Клара Левина родилась 2 августа 1935 г. в Киеве. В годы войны находилась в эвакуации в Самарканде. Закончила Нежинский пединститут и Киевский институт иностранных языков. Работала учителем русского языка и литературы. В 1994 г. эмигрировала в США. Живёт в Чикаго, где создала Ассоциацию русских учителей и Русскую воскресную школу.
Памяти моей мамы
С детства знала: я буду учительницей. Ни о чём другом не мечтала. В школьные годы читала книги о выдающихся педагогах, изучала их труды. А мои школьные учителя советовали преподавать математику, историю, но не русский язык: мол, будешь корпеть всю жизнь над тетрадями. «Как бы ты ни любила литературу, ‒ наставляли меня взрослые, ‒ тебе всё равно надоест повторять из года в год одно и то же; увидишь, ты скоро остынешь». Не надоело, не остыла. Я не просто любила поэзию, литературу, как любят многие. Для меня художественное слово, особенно поэтическое, было источником радости, наслаждения (почти физического), праздником. И мне хотелось, чтоб этот праздник был всегда со мной. В 17 лет я твёрдо решила стать сельской учительницей. Молодая романтическая вера в силу художественного слова, идущего из сердца, вера в человека, в необходимость работать там, где ты более всего нужна, в энергию добра, способную преобразовать мир и людей к лучшему, тайное желание испытать себя, реализовать заложенные в тебе возможности ‒ всё это диктовало выбор, питало мою мечту.
При распределении я выбрала Полтавскую область. Полтавщина ‒ сердце Украины, она опоэтизирована Пушкиным, Гоголем. Итак, меня и нескольких других студентов направили в распоряжение Полтавского облоно[1].
Я приехала в Полтаву на рассвете (первая!). Разыскала нужное здание, жду заведующего. «Вот он!» ‒ сказал кто-то. Идёт невысокий худощавый человек, слегка прихрамывая, опираясь на палку. «Инвалид Великой Отечественной», ‒ определила я, привыкшая с уважением относиться к участникам войны, хотя к этому времени я, к сожалению, уже знала, что и доблестные защитники Родины бывают антисемитами. Вхожу вслед за ним. Товарищ Гречка (так звали заведующего) роется в бумагах. Разглядываю его: довольно невзрачной наружности, черты лица мелкие. Маленькие глазки, избегающие взгляда собеседника. Полное отсутствие улыбки. Лицо хмурое. Внимания никакого ‒ будто тень перед ним. Я не выдерживаю (вечное «нетерпение сердца»): «Я очень прошу вас дать мне работу в старших классах». Он: «Мы вас направим в Кишеньковскую семилетнюю школу». Я: «Пожалуйста, умоляю вас, я согласна поехать куда угодно, но чтобы в школе был хотя бы один старший класс. Я люблю очень литературу». ‒ «У меня десятилетних школ нет. Пишите (это секретарше): Кишеньковская семилетняя школа». И в эту минуту ‒ о чудо! Входят в кабинет две мои сокурсницы ‒ Рая и Алла. Заведующий тут же предложил им на выбор три десятилетние школы: две в более отдалённых от Полтавы сёлах, а одна в районном центре в 50 километрах от Полтавы. Правда, там всего три десятых класса, только 12 часов, то есть 2/3 ставки: не 690 рублей, а 460. Они выбирают. Я – сдерживаясь, но с внутренним торжеством и плохо скрываемым волнением, прошу: «Ту школу, от которой откажутся они, дайте мне!». «Поздно, вам уже написан приказ». Как будто приказ написан свыше и его нельзя переписать! Но и среди не людей всегда есть люди! Секретарша: «А я ещё не успела написать», ‒ и смотрит на меня. Я взглядом благодарю её. А бедному Гречке приходится выполнить просьбу ненавидимой им молодой девушки ‒ ненавидимой беспричинно, бессмысленно! ‒ только потому, что она еврейка.
