ВЗГЛЯД НАЗАД[1]
За нами память – соляным столбом.
И. Рубин. Оглянись в слезах.
Рут подошла к окну. Через него были видны горы, на которых расположился языческий Йевус. В соседней комнате слышался голос свекрови Нооми, рассказывающей одну из своих историй маленькому Оведу: «И тогда, внучек, после великой победы Авраама над восточными царями, вышел ему навстречу царь города Шалема и священник Бога Всевышнего Малкицедек и благословил его…»[2] Овед обожает эту легенду и просит бабушку пересказывать её каждый раз, когда она приходит к ним в дом. Нооми убеждена, что город Шалем – это и есть Йевус, и рано или поздно потомки Авраама унаследуют его, отобрав у нечестивых йевусеев[3]. Свой рассказ она всегда заканчивает словами: «Быть может, ты, Овед, и станешь тем героем, который совершит это великое дело. Если ты будешь соблюдать завет Господа, Он непременно поддержит тебя, и ты будешь, как Авраам. Ведь не зря же твоя мать покинула поля Моава, чтобы найти пристанище под крылами нашего Бога. Не забывай, что ты иудей».
Боаз тоже любит вспоминать Авраама и непрестанно сравнивает с ним Рут. «Ты оставила свою землю, свой дом и своих родных и пошла в неведомое за Богом Израиля, как когда-то сделал праотец наш Авраам. Велика верность твоя, жена моя. Всегда благодарю Господа за то, что даровал тебя мне».
Рут словно бы слышит торжественный голос Боаза за своей спиной. Она закрывает глаза. Когда она слышит эти похвалы свекрови и мужа, ей всегда становится не по себе, и ещё острее она ощущает своё одиночество. Эти люди, которые восхищаются её выбором и прославляют её, понимают ли они, что она сделала? Они ведь не знают, что происходит в её душе с тех пор…
Было ли больно Аврааму уходить из своей земли, из дома отца своего? Что он чувствовал, когда уходил? Не плакал ли в душе? Не хотел ли оглянуться на оставляемый Харан? Хотя бы взглядом попрощаться с ним?[4] Ни Нооми, ни Боаз не рассказывают об этом, хотя и без конца повторяют, что тяжёлому испытанию подверг Господь своего избранника. Сама Рут гораздо больше любит другую историю, тоже историю об уходе. Историю о спасении Лота из уничтожаемого Богом Содома. Жители Содома были весьма грешны перед Господом. Господь решил уничтожить город. Но, вспомнив об Аврааме, послал ангелов вывести его родичей из огня. Ангелы предупредили Лота и его семью: «Не оглядывайтесь на город!» И вот, жена Лота оглянулась и стала соляным столпом[5]. Эта история завораживала Рут. Почему оглянулась жена Лота? Почему превратилась в соляной столп? Рут пробовала задавать эти вопросы Нооми. Но та отвечала слишком уж просто: «Грешница была, поэтому и оглянулась; не могла оторваться от своего злодейства, и Господь её наказал». Этот ответ не удовлетворял Рут. Что-то здесь было не то. Ведь Бог протянул этой грешнице свою спасительную длань, а она всё же не послушалась, рискнула всем, оглянулась. Значит, что-то тянуло её оглянуться. Но что же, что?
Рут вспомнила свой собственный уход. С тех пор уже минуло почти десять лет. Грустный это был уход. Они шли, три вдовы, и Нооми всё время повторяла, что карающая длань Божья настигла её. «Я говорила Элимелеху, что добром уход из Бет-Лехема не кончится, но разве он прислушивался когда-нибудь к моему голосу?- причитала она.- Заладил: праотец Авраам тоже спускался в Египет в голодное время, и Господь не оставил его своей милостью. А то, что праотец Авраам чуть не лишился своей жены Сары, и самого его чуть не убили в этом гнезде греха[6] – это ничего? И вот теперь я у разбитого корыта: Элимелех мёртв, сыновья наши мертвы, а я одна с этими двумя несчастными. Так молоды, а уже вдовы. И детей-то родить не успели. Видишь, что ты наделал?»- совсем уже в полубреду, с глазами, полными слёз, обращалась Нооми к своему покойному мужу. Рут и Орпа, сёстры-невестки, пытались утешить её, но она их словно бы и не слышала. А потом вдруг стала уговаривать их вернуться: «Возвращайтесь к себе домой, дочери мои! Не идите за мной, я ничего не могу дать вам кроме несчастья. Длань Господня преследует меня. Идите – выходите замуж, пока молоды, пока можете рожать».
