам. Бригада состояла из одних мужчин ‒ и меня, 14-летней девочки. Я сидела наверху комбайна и, по мере наполнения платформы соломой, опускала её специальным тросом. На земле образовывались стога. Приходила домой вся в пыли, с воспалёнными глазами. Мама меня мыла и плакала. Но зато, работая в бригаде, я обеспечивала семью снятым молоком (один стакан на члена семьи) и другими продуктами. К концу уборочной я получила по трудодням (денег в колхозе не давали, а зачитывали труд натурой) муку ржаную, пшено, хлеб по карточкам на всю семью, картошку и другие овощи. Лиля не работала, так как всегда считалась у нас болезненным ребёнком и жаловалась на боль в коленных суставах, демонстрируя это хрустом при сгибании колен.
В школу, конечно, мы не ходили, так как преподавание велось на башкирском языке. Зато к концу уборочной к маме пришли меня сватать за моего ровесника, конюха, который заработал много трудодней и, по их меркам, мог содержать семью. Маме стоило большого труда отказаться от этого предложения, объясняя отказ тем, что без мужа, главы семьи, она не вправе решать этот вопрос.
Папа оставался в Москве. Незадолго до войны он поступил на преподавательскую работу в артиллерийскую спецшколу, которая приравнивалась к средней школе и давала в то же время военную специальность. Там папа преподавал биологию. До этого он работал в Институте усовершенствования учителей ‒ деканом факультета биологии, был методистом, читал лекции, являясь членом Общества по распространению знаний. Мама до войны работала библиографом в библиотеке Финансово-экономического института. Обладая такими качествами, как аккуратность, пунктуальность, преданность делу, она быстро освоилась с библиотечной работой и постоянно получала благодарности от начальства. К тому же, мама всегда тщательно одевалась, ежедневно меняла блузки, была скромна, имела благородную наружность.
Когда немцы подходили к Москве, спецшкола, в которой работал папа, эвакуировалась в Алтайский край, в город Бийск. Перед отъездом папа забежал домой, взял необходимые вещи и, запирая квартиру, услышал, как что-то упало в комнате. Он вернулся и увидел, что с тумбы свалилась кукла, наша любимая негритянка, которую мы назвали Добрая Негра. Окончательно запирая дверь, он чувствовал, что «прервалась связь времён».
В Бийске папа снял квартиру. Хозяйка за ним ухаживала и всячески ему угождала, так как он приносил в дом свой военный паёк и тем, помимо квартплаты, подкармливал её семью. Спустя год папа прислал за нами в Башкирию своего ординарца (папа имел военное звание капитана), и мы покинули деревню Пормень-Ялгу, или, как мы её называли, Тюрмень-Ялгу, и приехали в Бийск. Бабушка, тётя Розина, Лиля и приехавший из Москвы её отец оставались в Башкирии и в дальнейшем переехали в Стерлитамак, где поступили на работу, а Лиля ‒ на учёбу. Бабушка тихо умерла в возрасте 87 лет, а Лиля с семьёй в 1945 году вернулась из эвакуации в Москву.
В Бийске я поступила в школу, сразу в 9-й класс. Всю программу за 8-й я прошла за лето с преподавателями из Спецшколы, приятелями папы. В школе я познакомилась с Маечкой и Борей. Мы подружились, и наша дружба перешла в буквально родственные отношения и длится по сегодняшний день ‒ 56 лет. Нас разъединяли города и веси, обстоятельства жизни, но мы никогда не теряли связи и даже, уехав из России, вновь встретились в 1990 году здесь, в Израиле.
В 1942 году, когда завершалась Сталинградская битва и в войне произошёл перелом, в Сибири, в Алтайском крае, начали формировать из добровольцев Сталинскую бригаду. И папа, единственный еврей в спецшколе, имевший бронь (освобождение от призыва), сам записывается в эту бригаду. Мы пришли в ужас, но папа говорил, что он верит в свою счастливую звезду и не может вернуться в Москву, не став фронтовиком. Ему было 42 года.
Мы провожали его воинский эшелон, звучала музыка ‒ «Священная война». Мама на нервной почве потеряла голос.
После отъезда папы хозяйка квартиры начала нас притеснять, не разрешала пользоваться плитой и кипятить воду в чайнике. Я в сердцах ей сказала: «Бог правду видит, да не скоро скажет!». И ‒ через короткое время ‒ скоропостижно умирает её муж, а сын попадает в тюрьму за изнасилование. Мы же сняли другую квартиру.