Но он отомстит, оклеветав, очернив меня в глазах других студентов. Моей подруге, приехавшей через десять дней после меня, он, конечно, тоже даст десятилетку с полной ставкой, но не преминёт сказать: «Вы сразу согласились ехать в деревню, а до вас приезжала некая Левина и отказалась ехать по назначению в село, требовала только районный центр». Это будет потом, а пока я счастлива: три десятых класса! Одна подготовка. Подумаешь ‒ неполная ставка! Я студенткой жила на стипендию в 220-300 рублей, так что на 460 прожить сумею. Когда говорят: евреи любят деньги, для них в жизни основное ‒ деньги, я всегда вспоминаю этот свой жизненный выбор. Я жила в бедности, на грани нищеты в прямом смысле этого слова. Но там, где речь шла о «быть или не быть», я выбирала главное ‒ быть!
Пока нам пишут приказ о назначении, мы выходим. Мои сокурсницы смущены такой откровенной, даже не прикрываемой элементарным приличием несправедливостью. Алле искренне жаль меня (ведь все четыре года я помогала ей готовиться к экзаменам). Она смотрит на меня чуть не плача: «Да, ужасно… Так открыто… Но почему?». ‒ «Ты же не типичная», ‒ удивлялась Рая, не понимая, что и к «типичным» такое отношение бесчеловечно. Я молчу. Но я знаю, что я «типичная». Типичная не только неславянской формой своего носа. Я типичная своей еврейской влюблённостью в русскую литературу, своей обнажённой, хлещущей через край эмоциональностью, своей верой в конечное торжество правды.
Мы входим. Я стою перед всесильным Гречкой. Пытаюсь поймать взгляд его, как теперь сказали бы, «путинских» глаз. В полной мере сознаю своё унижение, своё советско-еврейское бесправие и беззащитность, но в сердце всё сильнее крепнет надежда, извечная надежда на неминуемое возмездие всем творящим зло и несправедливость. И я говорю себе: запомни его, запомни всё ‒ когда-нибудь ты расскажешь об этом. Шёл 1957 год…
Название села, где я буду работать, звучит необычно: Велика Богачка. Подруги подтрунивают надо мной: ты теперь станешь богачкой, да ещё великой…
В Полтаве стою на автобусной остановке. И вдруг слышу: «Вы на Велику Богачку? Идёмте к нам!» Молодая светловолосая женщина зовёт меня и приветливо спрашивает: «А к кому вы едете?». В сёлах все знают друг друга. «Я новая учительница». ‒ «О, я врач в этом селе уже два года. Вам, наверное, и ночевать негде? Не беспокойтесь. Мы завезём вас к одной женщине, она обычно берёт квартирантов. Вы переночуете у неё во дворе, а утром договоритесь с ней. Раскладушку мы принесём».
Автобус остановился возле слабо освещённого здания. «Это чайная, ‒ объясняет мне новая знакомая. – Здесь по-деревенски вкусно и недорого кормят». Отлично, думаю, значит, проблема самокормления решена: не придётся тратить время на приготовление еды. Ночую в чужом дворе, на чужой раскладушке. Утром знакомлюсь с хозяйкой дома и её милой семнадцатилетней дочкой. Мне ‒ отдельная комната. Иду по селу. Дом культуры. Магазины. Кинотеатр. А вот и школа ‒ большая, городского типа, трёхэтажная. Но самое главное, «мой» дом на горе, а внизу ‒ река.
