Рива Миневич. И БОЛЬНО, И СЛАДКО ВСПОМИНАТЬ

Рива Израилевна Миневич (девичья фамилия Левина) родилась 9-го января 1920 г. в Чернигове. Инженер-химик, преподавала также в школе. Жила в Москве, в настоящее время живёт в Иерусалиме.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
И. Бродский

Мне исполнилось 94 года. Трудно поверить ‒ эта дата надвинулась на меня слишком быстро. Но вот начинаю вглядываться в прошлое: длинная череда событий, множество лиц вокруг и мест, где приходилось бывать; а сколько переживаний, радостей, слёз… Жизнь кажется совершенно бесконечной! Я постараюсь уложить эту бесконечность в небольшой рассказ, а уж потом по возможности его дополнить.
Родилась я 9-го января 1920-го года в одном из самых живописных городов Украины – в Чернигове. Мою маму звали двойным именем Бася Хая, фамилия её до замужества была Каплан. Скорее всего, её родина ‒ село Красное Черниговской губернии. Во всяком случае, там она жила со своими родными, пока семья не перебралась в Чернигов. Здесь она вышла замуж за моего папу Израиля Хаимовича Левина. Мама родилась в 1895 году, а папа был на два года старше. Мои родители любили друг друга и отлично ладили между собой. Когда мне было два года, у меня появился братик Хаим ‒ его обычно звали Фимой.
Мама вела хозяйство и растила детей – никакой другой работы у неё не было. А папа был пекарем, работал по найму. Его заработка хватало, чтобы обеспечивать семью и даже держать домработницу.
Никого из своих бабушек и дедушек я не помню, зато очень хорошо помню маминых братьев и сестёр: Менделя, Соню, Лену, Фаню, Мотю. С ними была тесная родственная связь все долгие годы, пока они были живы. Можно сказать, что в детстве у меня было два дома: первый – это дом моего папы на Пролетарской улице, точнее, трёхкомнатная квартира, где мы вчетвером жили; а вот второй дом – это большой особняк, уютный и просторный, на улице Розы Люксембург, где жили Капланы. Меня там часто оставляли ночевать, вообще очень любили и баловали – я ведь была единственной девочкой в младшем поколении семьи. Кроме меня, были ещё мой брат Фима и двоюродный брат Яша. Хорошо помню чудесный, ухоженный сад за домом. Мне кажется, что рай, если он существует, должен именно так выглядеть. В саду росли яблони, груши, сливы, черешни, вишни; были ещё кусты малины, красной и чёрной смородины, грядки с клубникой. Честное слово, таких вкусных фруктов я больше никогда не ела.
Главой и хозяйкой дома считалась тётя Берта, сестра моего деда Якова Каплана (сам Яков и его жена, то есть моя бабушка, к тому времени умерли). Семьи наши не были религиозными в строгом смысле, однако традиции соблюдались. Помню мамину фигуру, склонённую над субботними свечами. На Песах из погреба в доме Капланов доставали специальную посуду, а перед Йом Кипуром ходили резать кур с соблюдением религиозного обряда. Помню целый ряд еврейских блюд, которые часто готовились: форшмак, эсик-флейс (кисло-сладкое жаркое), айнгемахтц (жареная редька в меду), гомен таш (традиционные «уши Аммана»), флодун (рулет с маком). Ну и, конечно, гефилтэ фиш.
Недалеко от дома Капланов был еврейский детский садик, куда мы с Фимкой ходили. Я держала брата за руку, и мы с ним шли от Пролетарской через весь город. Тогда в Чернигове не боялись террористов!
Потом я пошла в школу – в русскую школу. Там проучилась до 1933-го года, а продолжила учёбу уже в Москве. Этому предшествовали серьёзные и даже трагические события. В самом конце 20-х годов на Украине стал распространяться голод. В Чернигове в 1931-м году были закрыты все хлебопекарни, папа потерял работу. Его старший брат Вульф, который к тому времени жил в Москве, позвал папу к себе. Предполагалось, что папа устроится с работой и жильем, а потом вызовет нас. Мамины родные поддержали этот план, и папа поехал. Он поселился с семьёй Вульфа в большой коммунальной квартире на Рождественском бульваре, начал работать, добился, что ему выделили собственную площадь, но туда не успел переехать. В 1933-м году, когда мы уже собирались к нему, папа скоропостижно и ужасно нелепо погиб. Это было лето, выходные дни, папа в квартире находился один. Он внезапно заболел, сильно поднялась температура. В горячке он, видимо, перепутал окно с дверью… Прибывшая скорая помощь уже не успела довезти его до больницы Склифосовского. А ведь ему было только сорок лет! Могилы его как таковой нет: больница наскоро похоронила его вместе с другими умершими, у которых не оказалось родственников.