1944-й год. Мама работает в библиотеке Спецшколы, я заканчиваю с отличием десятилетку и подаю документы в Первый московский мединститут, куда меня принимают без экзаменов. Готовимся к возвращению вместе со Спецшколой. Папа на фронте заболел сыпным тифом, ему дали отпуск, и после выздоровления он приехал в Москву, чтобы встретить меня, прибывавшую из Бийска.
На вокзале мы разминулись и встретились уже дома. Квартира наша была занята соседями из других подъездов (еврейская квартира всегда лучше), а наши уцелевшие вещи свалены в маленькой комнате у другой соседки. Мы с папой легли спать на полу, под столом. Но самое яркое воспоминание нашей встречи ‒ это вечернее посещение консерватории. Играли 9-ю, «Героическую», симфонию Бетховена. Дирижировал С. А. Самосуд. Качалов читал «Эгмонта» Гёте, пела замечательная Жуковская. Зал наполняли военные ‒ приехавшие с фронта или служившие в Москве. До сих пор помню это ощущения надвигающихся перемен, близящейся победы, радости встречи с близкими.
Занятия в институте начались 1 сентября, а я приехала 6-го, уже шёл курс анатомии, и я с великим трудом навёрстывала, заучивая латинские названия костей и выходных отверстий нервов. В анатомичку меня не пускали, так как у меня не было белого халата, а чтобы купить его в магазине, не было денег. Эта проблема решилась только с приездом из Бийска мамы.
В институте было много дочек генералов и других высокопоставленных лиц. Они богато, по тем временам, одевались и жили на широкую ногу. Я же, вернувшись из эвакуации, не имела приличной обуви и верхней одежды. Папину шинель мне перешили на пальто, а на ногах у меня были кирзовые сапоги, которые папа прислал с фронта. Много лет спустя, на встречах однокурсников, они вспоминали эти мои сапоги и их солдатский запах.
В 1949 году я окончила институт. Тогда на работу направляли по указанию Министерства здравоохранения. С большим трудом мне удалось остаться в Московской области: меня послали в маленький посёлок заведовать амбулаторией. Это был район торфяных разработок, куда приезжали сезонные рабочие из отдалённых районов необъятной России. Особенно запомнились женщины из Пензенской области. Они одевались, как в старину: несколько широких юбок одновременно, а на ногах лапти. Головы покрывали цветными платками. Они были невероятно отсталыми в культурном отношении.
Домой, в Москву, я приезжала раз в неделю, на выходной. Однажды мы с папой и мамой вышли из дома и во дворе встретили наших соседей, Давида Марковича и Хану (мать Тамары) с Рафой. Рафа в первый раз после войны приехал повидаться с родными. Это был февраль 1950 года. Он служил недалеко от Владивостока. До окончания отпуска у него оставалась неделя.
Мои родители пригласили соседей и Рафу к нам, хотя на этот вечер мы сами были приглашены в гости. Они пришли, и встреча была очень короткой, но мы с Рафой договорились на будущей неделе вместе пойти в музей, на выставку подарков Сталину, полученных им к 70-летнему юбилею от «любящего» народа. Попасть на выставку было очень трудно, но Рафа, как командировочный и военный, мог пройти без очереди. В следующее воскресенье мы с Рафой собрались в музей, и тут неожиданно приехали его родственники, которые желали его видеть после страшной, кровопролитной войны. Мы вернулись в дом Ханы, где собрались родные и друзья Рафы. Туда же пришли и мои родители.
Проводив гостей, мы с Рафой пошли гулять по вечерней Москве. На следующий день, рано утром, я должна была уезжать на работу. Мы возвращались домой около полуночи, и в подъезде Рафа сделал мне предложение. Ответ я должна была дать к 6 часам утра, до своего отъезда, и у него ведь кончался отпуск.
Это было для меня так неожиданно, да и решение надо было принять немедленно. В то время я встречалась с другим молодым человеком, который тоже вернулся с фронта и продолжил учёбу в Московском университете. Мы с ним собирались пожениться, и он уехал к родителям в Могилёв, чтобы сообщить им о своём решении. И тут встреча с Рафой… Я его очень мало знала, но он внушал мне такое доверие, глаза у него были такие ясные и честные, и они проникали в душу. Но оставить Москву, ехать на Дальний Восток, в воинскую часть, где нет работы для гражданских лиц, жить среди сопок, без водопровода и канализации, на расстоянии 30 километров от ближайшего населённого пункта… Мама с папой пришли в отчаяние. Но к утру я приняла решение. Это было как наваждение! И мои родители, которые страдали, когда я всего на неделю уезжала от них в подмосковное Орехово-Зуево, согласились меня отпустить на Дальний Восток с мужчиной, которого мы так мало знали!