Просыпаюсь на рассвете. Выхожу. Впервые слышу запах земли, вдыхаю (мне кажется, пью) душистый утренний воздух. К реке ведёт узкая тропинка между высоких кустов. Радость переполняет меня. И, как всегда в такие мгновения, хочется говорить стихами. Наплывают знакомые с детства строки, кажется, они родились вот только что: «Куст заденешь плечом ‒ на лицо тебе вдруг с листьев брызнет роса серебристая». Недавно я вычитала у Бродского фразу: тот, кто читает наизусть стихи, может считать их своими, сочинёнными им самим. Я читаю сначала вполголоса, но вот выхожу к реке ‒ и всё громче, во весь голос (слышат одни утки): «…В огне облака, белый пар по лугам расстилается, по зеркальной воде, по кудрям лозняка от зари алый свет разливается». Река широкая и тихая, вдали зеленеющие острова. Здесь, у реки, я буду встречать восход солнца и провожать закаты. Сюда, после работы (а работа до 1 сентября одна: несколько часов в поле) буду приходить каждый день, прихватив с собой книгу и тетрадь с карандашом, кусок чёрного хлеба с помидором и булку с яблоком.
Часами сижу у реки. Радость, восторг бытия и вдохновение… Сочиняю, готовлю свои уроки (некоторые заготовки оказались настолько удачными, что пользоваться ими буду всегда). Из сегодняшнего далека я думаю: так мало причин для радости! Одиночество, оторванность от близких и друзей, разлука с родным, любимым с детства Киевом и полюбившимся в студенческие годы Нежином, отсутствие театров и музеев, неизвестность впереди, жизнь «на краю чужого гнезда»… Откуда же эта радость? Мне кажется, новизна жизни и связанное с этим внутреннее обновление ‒ источник радости.
За три дня до начала занятий учителя стали мне рассказывать: работает в их школе молодой учитель труда, а жена его преподаёт русский в другом селе. Она сердечница, у них маленький ребёнок, видятся редко, и он уже начинает заглядываться на других. Спрашивают, не могла ли бы я поменяться с нею местом работы. «А что за село?» ‒ «Наше дыра, а то ещё большая дыра». ‒ «Есть ли там десятые классы?» ‒ «Есть один, преподаёт в нём завуч, её отец. Ради дочери отдаст этот десятый класс вам. Школа маленькая, но вам наскребут что-нибудь ещё».
Думаю. Да, мне жаль эту незнакомую Машу. Но жаль и себя. «Не делай глупости, откажись, пока не поздно». Но ‒ «совесть песню свою запевает…». Я знаю: если в начале своего жизненного пути я ради собственных удобств откажусь от первого доброго дела, от возможности помочь людям жить вместе, ребёнку ‒ иметь рядом отца, я никогда себе этого не прощу, а все мои будущие беседы на уроках о благородстве литературных героев (русская литература для меня была учебником нравственности) окажутся ложью, фальшью.
Я плачу, называю себя дурой, но соглашаюсь на обмен. «Кто сеет слезами, тот пожинает радостью», ‒ говорила моя мама. Тогда я этих слов не помнила. Я буду повторять эту еврейскую мудрость уже при других обстоятельствах и в другие времена.
Утром отправилась в Полтаву за новым назначением, а под вечер в колхозе выделили машину, забросили в кузов меня вместе с моими мешками и чемоданом. И вот я уже в маленьком селе с милым для меня названием ‒ Подол. Я родилась, выросла и жила в Киеве на Подоле.
Село Подол разместилось по обе стороны трассы Киев-Симферополь. С одной стороны клуб, с другой ‒ продмаг и школа, маленькая, одноэтажная. Мне предлагают литературу в десятом классе, русский язык в шестом ‒ всего 8 часов. Мало. «А вы немецкий знаете?» ‒ «Нет, но я знаю французский» (занималась факультативно два последних года). «Нет, французского у нас нет. А английский?» ‒ «Учила в школе и в институте». ‒ «Будете вести уроки английского в пятом классе на украинском языке, а также заведовать библиотекой».
За всё ‒ 450 руб. в месяц. Ночую у завуча (его дочь уже уехала к мужу). Утром он посоветовал мне снять квартиру у одного старика по имени Аврам. Иду к указанному дому и втайне тешу себя надеждой: может быть, еврей? Через несколько дней узнаю: евреев нет и не было ни одного, по крайней мере, за последние 17 лет. Значит, я единственная, и на мне особая ответственность: ведь по мне будут судить о моём народе.