Орпа плакала, говорила, что не хочет оставлять свекровь одну, а Рут просто молча и упрямо продолжала идти вперёд. Нооми опять заводила своё: «Зачем вы идёте за мной, дочки? Ведь нет у меня других сыновей и не будет, стара я слишком снова выходить замуж. Да даже если б Господь сотворил мне чудо и даровал сыновей в утешение старости, как Саре, праматери нашей, разве должны вы ждать, когда они вырастут и возьмут вас в жёны? Молю вас, дочки, для вашего же блага: идите, возвращайтесь, не медлите!» И так всё время. Наконец Орпа сломалась. Она поцеловала Нооми и повернулась, чтобы идти, вся в слезах (она вообще была падка на слезу). А Рут? Тогда она сказала те самые слова, которые позже стали предметом всеобщего восхищения: «Не уговаривай меня! Я всё равно не оставлю тебя. Куда ты пойдёшь – туда и я пойду; где ты заночуешь – там и я. Твой народ – это мой народ, а твой Бог – Он и мой тоже. Там, где ты умрёшь, там и я умру и буду похоронена. Господом клянусь, что только смерть разделит нас».
Орпа глядела на неё тогда, как на сумасшедшую. «Что ж ты себя заживо хоронишь?»- ужаснулась она. Рут молчала. «Что же ты? Опомнись!- упавшим голосом проговорила сестра.- Подумай сама: какие мы иудейки? Что нас там ждёт? Только насмешки, одиночество и нищета! Нооми возвращается домой, а мы куда?» Она не понимала, никогда не понимала и не в состоянии была понять, что Рут не могла предать Махлона. Не из-за Нооми уходила она и оставляла за спиной поля Моава, хотя и любила свекровь. Но всё же не из-за неё, а из-за мужа.
Это началось давно, за десять лет до ухода, когда семья Элимелеха только появилась в полях Моава, семья чужаков, на которых все смотрели косо, без особой симпатии. Иудеи не очень-то были дружны с моавитянами. Люди Моава не могли забыть, как один левша из племени Биньямин, родственного Йеуде, обманом убил моавитянского царя Эглона и с группой таких же, как он, разбойников напал на оставшихся без вождя растерянных людей и жестоко перебил[7]. Конечно, иудеи в этом не участвовали, но всё равно – одна кровь. А чего стоят их насмешливые рассказы о происхождении Моава? Будто бы Моав, как и Аммон, был плодом кровосмесительного грешного соития Лота и его дочери[8]. «Разве имя Моав – от отца родившийся – тому не доказательство?»[9]– не раз слышала Рут от Нооми. А сама-то потом послала Рут к Боазу ночью на гумно, чтобы подтолкнуть его к женитьбе. Рут всегда спрашивала себя, не эта ли самая история с пьяным Лотом и его дочерьми подсказала изобретательной Нооми решение в их собственной непростой истории. Во всяком случае, её, Нооми, наказ подождать, пока Боаз выпьет, и лишь тогда открыть изножье его, не позаимствован ли он у старшей дочери Лота, «недостойной» (словечко Нооми) матери Моава?