Ровно в 6 утра Рафа появился у нас дома, и я сказала, что согласна выйти за него замуж. Мы были знакомы два дня.
Рафа телеграфировал в свою воинскую часть, что женится, и ему продлили отпуск ещё на неделю. Для регистрации брака нужны были документы, которых у него не было. Поэтому его родители решили узаконить наше бракосочетание по-еврейски. Свадьба состоялась у нас дома, на ней было около 20 человек ‒ в основном, родные и мои самые близкие подруги. В разгар торжества мы незаметно вышли, спустились в квартиру Ханы, и там состоялась хупа. До миньяна (10 человек) недоставало одного, и десятым был Митя ‒ украинец, муж младшей сестры Рафы, Фриды.
Люди в семье Рафы, все без исключения, были добропорядочные: дедушка Шмилик, бабушка Бранца, их дети. Старшей была Хана, которая с мужем Давидом Марковичем жила в нашем доме. Затем Соня ‒ красивая, умная, врач по профессии, была замужем за русским, Колей, который служил в КГБ и заставил Соню выйти за него замуж. Но жили они довольно хорошо. Соня умерла от рака груди в 1954 году, в возрасте 39 лет. Коля заболел психически и в минуты просветления объяснял свою болезнь своей работой и тем, чем ему приходилось заниматься. Их дочь Тамара в подростковом возрасте тоже заболела психическим заболеванием, её поместили в психбольницу, и дальнейшей её судьбы я не знаю.
Рафа был следующим после Сони по возрасту. Он родился в 1917 году. В 14 лет он уехал из Староконстантинова, на Украине, где проживала семья, в Ленинград. Учился в ФЗО (школа, дававшая рабочую профессию), потом поступил в фельдшерскую школу, а после неё ‒ в военную академию в Куйбышеве (Самаре). Но в 1939 году началась война с Финляндией, и с тех пор он стал кадровым военным. Служил в десантных войсках, в разведке, не раз прыгал с парашютом в тылу врага. С началом Отечественной войны Рафу перевели на Кавказ. Поскольку там тогда ещё не было военных действий, то родителей он перевёз на место своей службы. Это спасло им жизнь. Многие родственники семьи Полещук (75 человек), оставшиеся в Староконстантинове, погибли от немцев и их подручных украинцев.
В 1942 году в районе Керчи часть Рафы попала в окружение. Многие офицеры были убиты, и старшим по званию остался Рафа ‒ он был старшим лейтенантом. Рафа взял на себя командование, вывел из окружения уцелевших и вынес на себе, под гимнастёркой, знамя полка. Пробирались ночью, лесами, а где их не было ‒ полями, скрываясь в нескошенной ржи. Питались одним рисом, без соли, и Рафа потом не любил риса.
В дальнейшем Рафа продолжал служить в десантных войсках, продвигаясь по службе. Был начальником войсковой разведки полка, начальником штаба полка и инструктором парашютного дела. Он совершил 450 прыжков с парашютом. Когда мы познакомились, Рафа был в звании майора.
Младше Рафы была сестра Фрида. Когда ей исполнилось 17 лет, она, как и брат, уехала в Ленинград и там поступила в химический техникум. Нуждалась ужасно. Она не могла забыть, как Рафа ей помогал. Он, учась в ФЗО, получал обеды, и первое блюдо съедал сам, а котлету заворачивал в газету и относил Фриде. К началу войны она окончила техникум, и её мобилизовали в Северный флот. Там она встретила своего земляка (из местечка Острополер, что рядом со Староконстантиновым) и будущего мужа ‒ Митю. Он оберегал её от посягательств матросов и в конце концов на ней женился. Фрида забеременела, и её эвакуировали в тыл. В дальнейшем у них с Митей родилось четверо детей. Жили они неплохо, хотя Митя много пил, что сказывалось на покое семьи. Поэтому, как только дети взрослели, они стремились как можно скорей вылететь из родительского гнезда. С ними осталась только старшая дочь Галя, которая в детстве перенесла туберкулёз позвоночника, замуж не вышла и родила вне брака дочь Анечку. У Анечки тоже не сложилась семейная жизнь, и она, подобно матери, вне брака родила дочь. Все они живут с Митей, а Фрида умерла от опухоли мозга.