У порога сидит крепкий пожилой мужик. Да, дом у него большой, он может взять меня на квартиру. Но под конец короткий разговор:
‒ Вы росіянка?
‒ Ні, не росіянка.
‒ Це дуже добре. Я не люблю росіян.
‒ Я не росіянка (и слегка вызывающе): я єврейка.
‒ А… це теж непогано. Тільки нікому тут не кажіть, що ви єврейка. Бо у вас кавалерів не буде і учні не слухатимуть. Приходьте завтра[2].
Ухожу. Убита. Сражена наповал. «Не кажіть нікому». Не говорить никому? Унижаться? Я всем всегда бросала своё еврейство как вызов. А кроме того, внешность моя и имя-отчество всегда позволяли любому безошибочно определить мою национальность. «Кавалерів не буде» ‒ это меня не пугает. Со своими романтически-книжными представлениями о любви я и не собиралась заводить деревенских кавалеров. Да у меня и раньше кавалеров не было. Десять лет женской школы и четыре года «женских» факультетов сделали своё дело: я стеснялась, робела при встречах с молодыми людьми, не только не расцветала, но замыкалась в себе, как-то тускнела. Танцам и гулянкам я предпочитала тишину читального зала и кабинета литературы. Кто-то издали влюблялся в меня, в кого-то издали влюблялась я, но кавалеров не было. Однако слова «учні не слухатимуть» ужаснули меня ‒ я и так не была уверена в себе. От Аврама спешу к школе на утреннюю линейку: завтра 1 сентября. Впервые вижу своих будущих «учнів»: здоровенные грубоватые восемнадцатилетние парни. Да и девушки в платочках кажутся такими простоватыми. К урокам я готова, но что ждёт меня завтра?
Опять ночую у завуча. Не сплю ночь. Провалюсь: ведь до меня десятый класс вёл завуч Фёдор Борисович, умный, образованный, опытный педагог. И после него ‒ какая-то девчонка, всего на три-четыре года старше их, да к тому же еврейка.
1 сентября. Первые два урока ‒ русский язык в шестом классе и английский в пятом. Классы маленькие: 13 и 19 человек. Дети как дети. Всё нормально. Но через урок ‒ десятый класс. Жду с замиранием сердца. В руках картины, вырезки из газет, журналов. Звонок. Вхожу. Ученики здороваются стоя. С внутренним страхом гляжу на них снизу вверх. И произношу фразу, с которой никогда не буду начинать урок в новом классе: «Ну что же, давайте знакомиться». Смеются, переглядываются: «Давайте, давайте». ‒ «Меня зовут Клара Рувимовна». «Я-а-к?[3]» ‒ кричит с последней парты огромный детина (19 лет). Всё, думаю, провал, как и предвидела. Повторяю чётко: «Клара Рувимовна», пишу своё имя на доске и продолжаю знакомство, называя по журналу их фамилии: «Кекало Виктор, Кекало Иван, Кекало Иван… А как учителя вызывают их?» ‒ «По отчеству: Иван Сергеевич, Иван Васильевич». ‒ «Педына, Писанец, Пукаленко, Срибная Варя, Срибная Нина, Срибная Люба» ‒ эти однообразно неблагозвучные или одинаковые фамилии для меня так же странны, как моё имя для них. На это знакомство трачу драгоценные 5-7 минут урока. Начинаю рассказывать о литературе ХХ века, об акмеизме, символизме, читаю Брюсова, Блока, Ахматову ‒ воодушевляюсь сама. Класс замер. Тишина. Слушают не шевелясь. Я тогда не знала, что вдохновение преображает и голос, и внешность говорящего. Вспыхнула искра. Меня уже не тревожит, что при прощании они признались: «Мы не любим Горького и Маяковского». Теперь уже не сомневаясь, что влюблю в них своих учеников, уверенно отвечаю им: «Полюбите. Не любите, потому что не знаете». А для себя замечаю: надо будет Горького и Маяковского читать наизусть (не только стихи, но и прозу и поэмы).