И вот теперь эти гордые иудеи, вечно твердящие о своей избранности, пришли в Моав просить пристанища. Да ещё и всем своим видом показывали, что они совсем не унижаются,- наоборот, как будто одолжение оказывают своим приходом. Это было прямо написано на лице у Элимелеха. А Нооми вообще сторонилась соседей, с женщинами не разговаривала и поначалу даже не здоровалась. Тогда Рут ещё не понимала, почему. Позже узнала. Да её это и не интересовало. Она видела только Махлона, семнадцатилетнего сына Элимелеха и Нооми. Самой Рут тогда было пятнадцать. Она полюбила его сразу и навсегда. Это она поняла в тот самый миг, когда увидела его впервые.
Он был высок, хотя и ниже этого гиганта – Элимелеха. Худ и немного нескладен. Но Рут поразили его глаза: большие, чёрные, глубокие, как бы зовущие в себя, в свою глубину. Ощущение было такое, что они занимают едва ли не пол-лица. И Рут утонула в этих глазах. Бесповоротно, безнадёжно. Она стала бегать за Махлоном, хотя он её за собой не звал. Подружки высмеивали: «Влюбилась неизвестно в кого! Своих парней мало?» Но ей было наплевать. Так с ней бывало всегда, с самого детства. Уж если её к чему тянуло, бросалась очертя голову, ни о чём не раздумывая. Однажды, поздно вечером возвращаясь домой, услышала, как в ущелье стонет лань, не побоялась ни змей, ни волков, спустилась в ущелье и едва ли не на плечах дотащила раненую лань и выходила. Её даже прозвали «Рут неистовая». Отец и мать только цокали языками и качали головами.
Отец был человек без предрассудков, культурный, умел читать и писать, сам знал множество историй. Он единственный в городе радушно принял пришельцев, хотя по всему было видно, что мать это не очень одобряет. Но он говорил: чужеземцы – под покровительством Кмоша[10], им надо помогать. И вообще: надо быть человеком. Он не удивился и не возмутился, когда услышал, что Рут мечтает о Махлоне и Махлон тоже её любит. Только сказал: «Понятное дело. Если сама девка бегает за парнем, кем надо быть, чтобы устоять. Ты же у нас любую преграду лбом прошибёшь». Но тут неожиданно встало непреодолимое препятствие: Элимелех наотрез отказался благословить такой брак. «Пока я жив, мой сын не возьмёт в жёны дочь Моава, язычницу!»- гремел он. Махлон покорился воле отца, смирился. Слово Элимелеха вообще было в их семье законом. Как эта семья была непохожа на их свободный дом, где никто ни на кого не давил и каждому предоставлялось право выбирать самому. Рут не отступилась, она молча ждала. Отвергала все предложения о сватовстве.
Через год Элимелех неожиданно заболел непонятной болезнью и вскоре скончался. В последние дни даже своих не узнавал. Рут втайне думала, что Бог наказал его за жестоковыйность. Какой Бог – их или еврейский с Его странным именем, она себя не спрашивала. Она вообще никому ничего не сказала. Только ждала. Ещё через год, по истечении траура по Элимелеху, Махлон женился на ней. У Нооми не было сил возражать. Она ведь лишилась кормильца. Махлон и его младший брат Кильон были слишком молоды, чтобы самостоятельно содержать семью. Нужна была чья-то защита. И Нооми решилась. Глаза Рут сияли, когда отец сообщил ей о согласии матери Махлона. И снова она ничего не сказала. Не стала прыгать, подобно козе, от радости, как это сделала Орпа, которой нравился Кильон. Обе свадьбы сыграли почти одновременно, с разницей в несколько недель.