Мама очень тяжело перенесла смерть мужа. Мы с Фимкой тоже переживали, но нам, конечно, было легче. Дядя Вульф сразу же вызвал нас всех к себе ‒ так я оказалась в Москве. Сначала мы жили всё в той же коммуналке на Рождественском, а потом переехали в квартиру на Пресненском валу. В этой квартире долгие годы жили семьи дяди Вульфа и наша, и надо сказать, жили в согласии, дружно, помогали друг другу. Трудно сейчас поверить, но в той 10-метровой комнате, которая нам досталась, прошли примерно тридцать лет моей жизни! Забегая вперёд, скажу, что здесь родились обе мои дочери. Они удивляются и смеются: как вообще можно было появиться на свет в таких условиях?
Дядя Вульф помог маме устроиться на какое-то мыловаренное производство, и она там несколько лет проработала.
В Москве я пошла в 6-й класс, в 1936-м году окончила восьмилетку. Я хорошо училась, поэтому, когда по правительственному указу стали открываться школы-десятилетки, я легко прошла собеседование и была принята в 9-й класс. Новое четырёхэтажное здание школы № 86 располагалось на площади Краснопресненской заставы. Хорошо помню, как мы с моей подругой Женей Гиттис пришли 1-го сентября, поднялись на 4-й этаж и смутились: стояла толпа незнакомых ребят, совершенно не таких, к каким мы привыкли. У нас была рабочая среда, а здесь собрались дети из интеллигентных семей, живших в центре Москвы, в частности, на улице Горького. Нам они показались заносчивыми, чужими. Потом мы все очень сдружились.
Классным руководителем и преподавателем русского языка и литературы (замечательным преподавателем!) у нас была Лариса Никифоровна Протасова, она же была завучем. Лариса Никифоровна сразу же предложила, чтобы за каждой партой сидели девочка и мальчик. Ко мне подошёл симпатичный паренёк, блондин с голубыми глазами, и спросил: «Девочка, ты хочешь со мной сидеть?». Я согласилась, и тогда он ещё сказал, что надо будет сесть за первую парту, поскольку у него проблемы со зрением. И мы были первыми, с кем Лариса Никифоровна знакомилась. Я назвала себя, а потом этот мальчик:
‒ Костя Есенин.
‒ Сын Сергея Есенина?
‒ Да.
Для меня тогда это был пустой звук: Есенин в 30-е годы подвергался критике «сверху» и практически не издавался. Я стала читать Есенина лишь после знакомства с Костей. Мы очень подружились. Через Костю весь наш класс приобщился к миру театра: мамой его была актриса Зинаида Райх, а отчимом – Всеволод Мейерхольд.
В школе было приятно и интересно учиться. Я, честно говоря, не понимала, к какому предмету у меня больше всего лежит душа. Выбор определился случайным образом: мне очень нравилась наша учительница химии – солидная, достойная пожилая дама, ‒ вот я и решила изучать химию. Сразу после школы поступила на отделение органического синтеза в Московский институт тонкой химической технологии. Надо сказать, никогда не пожалела об этом, свой предмет полюбила.
Летом 1940-го года мы с подругами пошли в кино. Как сейчас помню: кинотеатр был на улице Воровского и смотрели мы фильм «Багдадский вор». Я потом возвращалась пешком на свой Пресненский вал и заметила, что за мной упорно идёт какой-то молодой человек. Он оказался очень симпатичным и располагающим к себе, так что мы легко познакомились. Это был мой будущий муж, мой единственный и любимый муж Давид. Его полное имя Давид Исаевич Миневич. Он тогда был студентом-заочником и преподавал математику в пригороде Москвы. Мы с ним стали встречаться, полюбили друг друга и решили пожениться. И моя, и его семья нас в этом поддерживали. Но это уже был 1941-й год…
22-го июня я сидела в библиотеке Политехнического музея, занималась. Тут и услышала выступление Молотова. Помню панику в первые дни войны, беготню по магазинам и сберкассам. Воздушные налёты начались через месяц. Рядом с нами на Пресненском валу был какой-то небольшой завод – так вот его разбомбили. Было, конечно, страшно.