Младший брат Рафы, Лёва, родился в 1921 году. К началу войны он окончил военное училище. Весь выпуск был направлен на фронт, почти все погибли в первых же боях. Лёва был танкистом. Из какого-то предрассудка он не писал писем родителям и думал, что они свыкнутся с этим. Но однажды в газете они увидели фотографию Лёвы, под которой было написано: «По врагам ‒ из вражеских танков». Лёва стоял на захваченном немецком танке у пулемёта. Разузнали адрес полевой почты, и началась переписка.
Таким образом, в семье Рафы все были участниками войны, все вернулись живыми, и серьёзно ранен был только Рафа: в живот и в руку.
Отец Рафы был необыкновенно светлый человек. Он и внешне был светел: блондин с голубыми глазами. Всегда был приветлив. Радовался каждому визиту детей. Мама была более суровой, но очень мудрой и деловой женщиной. Бог им даровал лёгкую смерть: оба умерли скоропостижно, не страдая.
Через неделю после нашей свадьбы Рафа уехал на Дальний Восток, а я вернулась к своей рутинной жизни сельского врача на торфоразработках. Начала хлопотать о своём переводе к месту службы Рафы и через два месяца выехала к нему. В пути была десять дней. Рафа ввёл меня в свою комнату ‒ с одной узкой солдатской кроватью. Я быстро навела уют, благо мама снабдила меня всем необходимым для этого. У нас был настоящий медовый месяц, а затем год ‒ и вся жизнь. За 42 года не было у нас ни одной серьёзной размолвки. Вскоре мы зарегистрировали наш брак в сельском ЗАГСе. У нас появились друзья, и в их кругу мы вновь отпраздновали свадьбу.
Рафа был очень сдержан и немногословен, очень уважаем сослуживцами. Он занимал должность начальника разведки десантного полка. Этот полк прошёл всю войну, а после её окончания, в 1946 году, был переведён на Дальний Восток.
О Рафиной смелости ходили легенды, и товарищи, когда после первой рюмки развязывались языки, считали своим долгом рассказывать мне истории о его фронтовых подвигах. Мне же запомнился героический поступок мужа, совершённый уже при нашей совместной жизни. В 1950 году у нас было сильное наводнение: разлилась река Суйфунхе, берущая своё начало в Китае. Был приказ: всем семьям подняться на крыши домов. По реке плыли трупы людей, животных, китайские лачуги (фанзы). По радио сообщили, что в нескольких километрах от нас, в медпункте, больные и персонал спасаются на крыше, а вода дошла до второго этажа. Рафа взял нескольких солдат, и они в надувных лодках поплыли к месту затопления. Там они взяли больных и женщин с детьми и доставили к нам, в войсковую часть.
Несмотря на Рафино геройство и на уважение, которым он пользовался в части, продвижения по службе не было. Безграмотные офицеры, у которых за спиной была едва «семилетка», направлялись в академии, получали звания и другие поощрения. Рафа же неоднократно писал заявления о направлении его в академию, но всегда получал отказ. Видимо, мешало еврейское происхождение. У Рафы было много орденов и медалей, по их количеству он был первым в полку, но это не давало ему никаких преимуществ.
В 1961 году, когда Хрущёв сократил армию на миллион человек, Рафа наконец демобилизовался, и мы вернулись в Москву с родившимися у нас сыновьями ‒ Мишей и Сашей. За это время я проработала по специальности только три года, зато (в военном госпитале) прошла терапевтическое, инфекционное, неврологическое и кожное отделения. Папа из Москвы присылал новинки медицинской литературы, и я совершенствовалась в своей профессии. В дальнейшем мне очень пригодились знания всех разделов медицины.
На Дальнем Востоке мне довелось пережить и так называемое «дело врачей». Однажды прихожу на работу в госпиталь и вижу, что врач Иван Иванович, стол которого стоял рядом с моим, вдруг пересел в другой угол комнаты. На мой вопрос, что случилось, он виновато ответил: «Неудобно мне сидеть рядом с вами». Когда в очередной раз пришёл за мной многодетный сосед, всегда вызывавший меня к больным детям, я набралась мужества и отказала ему: я еврейка, и в случае неблагополучного течения болезни меня могут обвинить в преднамеренно неправильном лечении. Тогда же у меня лежал в инфекционном отделении офицер с тяжёлой формой желтухи. Он служил с Рафой, знал меня и попросился в мою палату. О ужас! Через десять дней он умирает от тяжёлого осложнения ‒ атрофии печени. Он очень много пил раньше, печень была повреждена алкоголем, и его организм не выдержал такой нагрузки, как инфекция. Я опасалась, что меня обвинят в его смерти, несмотря на то, что по поводу этого больного были ежедневные консилиумы ведущих врачей и везде под планами лечения стояли их подписи.