Много будет учеников в моей жизни. Но я никогда не забуду этих моих первых ‒ их внимание, доброжелательность. Они помогли мне обрести веру в себя. Фотографии каждого из них я привезла в Америку. Лишь раз напугали меня ‒ на выпускном вечере. Стою среди них, беседую ‒ и вдруг взлетаю в воздух: они подбрасывают меня вверх и ловят, и вновь ‒ вверх, несколько раз. Такая традиция в этой маленькой сельской школе. А к имени моему и отчеству привыкнут. Через два месяца даже первоклассник, встречая меня в селе, неизменно скажет: «Добрий день, Клара Рувімовна». Потом учителя в Киеве посоветуют: вы бы лучше называли себя Ларисой Романовной ‒ ученикам проще и вам. Но отца моего, погибшего на войне, звали Рувим, и я не собиралась предавать память о нём и унижать себя, переделывая дорогое имя на русский лад. И всё же с именем и отчеством моим связано несколько забавно-трогательных моментов.
Восьмого марта читают доклад о Международном женском дне. Прозвучало имя Клары Цеткин: мгновенно все дети с улыбкой посмотрели на меня. Ласковые, тёплые глаза, как бы успокаивающие: видишь, ты не одна, есть ещё Клара, да и к тому же знаменитая революционерка! В шестом классе пятнадцатилетний мальчик Садовый Прокіп ‒ добрый, улыбчивый, но недостаточно развитый умственно. Я вызываю его на уроке и прошу рассказать самое лёгкое: о детстве Пушкина. Он: «У Пушкина была няня… её звали…». Девочки подсказывают шёпотом: «Арина». Он повторяет, улыбаясь, смотрит на меня: «Арина… Рувимовна». Класс грохнул от хохота. Я спокойно поправляю: «Родионовна».
После уроков иду (хотела сказать ‒ домой, но дома-то нет), как договорились, к Авраму. Он опять сидит у порога. Едва завидя меня, привстал, замахал руками и заорал: «Iдить, идить людина добра!»[4] Он не сказал “геть” ‒ вон, но я поняла его. Через несколько месяцев я услышу, в первый и единственный раз в моей жизни, прекрасную фразу: «Всім у селі було соромно за цього Аврама[5]». Им было стыдно. Это не значит, что, несмотря на отсутствие евреев, антисемиты не жили в селе Подол. Они были, но открытое проявление юдофобии считалось позорным. Где жить? На время приютила меня молодая женщина с маленьким ребёнком. Уступила отдельную комнату. Колхозный конюх перевёз на подводе мои вещи. Устраиваюсь. Электричества нет. Что ж, обойдусь керосиновой лампой (во время войны при коптилке сидели). Главное, урок получился!
Вновь проблема жилья ‒ постоянного. Помогли милые Сергеевичи: привели к одной колхознице. Дочь у неё замужем, сын в армии. Маленькая хатка под соломенной крышей, крохотных два окошка, но «садок вишневый коло хати». Вхожу. Весь дом ‒ одна комната. Треть её занимает печь. У окна стол. С одной стороны ‒ узкая лавка для гостей, с другой ‒ широкая для спанья. Табурет. Пол земляной (его не моют, а смазывают глиной). Радио нет, но есть электричество. Двое в одной комнате? Не впервые: в Самарканде, в Глухове (после войны), в Киеве, в общежитии. Проживём. Я не догадывалась даже, что через полгода здесь появится живое существо ‒ телёнок. Думала: только крестьяне Радищева жили в одной комнате со скотом. Вначале ‒ отвращение, чуть ли не тошнота: пол-то земляной, его ни вытереть, ни вымыть нельзя. Хозяйка постилает телёнку соломку, меняет её, но запах в квартире хуже, чем в хлеву. И тут же рядом, за столом, я занимаюсь, обедаю. Но вскоре телёночек так полюбился мне ‒ ласковый, игривый. Вхожу ‒ подбегает и тычется «рожками», бодает. Я бегаю с ним по комнате, играю. Мне почти жаль стало, когда весной уводят его к «маме».