Рут прикрыла глаза рукой. Нестерпимо палило солнце. Вокруг – пустыня и горы. Не очень-то приветливую землю избрал себе Бог иудеев. Сухую, безводную. Иудеи были уверены, что рано или поздно все племена Израиля объединятся под их началом и скиния будет находиться не в Шило[11], как сейчас, а у них, тут, посреди пустыни, точно так же, как когда-то, в древние времена, когда сыновья Израиля, выходя из Египта, построили скинию в Синайской пустыне. Махлон не раз повторял слова из древней песни: «Йеуда! Тебя прославят братья твои, и поклонятся тебе сыновья отца твоего! Не отойдёт скипетр от Йеуды и законодатель от чресл его»[12]. Неожиданно пустыня покрылась туманом, и Рут увидела перед собой поля Моава. Вот поток Арнон[13], в котором она так любила купаться, когда была девочкой. Чистая, прохладная вода. Рут как будто ощутила на себе её освежающее прикосновение. По берегам – трава, кусты, там и сям склоняют к воде свои тонкие стволы ивы. Рут любила сидеть у потока и слушать, как шелестит от ветра листва. В эти минуты на душе было спокойно и легко, ничто не нарушало этот покой, и можно было часами сидеть и мечтать; иногда Рут начинала тихонько напевать. Это были песни, наполовину ею слышанные, наполовину придуманные. А вот она дома: они с Орпой маленькие, сидят на полу и играют. Входит мама и, обнимая их за плечи, ведёт обедать. Руки у неё мягкие и ласковые, голос тихий и неторопливый. Она удивительным образом умела успокоить, погасить любую тревогу и вернуть хорошее настроение. Иногда достаточно было взгляда: серые мамины глаза смотрели внимательно и как бы забирались внутрь тебя, одновременно лаская и выпытывая. Рут помнит, как один раз, когда она поссорилась с подружками и в своём детском горе была безутешна, мама просидела у её постели всю ночь, держа её руку в своей, пока Рут наконец не заснула. А вот они с Орпой на коленях у отца: он рассказывает им сказки, одну за другой, и нет им конца, как будто он черпает воду из источника без дна.
А потом появился Махлон, и Рут оставила всё: подруг, свои сидения на берегу Арнона, игры с Орпой. Даже с отцом и матерью стала меньше общаться, хотя и не скрывала от них своей любви. Когда она вышла замуж за Махлона, тот сказал ей: «Ты должна оставить всё, забудь всё то, чем ты жила до сих пор. Наш Бог не терпит ваших обычаев, ваших песен, вашей веры. Теперь ты иудейка и начинаешь новую жизнь». «Почему?- спросила она.- Какая разница, какому богу служить? В каждой земле свой бог, и можно служить одновременно разным». Вместо ответа Махлон рассказал ей диковинную историю о том, как таинственный и никем не видимый Бог избрал среди всех людей Авраама, праотца иудеев, и велел ему оставить свою землю и свою родню и идти в далёкую землю Ханаан, служить только одному Богу – Ему же, а в награду он обещал Аврааму бесчисленное семя. Многократно Он испытывал Авраама и даже потребовал, чтобы тот принёс Ему в жертву единственного сына, рождённого в старости (услышав это, Рут содрогнулась), но потом всё кончилось хорошо, этот сын – чистая жертва – остался жив (Бог послал ангела и остановил руку Авраама, занёсшего нож)[14], и затем он сам родил детей, от одного из которых происходят все племена Израиля. Рут слушала, открыв рот. Ей было страшно служить Богу, который столь ревнив, что не позволяет служить никому кроме Себя, и столь неумолим, что может потребовать, чтобы Ему принесли в жертву любимого сына. Впрочем, что-то похожее она слышала от отца в его историях о боге Кмоше, но у отца это было полу в шутку, полу всерьёз. Махлон же относился к своим рассказам о Боге с полной серьёзностью, даже страстностью. Рут таким себе и представляла Бога иудеев. Хотя Махлон и говорил, что у их Бога нет образа, представить себе такого Бога было трудно, и Рут в душе своей наделяла Его чертами Махлона, а потому и готова была Его любить, и стала Его любить. Странное дело: внешне Махлон не был похож на отца, скорее глазами напоминал мать – Нооми, но страстность свою унаследовал, конечно же, у Элимелеха. Младший, Кильон, как раз наружностью походил на Элимелеха, но вопросы о Боге его нисколько не занимали. Он был весёлым, бесшабашным, любил пошутить к месту и не к месту, обожал пирушки и охоту. В этом отношении он был под стать Орпе. Она тоже всегда была легкомысленной и хохотушкой. В отличие от Рут никогда не уединялась, чтобы подумать или помечтать. Рут она немножко побаивалась, звала чудачкой. Но, хоть и разными они были, всегда дружили.