Мы очень волновались за нашего Фимку. Он в 40-м году, прямо после школы, был призван в армию, служил где-то в Сибири. В последнем письме написал, что их куда-то перебрасывают. А потом пришло извещение: «Пропал без вести». Так мы больше ничего и не узнали о нашем мальчике…
Давида призвали в действующую армию в сентябре 41-го, и он воевал все долгие годы Великой Отечественной войны. Мы с ним переписывались, поддерживали друг друга и надеялись на встречу.
В октябре 1941-го мой институт отправился в эвакуацию в город Березники Пермского края. Я упросила администрацию, чтобы мне разрешили взять с собой маму. Ехали в теплушках, тяжело было во всех отношениях. Туалетов не было. Люди выскакивали из вагонов при каждом удобном случае, рискуя отстать от поезда. Помню истошный крик моей мамы, когда ей показалось, что я не успеваю впрыгнуть в вагон. Мы проезжали через город Молотов (так с 1940-го года называлась Пермь), и там была долгая стоянка. Мы с мамой знали, что в Молотове находятся в эвакуации её брат Мендель и сестра Соня, и решили их разыскать. Каким-то чудом нам это удалось! Тогда было решено, что мы остаёмся с родственниками.
Дядя Мендель и Соня работали в ремесленном училище, эвакуированном из Харькова. Меня взяли на работу в это же училище в качестве счетовода. А ещё я стала учить детей – мой первый опыт преподавания! Был открыт небольшой класс, и я занималась с детьми арифметикой. Соня иногда подрабатывала шитьем. Мы с ней ездили по деревням и меняли одежду на продукты (помню, например, что как-то достали мёд). Встречали нас по-разному, иногда неприветливо ‒ как попрошаек. А мамочка моя не могла работать, она себя очень плохо чувствовала. Вообще, условия были тяжёлые, голодно было, часто приходилось есть баланду из муки с водой. Дядя Мендель не дожил до конца войны, умер от дистрофии.
В 1943-м году я узнала, что мой институт уже снова в Москве. По моей просьбе мне выслали вызов – иначе в Москву было не попасть. Мои родные ещё оставались в Молотове, а я поехала продолжать учёбу. Потом уже, в 1944-м году, Соня привезла в Москву маму, которая всё хуже себя чувствовала. Дядя Вульф дал Соне разрешение на прописку, и она осталась с нами.
Наконец-то мы дождались Дня победы! Это действительно был «праздник со слезами на глазах».
В том же году я окончила институт ‒ правда, не по органическому синтезу, а по другой специальности, связанной с технологией производства резины. Меня направили в Научно-исследовательский институт шинной промышленности, который находился на Шоссе Энтузиастов. Я занималась интересной работой: расшифровкой американского метода вулканизации каучука.
В самом конце 1945-го года вернулся с войны Давид, мы поженились. У нас фактически не было свадьбы: 28-го декабря 1945-го года мы расписались, а когда через три дня родственники собрались на празднование Нового года, то вспомнили и о нашем событии. Это, однако, не помешало нам прожить вместе 50 лет в любви и согласии!
Поскольку у Давида своей жилплощади не было, он пришёл к нам, в нашу 10-метровую комнату, где мы теперь жили вчетвером. Мама болела, и врачи долго не могли установить диагноз, а когда в начале 1947-го года она оказалась в больнице, то уже было поздно: рак лёгкого с метастазами. Как могла, я старалась облегчить её страдания. Пока она лежала в больнице, я каждый день рано утром приезжала и была с ней полдня, до начала работы. Начальником моим был хороший, чуткий человек – я помню, что его звали Александр Сергеевич Галанов. Он разрешил мне работать только во вторую смену. Но это продолжалось недолго: маму выписали в безнадёжном состоянии, и 22-го апреля её не стало.
В жизни так водится, что горе и радость соседствуют: через три месяца после смерти мамы родилась моя первая дочка Галя. Тогда я оставила работу. Через три года решила снова устроиться, но не тут-то было. В стране расцветал государственный антисемитизм: евреев и увольняли, и не брали на работу. Так как Давид был тогда уже известным учителем, ему удалось устроить меня на работу в системе образования. Я стала преподавать химию в вечерней школе рабочей молодёжи. Поначалу это была очень осмысленная и вдохновляющая работа: мы учили тех молодых людей, которые не смогли завершить школьное образование из-за войны. Они хотели учиться, был большой наплыв такой молодежи. Я проработала в системе вечернего образования 25 лет. Надо сказать, что последние годы моей деятельности уже не были столь вдохновляющими. Рабочих на производстве заставляли идти в школу рабочей молодёжи, они по большей части не хотели, пропускали занятия, а учителя должны были заниматься показухой и изображать успешный учебный процесс.