Стою, осматриваюсь. Хозяйка назначает цену: 150 рублей в месяц за жильё и питание. Всего лишь? Я почувствовала себя неимоверно богатой: лишней копейки не было, а теперь каждый месяц оставаться будет по 300 руб.! Но ещё больше разбогатела моя хозяйка. Колхоз за трудодни денег вообще не платил. Корова у неё была одна на двоих с соседкой. В этом домике я проживу со своей хозяйкой два года. Возможно ли? Сорокапятилетняя безграмотная украинская колхозница и молодая учительница, киевлянка, еврейка ‒ и жить в одной комнате, есть из одной миски, спать на одной лавке! Лишь через несколько месяцев хозяйка перейдёт спать на печь, а для меня купит кровать. В этой «возможности» ‒ великая тайна человеческих взаимоотношений. Нас связывало самое главное: уважение к другой человеческой личности, желание не ущемить ничем другого, не обидеть, даже словом не задеть. И очень важное: умение ценить добро, отвечать добром на добро.
На второй день просыпаюсь утром рано, а моя хозяйка уже печь вытопила, парное молочко, сметанку на стол выставила, горячую жареную картошку подаёт мне. Особенно тронули меня два как будто малозначительных момента. После уроков ‒ ливень. Как домой добраться? Глядь, а моя «тітко Наталочка» уже ждёт меня с зонтиком и ботиками в руках. Как-то утром после ночной метели снег выше колен. У меня только короткие ботиночки, «румынки». Я не прошу ни о чём, но Наталья Кондратьевна (так я её называла) пошла впереди, протаптывая для меня дорожку в снегу, и так до самой школы. Она заботилась обо мне, как о родной дочери. «Я ще тебе не знала, і мені так жалко тебе стало: молода дівчина, сама, без родичів, без мами[6]». Я по вечерам читаю ей «Катерину» и «Лилею» Шевченко, она слушает и плачет.
И «хатка» стала домом. И село полюбилось: помню, иду как-то по шоссе вдоль села, холодный ветреный осенний день, так пасмурно вокруг, а на душе светло, и вновь стихи, щемяще-грустные есенинские строчки: «Полюбил я седых журавлей с их курлыканьем в долгие дали, потому что в просторах полей они сытых хлебов не видали…». Ощущение полноты жизни, хотя в селе нет ни телевидения, ни кинотеатра даже. Лишь один-два раза в месяц привозят кино, раз в год приезжает театр из Полтавы.
Но не мечтала ли я в юности нести свет и радость туда, где их всего меньше? В школе ‒ литературный театр, в клубе провожу молодёжные вечера для всей деревни. Веду лекторий по истории комсомола, каждая лекция-композиция составлена из стихов, художественной прозы и документов. Конечно, всё наизусть. Назначили агитатором на ферме ‒ я предложила дояркам вместо политбесед читать им книги. Выбрали «Тихий Дон» после просмотра первой серии фильма. Читаю со сцены стихи, играю в небольших интермедиях. Я даже отваживаюсь в воскресные дни играть в волейбол с парнями. Первое время обходила их десятой дорогой. Вся деревня приходит смотреть: «Одна дівчина серед усіх хлопців[7]». Но я не боюсь пересудов ‒ слишком высок мой профессионально-моральный авторитет. «Про тебе ніхто поганого слова не скаже[8]», ‒ говорила мне моя хозяйка. А я ей в ответ: «Это благодаря вам ‒ не сплетничаете».