Рут пошла за Махлоном и, пока он был жив, ни разу не пожалела о своём выборе. Только вот дети у них никак не рождались; несмотря на все старания, Рут не беременела. Втайне от Махлона (он бы не допустил) Рут обратилась к ведунье, и та присоветовала какие-то травы. Но ничто не помогало. Махлон был убеждён: это оттого, что они продолжают жить в земле Моава и не возвращаются в Иудею. «Авраам был введён Богом в эту землю, и, когда он ушёл из неё, с ним едва не стряслось несчастье, и сыну своему, Ицхаку, он не велел покидать страну Ханаан. Даже за невестой не отпустил его в Арам-Наараим – послал раба[15]. А мы торчим здесь и не возвращаемся домой, хотя голод в Иудее наверняка давно закончился». В доказательство своих слов Махлон указывал на Кильона и Орпу: они тоже были бездетны. Однако Нооми ни за что не хотела уходить от могилы Элимелеха. Так они и жили: вроде бы вели хозяйство как все, но в постоянном ожидании ухода. Ничего хорошего не дождались.
Через восемь лет после женитьбы Махлон вдруг заболел лихорадкой и сгорел так же быстро, как его отец. И для Рут на мир сошла тьма. Ничего не хотела она делать, ни с кем не водилась и, замкнувшись в своём горе, целыми днями сидела одна в тёмном доме, никого к себе не подпуская. Но беда никогда не приходит одна: спустя три месяца после смерти Махлона Кильон, охотясь, упал с лошади и сломал себе шею. Он умер, не приходя в сознание, на следующий день. Теперь надо было утешать Орпу, которая от горя едва не лишилась рассудка: всё время голосила и порывалась биться головой о стену.
И вот тогда-то Нооми решилась уходить. Она восприняла случившееся как знак. «Бог гневается на меня за то, что я не возвращалась в Иудею сама и держала здесь своих сыновей. Я дорого плачу за своё упрямство. Но сейчас я ухожу. В чужой земле не будет мне покоя». Она собралась в течение нескольких дней, когда кончился траур по Кильону. Рут и Орпа не могли оставить её и, попрощавшись с плачущими родителями, сами глотая слёзы, побрели вслед за Нооми.
Орпа вернулась вечером следующего дня. А Рут осталась с Нооми, несмотря на все уговоры свекрови. Ни Орпа, ни сама Нооми не могли понять, что Рут клялась не Нооми. Это только так выглядело со стороны, но на самом деле Рут видела лишь лицо Махлона, напряжённо и ожидающе смотревшего на неё. Благодаря её решению и её словам он как будто оживал, он вместе с ней возвращался в Иудею. Он не умирал: «Только смерть разделит нас, любимый». Вспомнились слова песни, которую она любила петь ещё девушкой: «Положи меня, как печать, на сердце твоё, как печать, на плечо твоё, ибо сильна, как смерть, любовь, тяжела, как преисподняя, ревность. Как огонь, горит она. Воды великие не смогут затушить любовь, реки не затопят её…» «Голос любимого зовёт: встань, любовь моя, краса моя, и иди себе». «Я нашла тебя, мой любимый, держу руку твою и не отпущу»[16]. Он шёл с ними до самого Бет-Лехема и только тогда исчез, как будто растворился в воздухе. Но и потом, когда Рут выходила замуж за Боаза, двоюродного брата Элимелеха, она делала это только потому, что надеялась родить Махлону сына. Когда в ту ночь, на гумне, она открыла изножье Боаза, она видела перед собой Махлона. И когда после свадьбы она и Боаз были вместе, не Боаза она принимала в себя, не его глаза светились во тьме, но Махлона. Махлон был с ней всегда. Когда же родился Овед, она упрямо и вопреки здравому смыслу искала в его лице черты сходства с Махлоном, и ей казалось, что она находила их.