В 1957-м году родилась моя младшая дочка Лена. Детскую кроватку удалось поставить только поперёк комнаты, так что приходилось с трудом пробираться от двери к окну. Галю на ночь отправляли спать на сундук, который стоял при входе в комнату дяди Вульфа. Конечно, трудно было так жить, иногда раздражение выплёскивалось наружу. Скандалы возникали между Давидом и Соней: он ‒ хороший, добрый человек, но нервный и вспыльчивый, она – умная, рассудительная женщина, но с тяжёлым и неуживчивым характером. Ох как я переживала! Лишь в самом конце 50-х мы получили двухкомнатную квартиру, которая показалась нам хоромами. Потом мы ещё дважды переезжали. Последнее наше жильё в Москве было на Шоссе Энтузиастов, недалеко от моей первой работы. Моя тётя Соня до самой своей смерти в 1990-м году жила с нами.
Наши дочки стали взрослыми, получили образование, вышли замуж и родили нам с Давидом внучку и двух внуков. Как и в большинстве еврейских семей в то время, у нас стал усиленно обсуждаться вопрос о репатриации. Поскольку в семье не было ни приверженцев иудаизма, ни убеждённых сионистов, решить было не так просто. Поначалу мы пришли к выводу, что никуда со своих мест трогаться не будем. Галя даже повесила на стенку листок со стихотворением Игоря Губермана, которое кончалось словами: «Не нужен мне берег турецкий, в неволе размножился я». Как и автор, мы своё решение изменили. Подталкивали нас всё усиливавшийся антисемитизм, неблагополучный психологический климат в целом, безумные бытовые трудности. И вот 19-го февраля 1992-го года мы стали новыми репатриантами в Израиле.
Здесь началась история, в которой действующими лицами в основном являлись наши дети и внуки, а мы с Давидом только старались им помогать. Были в нашем младшем поколении и весёлые свадьбы, и тяжёлые разводы, и неожиданную, несвоевременную смерть пришлось пережить. Что делать!.. Если дети когда-нибудь захотят, они сами напишут о своей жизни.
Когда я приехала в Израиль, я ещё чувствовала себя вполне бодро. Я пошла в ульпан. Говорить на иврите не научилась, но отдельные слова знаю. И счёт немного понимаю. А то первое время я в магазинах и на рынке давала продавцам раскрытый кошелёк: берите, мол, сколько надо. Главное – познакомилась со многими людьми и услышала массу интересного о стране, в которой мы оказались. У нас были отличные экскурсии – в Тель-Авив, в Латрун, в Кейсарию.
Давид в ульпан не пошёл и на экскурсии со мной не ездил, так как ему было тяжело ходить. При этом он радовался и как-то по-детски удивлялся: «Надо же, я в Израиле!». Думаю, что так проявилось его давнее воспоминание: будучи мальчиком, он фактически потерял старших братьев, которые навсегда уехали в загадочную страну Палестину. А ещё он недоумевал и сердился, что здесь как-то игнорируют участников Великой Отечественной войны и не отмечают 9-е мая. Мы всё пытались ему объяснить, что Израиль – это не Россия, которая воевала с Гитлером, но он не соглашался. И очень обрадовался, когда в мае 1996-го года услышал, что в Иерусалиме прошёл парад Победы. У него в это время уже не было сил выйти на парад, болезни одолели всерьёз. Помимо прочего, сказалось обморожение ног, которое у него случилось под Сталинградом. Мы вместе с врачами боролись за его жизнь, но увы… 14-го сентября 1996-го года, в первый день Рош-ха-Шана, моего Давида не стало. Для меня это была тяжелейшая утрата.
Я рада, что живу не одна, а с семьёй моей младшей дочери. Отношения в доме тёплые, родственные, чувствую я себя комфортно и своего зятя Семёна принимаю как сына. Счастлива, когда вся семья собирается вместе. Это бывает довольно часто, хотя все, конечно, заняты, работают, учатся, а ещё очень любят путешествовать. Я всегда волнуюсь, когда слышу о перелётах, ночёвках в палатках, о походах и горных лыжах. Не всегда понимаю, о чём мои дети и внуки болтают, но мне весело на них смотреть.