В этой обстановке мы с Рафой решили уехать в отпуск в Москву, тем более что Мишенька жил там у моих родителей. Февраль 1953 года. Евреи Москвы были в страшной панике. Пропаганда отравляла людей. Моя сестра Рита, студентка мединститута, пришла с собрания, на котором клеймили «убийц в белых халатах», то есть врачей-евреев, настолько возбуждённой, что сказала: она сама бы уничтожала их.
И вот 5 марта ‒ смерть Сталина. Настоящая скорбь охватила народ. Мы с Рафой вышли в город и видели толпы народа на площадях. Когда в сыром, промозглом воздухе завыла сирена и наступила минута молчания, все стоявшие стали плакать навзрыд. Рафа снял шапку и приложил руку к виску.
После смерти тирана началась реабилитация репрессированных. Был освобождён младший брат папы Юрий. Вернулась из ссылки Вера Павловна, мать мужа Риты.
Вернувшись в Москву в 1961 году, мы мытарствовали два года, живя в городе нелегально, так как, по тогдашнему законодательству, не имели права на прописку. Скрывались от милиции и ежедневно давали дворнику 3 рубля на водку, чтобы он нас не выдал. Устроиться на работу без прописки нельзя, и нельзя прописаться, не имея работы. Заколдованный круг. Тем не менее, мне удалось устроиться на курсы Красного Креста, где папа преподавал биологию. Я преподавала инфекционные болезни, благо у меня был опыт. А Рафа устроился в Люблино, тогда ‒ пригороде Москвы: заведовал при городском здравотделе гражданской обороной. К этому времени у него уже была прописка в какой-то подмосковной деревне. Её помог сделать Митя, муж Фриды, поставив кому надо пол-литра водки. Вскоре и я перешла на работу в Люблино, на «скорую помощь».
Наконец нас прописали в Москве. Мне предложили курс специализации по акушерству и гинекологии, и я была счастлива, что мне не нужно ежедневно ездить электричкой в Люблино. Но курс продолжался только полгода. В Люблино мне пришлось вернуться, но уже в качестве врача в женской консультации. Через два года я подала заявление в ординатуру и стала работать в большом родильном доме в Москве. Там я научилась оперировать и с 1972 года перешла на чисто хирургическую работу в гинекологическое отделение.
Рафа, в возрасте сорока лет, поступил на вечернее отделение экономического факультета Высшей школы профсоюзов и успешно окончил его. Заведовал техникумом, затем методическим кабинетом при Министерстве бытового обслуживания, а потом был проректором Технологического института. Везде пользовался уважением за свои организаторские качества, умение работать с людьми. Где бы он ни работал, везде был лидером.
В семье Рафа был тем стержнем, вокруг которого вращались все родные и близкие. Скольких племянников и племянниц и просто земляков из Староконстантинова он устроил на работу! Притом это были достойные ребята, которые хорошо работали и учились. Мы их называли «детьми лейтенанта Шмидта». И все они называли мужа «дядя Рафа».
Мы продолжали жить в одной комнате ‒ правда, большой, 24 квадратных метра, ‒ а папа и мама в другой. Наш дом находился вблизи четырёх больших вокзалов: Ленинградского, Казанского, Ярославского, Курского, не так далеко был и Киевский. И всегда у нас останавливались родные и близкие, иногда просто сваливались на голову, не предупредив о приезде. Несмотря на тесноту, мы всех радушно принимали. Ещё не изгладились из памяти времена эвакуации а Башкирию, а затем на Алтай, когда мы спали на нарах вместе с хозяевами и мечтали о своей постели. Даже гораздо поздней, живя в Израиле, мы принимали новых репатриантов, и они жили у нас, пока не снимут квартиру.