Кончилась пора нищеты, гонений, насмешек: «Моавитянка, язычница, нечистое семя!» Вокруг неё, подобно пчелиному жужжанию, не прекращаясь слышался хор славословий, и во главе этого хора стояли Боаз и Нооми. «Благословенная в жёнах, жена сильная, подвиг твой подобен подвигу Авраама, отца нашего! Вторая милость твоя ещё больше первой. Не повлеклась ты за юношами, дабы восстановить имя мужа своего в наделе его. Господь отстроит тобою дом Израиля и Йеуды, ты как Леа и Рахель, жёны Яакова». А Нооми женщины говорили: «Невестка твоя лучше семерых сыновей. Внук твой будет славен в Израиле!»
Нооми плакала от радости, говорила, что Господь простил её; Рут устало улыбалась. Что они все понимали? Какой подвиг? И разве имя Махлона восстанавливала она? Пустые слова! Она выводила его из царства мёртвых, как Анату – своего брата-возлюбленного Балу (одна из волшебных отцовских историй)[17]. Не имя восстанавливала она, а его самого оживляла. И маленький Овед знать не знал и ведать не ведал, что своим рождением он вернул жизнь тому, кого никогда не видел. Но Рут видела. И знала, кто истинный отец мальчика. Даже если весь мир скажет, что она сошла с ума.
Но цена была дорогая. За выбор пришлось платить. С тех пор как Рут пришла в Бет-Лехем, она ни разу не побывала в полях Моава. Когда она заводила об этом разговор, Нооми говорила ей: «Зачем это тебе? Ты ведь теперь настоящая иудеянка, прилепившаяся к Богу Израиля. Что тебе искать у язычников? Если твоя родня захочет повидать тебя, милости просим. Примем их в Бет-Лехеме».
Отец и мать и впрямь приезжали один раз после рождения Оведа посмотреть на внука. А уж о том, чтобы привезти Оведа в гости к деду с бабкой и к тётке (Орпа тоже вышла замуж – за одного из их соседей – и родила дочь), и речи идти не могло. Стоило Рут однажды заикнуться об этом, как Нооми прямо затрясло. «Ты в своём ли уме, дочка? Мало на нас свалилось несчастий из-за того, что мы покинули Иудею? А теперь, когда Господь простил нас, ты хочешь снова встать на путь греха? Оведа я не пущу никуда. Он, как Ицхак, сын старости моей, останется в земле избранной и никогда не покинет её».
В голове у Нооми смешалось древнее прошлое с её собственным настоящим. Хотя она и обращалась к Оведу «внучек», за глаза часто называла его своим сыном. Это повелось ещё с рождения Оведа, когда восторженные соседки, желая порадовать сидевшую до той поры в трауре по мужу и сыновьям Нооми, пели ей в уши: «Сын родился у Нооми». Нооми и впрямь ощущала себя Сарой и от Оведа не отходила ни на шаг. Но и менее склонный к сантиментам Боаз, обычно ни в чём не стеснявший жену, здесь не поддержал её. Он не видел никакого смысла в такой поездке. «Что иудейскому мальчику делать в Моаве? Чему хорошему он там может научиться?»- сказал он. Даже на попытку Рут учить Оведа говорить по-моавитянски родные смотрели косо. Нооми прямо сказала, что нечего Оведу изучать язык сыновей Кмоша. Мальчика надо отделить от всей этой скверны. Боаз вообще-то считал, что изучение языков – полезное дело, которое облагораживает человека. Он и сам знал несколько: помимо иудейского, свободно изъяснялся на арамейском и финикийском. Но чувствовал, что Рут не просто хочет обучить ребёнка языку. «Делай как хочешь, жена моя,- сказал он.- Но поверь мне: ребёнку не станет лучше, если он будет на две трети иудеем, а на треть моавитянином». Рут и сама понимала это. Но удержаться не могла, так что к своим восьми годам Овед немного умел говорить по-моавитянски, во всяком случае понимал, когда мать вдруг переходила на язык «бабушки с дедушкой из полей Моава».