Ну а как с антисемитизмом ‒ сталкивалась ли я с ним? Дважды, в конце второго года жизни. Не раняще, не болезненно, но почувствовала себя чужой. Заходит как-то к хозяйке её сваха. Я же только вернулась из Киева после каникул и тут же спешу угостить гостью вишнёвым вареньем, сваренным моей мамой. «Це єврейське варенье, я не можу його їсты на Пасху[9]», ‒ и ушла. «Не звертай уваги, вона дура[10]», ‒ сказала мне хозяйка. Но… Второй случай. Приехал из армии парень ‒ высокий, красивый, черноглазый. Вскоре через моего ученика он передаёт мне любовное послание: «Во первых строчках моего маленького (на четырёх страницах) письма…». Первые строчки сразу перечеркнули самую возможность какого-то моего интереса к парню. Но в селе все всё знают. И его сестра, секретарь комсомольской организации, пристыдила брата: «Как ты можешь думать о ней всерьёз? Она же еврейка».
Мудро и просто решила еврейский вопрос моя хозяйка, простая колхозница Колинько Наталья Кондратьевна. Между нами произошёл такой разговор:
‒ Мій Миколка прийде з армії. Я хочу тебе за невістку[11].
‒ А если я ему не понравлюсь?
‒ Ты йому сподобалась. Він бачив тебе в автобусі[12].
Я вспомнила: перед приездом в Подол в автобусе подсел ко мне парень – русые кудри, серо-голубые глаза; обаятельно улыбаясь, беседовал со мной всю дорогу… Но у него есть невеста Надя. Она красивее и моложе меня. Секретарь райкома комсомола. Живёт в районном центре. Я как-то видела Надю ‒ высокая черноокая и чернокосая девятнадцатилетняя девушка.
‒ Я хочу тебе.
‒ Но зачем я вам? Я и печь не вытоплю, и пол не вымажу, и корову подоить не умею.
‒ Я все зроблю сама. Ты ‒ не горда.
‒ Но я же еврейка!
‒ Яка різниця? Серед нас є погані и добрі, и серед вас є погані и добрі[13].
Я благодарна ей за эти слова. Нет «народного» антисемитизма в чистом виде. Так называемый «народный» антисемитизм не возникает сам по себе. Власть делает инъекцию антисемитизма в народное тело. Власть ‒ источник распространения антисемитизма, она воспитывает, создаёт, вскармливает антисемитов, это она превращает антисемитизм не в позорное, а в естественное явление. Так было, так есть ‒ и так не будет, если власть умна и человечна.
[1] Областной отдел народного образования.
[2] ‒ Вы русская? ‒ Нет. ‒ Это очень хорошо. Я не люблю русских. ‒ Я не русская… я еврейка. ‒ А… это тоже неплохо. Только никому здесь не говорите, что вы еврейка. Потому что у вас кавалеров не будет и ученики не будут слушаться. Приходите завтра (укр.).
[3] Ка-ак? (Укр.)
[4] Уходите, уходите, добрый человек (укр.).
[5] Всем в деревне было стыдно за этого Аврама (укр.).
[6] Я ещё тебя не знала, и мне так жалко тебя стало: молодая девушка, одна, без родственников, без мамы (укр.).
[7] Одна девушка среди всех парней (укр.).
[8] О тебе никто плохого слова не скажет (укр.).
[9] Это еврейское варенье, я не могу его есть на Пасху (укр.).
[10] Не обращай внимания, она дура (укр.).
[11] Мой Миколка придёт из армии. Я хочу тебя невесткой.
[12] Ты ему понравилась. Он видел тебя в автобусе (укр.).
[13] Я всё сделаю сама. Ты ‒ не гордая… Какая разница? Среди нас есть хорошие и плохие, и среди вас есть хорошие и плохие.
Leave a Reply