1972 год. Больница, в которой я работала, закрылась на капитальный ремонт, и я перешла в поликлинику ‒ заведовать женской консультацией. Затем меня повысили в должности, и я стала главным акушер-гинекологом района, в котором проживало полмиллиона человек. Каждый год приходилось писать отчёты и докладывать в Главном городском управлении, приходилось подтасовывать иные показатели, как это делалось во всех отраслях нашей жизни.
Мы жили полной жизнью. Ходили в театры и на концерты, посещали музеи, ездили на отдых. Решился и наш жилищный вопрос: мы вступили в кооператив и купили квартиру на Ломоносовском проспекте. Дети выросли, получили высшее образование, работали.
И когда в 1980 году они нам сообщили, что собираются уезжать в Израиль, это было для нас как гром среди ясного неба. Долгое время мы не верили в эту затею, считая её юношеской фантазией. И поняли, что это всерьёз, только когда они попросили связаться в Израиле с двоюродным братом Рафы, Исроэлем (Сруликом) Полещуком, чтобы получить вызов. Срулик и его жена Дина уехали в ещё подмандатную Палестину в 1926 году. Ими двигала идея создания еврейского очага, они были идеалисты-сионисты. В 1965 году Срулик и Дина впервые после репатриации приехали в СССР и были у нас в Москве. И тогда Срулик, увидев нашу семью, сказал Рафе, что мы должны ехать в Израиль и продолжать их дело.
В мае 1981 года наши дети и трёхлетняя внучка Юленька улетели в Израиль. Четыре месяца спустя Саша нашёл работу программиста в Министерстве просвещения, а Миша, с помощью детей Срулика и после тщательной проверки госбезопасности, получил место на авиазаводе. К этому времени мы с Рафой получили новый вызов из Израиля ‒ с указанием, что наши дети живут там. 23 февраля 1982 года мы вылетели из Москвы.
В Москве зима была в полном разгаре, и мы с Верой Григорьевной, Марининой мамой, были одеты в каракулевые шубы и тёплые шапки. Прилетев в Израиль, увидели пальмы и голубое небо. Марина, встречавшая нас с Юленькой, сказала ей: «Если ты увидишь двух женщин в шубах ‒ это твои бабушки».
Мы все поселились в посёлке Мевасерет Цион, рядом с Иерусалимом. Я не допускала мысли, что моя врачебная карьера окончена, и с упорством занималась ивритом. Папа стал посещать общество «Шамир», где преподавал Тору на русском языке. Мамы не было с нами: она скончалась в Москве за два года до нашей репатриации.
К моменту выезда в Израиль папе было уже 82 года, и я боялась, что не довезу его. Но когда мы вступили на Землю Обетованную, как будто живительная сила влилась в него, и он с удвоенной энергией врастал в новую жизнь: учил иврит, занимался в группе по изучению Торы, для чего ежедневно ездил в город. И даже начал работать в университете, преподавая генетику русскоязычным студентам. Папа никогда не унывал, не брюзжал, как это свойственно многим пожилым людям. Интересовался всем, что его окружало.
А с Рафой случились большие неприятности. Спустя десять дней по приезде он с инфарктом попал в больницу. Это сказалось в дальнейшем на его общем состоянии, помешало изучить иврит. Однако затем он быстро вошёл в движение ветеранов Великой Отечественной войны, был избран председателем Иерусалимского комитета и занялся осуществлением своей давней мечты: построить памятник двумстам тысячам евреев, погибшим на фронтах, создать Книгу памяти всех погибших.
Я упорно изучала иврит, хотя память в 56 лет была уже не та. Через год мне предложили работу в иерусалимской больнице Шаарей Цедек, в отделении акушерства и гинекологии. Я сразу окунулась в привычную для меня атмосферу, хотя языковой барьер буквально меня деморализовал, и были моменты, когда мне хотелось всё бросить. Только благодаря папе, чьи как будто банальные слова, что надо уметь преодолевать трудности, как ни странно, принесли плоды: я начала входить в колею. Прошла практику, подтвердила свой диплом и звание специалиста. Когда я возвращалась с ночного дежурства, в субботу, папа уже стоял у окна, ожидая моего возвращения, и всегда с интересом и участием слушал мои рассказы об интересных случаях, бывших в это дежурство в больнице.
Памятник, задуманный Рафой, был открыт на горе Герцля в 1987 году, а Книга памяти вышла в свет в 1992-м. Когда Рафа наконец получил тираж этой книги, он сказал: «Ну вот, я всё сделал. Теперь можно умирать». Это было 5 октября 1992 года, а две недели спустя его не стало.