А ей до боли, до головокружения хотелось в эти минуты оказаться там, в своём детстве, которое, как она умом хорошо понимала, безвозвратно ушло в небытиё. Иногда она начинала грезить наяву, как сейчас, и ей казалось, что она вернулась туда. Губы шептали сами собой: «Поля Моава», словно бы лаская произносимые слова. Они звучали, как стихи, как слова песни. Она видела поля Моава так отчётливо, что, казалось, достаточно было протянуть руку, и тут же коснёшься их. Но спустя мгновение они пропадали, как мираж в пустыне.
Рут закрыла глаза и сжала кулаками виски.
«О Махлон, возлюбленный мой, мой друг и защитник, ты же близок к Богу, спроси у него: доколе? Доколе буду я мучаться? Доколе не обрету покой? Во мне словно две половинки, две Рут: одна иудеянка, выбравшая тебя и твоего пустынного Бога, а другая, другая… Другая – я маленькая, Рут из полей Моава, Рут, что не в состоянии оторваться от родины своей. Прости меня, мой милый, но я не могу больше. Я боюсь не выдержать! Ответь же, Махлон!» И в тишине, откуда-то сверху донёсся до неё его голос: «Ты же сама говорила, что только смерть разлучит нас. Ты должна держаться. Ведь ты растишь нашего сына. Хочешь, открою тебе тайну, которую кроме тебя не будет знать никто?» Она кивнула, глядя на него сквозь закрытые глаза и чувствуя его тепло на своём лице. «Мать почти права. Не он сам, но один из его потомков действительно станет великим героем и царём в Израиле. И он и вправду завоюет Шалем[18]. Там будет Храм нашему Богу. Такова Его воля». «А что же пока, что мне делать сейчас?»- спросила она еле слышно. «Расти нашего сына, воспитывай, пусть он станет славным иудеем и пусть не знает наших горестей. Для мира и для него самого он – сын Боаза. Но мы-то с тобой знаем, любимая, что он – мой сын». «А как же я, как же вторая Рут, сын ничего не должен знать обо мне, о моей боли, не должен увидеть и понять?» «Он и так увидит и поймёт, любимая. Такую боль невозможно скрыть. А его потомок, славный царь в Израиле, ещё побывает в полях Моава и увидит землю прародительницы своей[19]. Такова воля Его». «Разве Он не жесток?» «Он бывает и мягок, и непреклонен. Ты же сама выбрала Его. Тебе некого винить». «Я знаю и не виню. Я принимаю всё. Просто мне больно». «Держись, голубка моя. Я всегда буду с тобой. А сейчас Он зовёт меня. До свидания, любимая». «Постой, побудь ещё немного, мне страшно без тебя». «До свидания!»- образ его тускнеет, голос уже слышится откуда-то издалека.
Она открыла глаза. Хотелось дать волю слезам, но слёзы не лились, как будто соль иссушила их. Она смотрела в окно и видела Йевус. Вот он опять расплывается, и перед её взором – родной город в полях Моава… Может, так смотрела жена Лота на оставляемый Содом? Может, потому и оглянулась, чтобы посмотреть в последний раз? Слова стали складываться в строчки сами собой, без её участия, точно кто-то другой диктовал ей, а она лишь повторяла:
И праведник шёл за посланником Бога,
Огромный и светлый, по чёрной горе,
Но громко жене говорила тревога:
Не поздно, ты можешь ещё посмотреть
На красные башни родного Содома,
На площадь, где пела, на двор, где пряла,
На окна пустые высокого дома,
Где милому мужу детей родила.
Взглянула, и, скованы смертною болью,
Глаза её больше смотреть не могли;
И сделалось тело прозрачною солью,
И быстрые ноги к земле приросли.
Кто женщину эту оплакивать будет,
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Но сердце моё никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд[20].
В это мгновение дверь соседней комнаты распахнулась, и оттуда выбежал Овед.