Для них записываю то, что знаю об истории нашей семьи

Село Красное. Мамина родня
В Черниговской губернии было такое село – Красное. Не знаю, существует ли оно теперь. Там жили украинцы, а ещё там было несколько еврейских семей (возможно, что все они были родственниками). До революции в Красном жил мой дед Яков Каплан с женой Ривой (вот откуда моё имя) и с детьми – называю по старшинству: Мендель, Бася Хая, Рейзл, Ентл, Фейгл, Мордехай и Борис. Кроме того, в семье жила Берта, родная сестра Якова. Насколько я помню из рассказов мамы, отца Якова и Берты, то есть моего прадеда, звали Мордехай. Дед Яков был кузнецом, известным всей округе, крестьяне ценили его работу. Бабушка Рива, естественно, занималась домом и детьми.
Когда и как попала семья в Красное, я не знаю; не знаю и точного времени переезда в Чернигов ‒ это было или незадолго до революции, или вскоре после неё. Мне кажется, что Яков и Рива умерли ещё в Красном. По какой-то причине умер и младший сын Борис, талантливый мальчик, о котором я много слышала: он был прирождённый артист, великолепный рассказчик и юморист.
Старший сын Мендель тоже был очень одарённым человеком. Наверно, если бы он смог учиться, то стал бы незаурядным учёным, но ему пришлось заниматься самообразованием. Он много читал, разбирался в литературе и музыке, очень любил оперу. Я до сих пор удивляюсь, когда разглядываю его каллиграфический почерк на немногих сохранившихся листочках. Мендель всю жизнь был предан своим близким, делал для них всё возможное и невозможное. Меня он очень любил, и я любила его всю жизнь, очень ценила общение с ним. Моя любовь к итальянской опере – это, возможно, его влияние.
Менделя призвали в царскую армию, а во время революции он присоединился к большевикам, поскольку верил в светлые идеи коммунизма. Когда семья оказалась в Чернигове, именно на Менделя легла главная забота о материальном обеспечении. Он работал слесарем. Учитывая трудное положение семьи, советская власть выделила Менделю особняк на улице Розы Люксембург. Затем Мендель уехал в Киев и стал работать мастером в ремесленном училище. Во время войны все ремесленные училища Украины объединили и перевели в Харьков, а оттуда – в эвакуацию в Молотов. Там 22 апреля 1944-го года мой дядя Мендель умер. Несчастливое совпадение: моя мама умерла в тот же день три года спустя.
Рейзл впоследствии стала Соней. В молодости она была изящной девушкой с пышными рыжими волосами. Она самостоятельно выучилась шить, и в течение многих лет её искусство очень ценилось женским составом семьи. Соня любила вспоминать, какие потрясающие наряды она себе шила и какие призы получала на балах, где танцевала мазурку. Видимо, пристрастие к мазурке было не случайным: её мужем стал красавец-поляк Константин Лощинский. Я его помню, он действительно был очень красив. Спустя много лет из рассказов Сони возникал образ светского молодого человека, обладателя изысканных манер и знатока европейской кухни. О том, что он был гулякой и ловеласом, конечно, не хотелось вспоминать. Они расстались, хотя и не развелись. Соня, окончив курсы, работала бухгалтером. После разрыва с Костей она, по совету Менделя, перебралась в Киев. Во время войны вместе с Менделем уехала в Харьков и затем в эвакуацию. А Костя погиб на фронте.
Ентл превратилась в Лену. Она, насколько я помню, никогда не работала, была домохозяйкой, при этом очень любила заниматься общественными делами. У неё было больное сердце, и после войны она прожила всего лишь лет десять. Тётя Лена вышла замуж за черниговского мастера-краснодеревщика Авраама Лейкина. До сих пор помню великолепный письменный стол его работы. У Лены и Авраама в 1923-м году родился сын Яша, который впоследствии стал прекрасным преподавателем русского языка и литературы. Яша собрал большую библиотеку, и она хранилась в солидных книжных шкафах работы его отца. В начале войны Яша как раз окончил школу. Он по призыву ушёл на фронт и был очень тяжело ранен в ногу (дело едва не дошло до ампутации). После ранения он уже не воевал, а был в эвакуации вместе со своими родными. Его женой стала Клара Герштейн, в 1968-м году у них родилась дочка Лена, которую мы все привыкли звать Алёнкой.