– Мама, мамочка, мне бабушка рассказала опять про Авраама и Малкицедека! Я хочу играть в это. Я буду Авраамом, а ты Малкицедеком.
Рут молча смотрела на него.
– Мамочка, ну, поиграй, пожалуйста, чуть-чуть, пока папа ещё не пришёл! Ладно?
– Конечно, мой хороший, я поиграю с тобой. Ты – Авраам, а я – Малкицедек.
Рут опустилась перед ним на колени и, обняв сына, прижалась щекой к его щеке.
– Мамочка, что же ты? Что с тобой? Тебе плохо? Ты плачешь?
– Нет, мой милый, это я так, случайно. Мне хорошо, очень хорошо. Ведь у меня есть ты. Давай играть.
Менделеево, 2004.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Рассказ написан по мотивам библейской книги Рут (Руфи), с сохранением имён упоминаемых в ней персонажей (как они предстают в еврейском оригинале). Но основной сюжетный ход рассказа придуман автором. Некоторые детали заимствованы из литературы мидраша.
[2] Ср. Быт.14.
[3] Согласно Библии Йевус и Иерусалим суть названия одного и того же города (см., например, Суд.19:10). Древняя традиция, отразившаяся в переводах и комментариях, отождествляет упоминаемый в Быт.14:18 Шалем (Салим) с Иерусалимом.
[4] Ср. Быт.12:1-6.
[5] Ср. Быт.19.
[6] Ср. Быт.12:10-20.
[7] Ср. Суд.3:12-30.
[8] Ср. Быт.19:30-38.
[9] Это объяснение названия Моав, основанное на аллитерации: моав – ме-ав («от отца»), появляется уже в древней экзегетической традиции (например, в одном из арамейских переводов). В Библии оно прямо не заявлено, но, возможно, намёк на него содержится в Быт.19:37 («… и нарекла ему имя: Моав. Он отец моавитян (ху ави Моав) доныне»).
[10] Национальный бог моавитян (ср. Чис.21:29).
[11] Ср. Нав.18:1; 1 Сам.1:3,9.
[12] Ср. Быт.49:8,10.
[13] Страна Моав находилась в Заиорданье, и поток Арнон являлся её северной границей (см. Чис.21:13).
[14] Ср. Быт.22:1-19.
[15] Ср. Быт.24.
[16] Автор решился здесь вложить слова из Песни Песней (с некоторыми изменениями – ср. Песн.8:6-7; 2:10; 3:4) в уста моавитянской девушки, тем самым вырвав это произведение из его культурно-временного контекста. Эта вольность проистекает из убеждения, что в известном смысле Песнь Песней стоит над временем и пространством, являясь общечеловеческим Гимном любви. Наряду с этим следует отметить, что современные исследователи обнаружили стилистические и содержательные связи между Песнью Песней и неизраильской древневосточной поэзией (главным образом угаритской и древнеегипетской). Так что нет ничего невозможного в том, что подобного рода лирика могла существовать и у такого народа, как Моав, хотя и не дошла до нас.
[17] Подразумевается известный западносемитский миф о Балу и Анату, отразившийся в угаритской эпической литературе.
[18] Имеется в виду Давид (ср. 2 Сам.5:1-10). О происхождении Давида от Оведа, сына Рут, говорится в последних стихах книги Рут.
[19] Ср. 1 Сам.23:3-4.
[20] Это ещё одна вольность автора, приписавшего героине рассказа стихотворение А.Ахматовой «Лотова жена» (1924). Автору было крайне важно, чтобы Рут «сочинила» стихи и в них бы выразила переполнявшие её чувства. Не менее важно было связать это с историей о Лотовой жене, упоминаемой в начале рассказа. Ахматова чрезвычайно убедительно и ярко изобразила в своём стихотворении боль ухода, которую испытывают оставляющие свою родину, и это боль Рут в рассказе. В своё оправдание автор может лишь сказать, что благодаря такой «цитате» Рут предстаёт перед читателем настоящим поэтом.
Leave a Reply