Фейгл стала дорогой, любимой тётей Фаней – не только для меня, но и для моих дочек. Это была удивительно добрая и самоотверженная женщина, скромная, не жалевшая сил, чтобы сделать что-то хорошее для окружающих. Мы её называли палочкой-выручалочкой. А как она готовила! Когда-то тётя Берта кормила всю семью, а после войны она умерла и Фанечка приняла эстафету. Несколько часов подряд она могла вырезать напёрстком кружочки из теста, чтобы в доме было вдоволь манделах к куриному бульону. Ещё мы все помним её блинчики с творогом и вареники с вишней.
Она окончила медицинское училище и всю жизнь проработала медсестрой в зубоврачебной
поликлинике. В молодости не вышла замуж, а уже в преклонном возрасте соединилась с человеком, которого, видимо, когда-то любила.
Тётя Фаня иногда навещала нас в Москве – даже тогда, когда мы жили в одной тесной комнатке. И это нам не было в тягость ‒ наоборот, мы все радовались её приездам. Дядя Вульф брал кого-нибудь на ночёвку в свою комнату, и так мы устраивались.
Мордехай – это наш замечательный дядя Мотя, он же Марк Яковлевич Каплан. Он с детства любил рисовать, и ему удалось поступить в Киевскую академию художеств. Он был очень поэтичной натурой, и это отражалось в его картинах. После академии он был направлен в Харьков, тогдашнюю столицу Украины. Он стал довольно известным художником, участвовал во многих выставках. Дядя Мотя тоже бывал в Москве ‒ как по делам Союза художников, так и для работы в Третьяковской галерее, где он копировал картины. Как сейчас помню его мольберт с васнецовской «Алёнушкой», стоявший посреди всё той же нашей комнаты на Пресненском валу: дядя Мотя занимался доделкой картины. Вдруг откуда-то вихрем налетела Галочка – ей было тогда лет пять – и забарабанила по изнанке полотна. Дядя Мотя был известный либерал, к тому же обожал мою дочку, но тут он разозлился и несколько раз повторил: «Я требую наказания!». И я взяла в руки ремень ‒ в первый и последний раз в жизни! Когда с работы пришёл Давид, то прямо на пороге дочка его встретила, спустила трусики и сказала: «Вот, смотри».
Дядя Мотя, как и его брат Борис, обладал большим юмором и умел изумительно рассказывать. Его приезды всегда были для нас праздником. Среди прочего, он рассказывал, как в составе группы художников во время войны занимался распознаванием и классификацией трофейных картин. Его деятельность коснулась и Дрезденской художественной галереи.
Ему, конечно, приходилось писать заказные работы, в которых прославлялся советский образ жизни. На эти картины я никогда особо не смотрела. Я любила его портреты и пейзажи: песчаные пляжи Десны, море в Гурзуфе и другие. И ещё у него были очень хорошие военные картины. Мы захватили с собой в Израиль несколько работ дяди Моти. Об одной я скажу отдельно чуть ниже.
Своих детей у Моти не было, но он удочерил Лару, дочку своей жены Раи, и заботился о ней всю жизнь как о родной дочери.
Мотя умер в 1990-м году, вскоре после Сони. Галя ездила в Харьков на похороны и потом рассказывала, сколько тёплых слов было сказано о нём и его творчестве. На похороны собралось много художников из разных городов.
Незаурядной личностью была и мамина тётя Берта, за которой закрепилось имя Тётя. Она выросла в деревне, но каким-то образом усвоила аристократические манеры. Уже в зрелом возрасте она выучилась читать по-русски и до самой старости много читала. После переезда в Чернигов дядя Мендель определил ей роль главы семьи и хозяйки дома ‒ эта роль ей очень подходила, поскольку у неё был твёрдый, властный характер. От этого характера, надо сказать, немало страдали племянники, в особенности мягкая тётя Фаня. Вести хозяйство Тёте помогала домработница.
В личной жизни Тёти было много трагического. Она вышла замуж за Евсея Рузина, с которым познакомилась в Красном: он появлялся там в качестве водителя конного экипажа, совершавшего перевозки между Черниговом и окрестными сёлами. Их единственный ребёнок умер в подростковом возрасте от врождённого порока сердца. А балагур и весельчак Евсей стал работать завхозом в какой-то черниговской поликлинике и был уличён в растрате. Его осудили на 10 лет, и он умер в тюрьме где-то далеко от Чернигова.
Тётя пережила войну и эвакуацию. В начале войны она, Фанечка, Лена и Авраам пешком ушли из дома, добрались до какого-то сборного пункта, где их погрузили на транспорт и отправили в эвакуацию. К ним после госпиталя присоединился и Яша. Они были где-то далеко в Сибири, работали в колхозе.