Родилась я в Германии, в городе Мемель (теперь Клайпеда), и была седьмым ребёнком в семье. С раннего детства была любопытной и упрямой, а помню себя с трёхлетнего возраста.
Жили мы по Гохштрассе, 1, на втором этаже. Рядом с нами жила немецкая семья: фрау Марта с мужем Карлом-Гайнсем и дочкой моего возраста, Ильзей. Этажом ниже – другие немцы: фрау Мари с мужем Куртом и двумя мальчиками, близнецами Людвигом и Паулем, похожими друг на друга, как две капли воды. Мы с ними очень дружили. Наши семьи вместе ездили на природу отдыхать, ходили друг к другу в гости. Вечерами собирались на большой веранде у Мари и Курта, чаёвничали. Папа Лейба с мужчинами вёл только им понятные разговоры, а мы, ребятишки, бегали, играли в прятки, а иногда и хулиганили, за что нас журили, но никогда не наказывали. Разговаривали между собой на немецком языке, даже дома.
Однажды я услыхала, как старшая сестра Дина спросила у мамы: кто мы? Немцы или евреи? Вопрос меня очень удивил. Как это? Мы что, разные? Почему? Мама, не задумываясь, спокойно ответила: мы – евреи, а наши соседи и друзья – немцы. Но это неважно. Все мы люди, живём на одной земле и, как видишь, мы уважаем друг друга, дружим, нам вместе очень хорошо.
Мама не могла знать, что пройдёт совсем немного времени, и от этой идиллии не останется и следа.
Все праздники наши семьи проводили вместе. На Новый год мой брат Авраам наряжался Дедом Морозом и с мешком подарков за спиной обходил все квартиры в доме. Мы распевали новогоднюю песенку: «Танненбаум, о танненбаум, ви грюн зинд дайне блеттер» – «Ёлочка, ёлочка, как зелены твои листочки». Танцевали вокруг ёлки и веселились.Была у нас в квартире комната для гостей, которая постоянно пустовала, за исключением тех дней, когда гостили родственники или друзья. На семейные торжества приезжали к нам родственники из Берлина, родственники из Литвы – мамина двоюродная сестра тётя Гинда, двоюродная сестра Доба, племянник – скрипач Зисл. И начиналось веселье: импровизированные концерты, с песнями, юмором, клоунадой. Расходились далеко за полночь. Нас, детей, укладывали спать в квартире у Марты, под присмотром домработницы.
Однажды вечером я заметила свет в комнате для гостей, и любопытство занесло меня туда – посмотреть, кто же приехал. Я увидела папу с мамой. Они стояли у окна и смотрели вниз. Я прижалась почему-то к папиной ноге, и он взял меня на руки. Я увидела, что по мостовой (дорога была вымощена камнями) маршируют подростки в каких-то тяжёлых ботинках, в шортах, в коричневых рубашках и галстуках с зажимами. Забегая вперёд, хочу сказать, что в Советском Союзе пионеры тоже носили галстуки – красного цвета, с зажимами, на которых красными буквами было написано: «Всегда готов!». Эти, в коричневых рубашках, держали в руках, высоко над головой, факелы, которые освещали дорогу только им: на самой улице фонари были погашены и была жуткая тьма.
Немного позже я узнала, что значило это шествие. Эти мальчишки были первой молодёжной фашистской организацией «Гитлерюгенд».
Германию мы покинули летом 1939 года, когда Гитлер издал приказ: всем евреям немедленно покинуть страну. Когда мы готовились к отъезду, соседи и друзья плакали, дети дарили нам свои игрушки.
– Мы вас любим, – сказала Марта. – Но Гитлера мы тоже любим и верим ему. Если он так решил, то он, наверное, знает, что так будет лучше для Германии.
– Видишь, они нас любят, – с иронией сказал папа, – но Гитлера они любят больше.
Папа привёз нас в Литву, в местечко Плунге, где жили бабушка Голда с дедушкой Менделем, а сам вернулся заканчивать свои дела (он был бухгалтер). Поэтому папа последним покидал Мемель. Когда он шёл к поезду, остановился у драмтеатра. Там собралась ликующая толпа: в этот момент по радио выступал Гитлер. Папа был ошеломлён силой его красноречия. Папа приехал, и я, сидя у него на коленях и лакомясь разноцветными леденцами, которые он привёз, слушала взволнованный рассказ. Впоследствии его пересказывала и мама.
– Я слушал Гитлера, – говорил папа. – Это страшная личность. Со своим красноречием и силой убеждения он может далеко пойти – если его не остановят. Он уничтожит немало народов и погубит свой – своим ядом».
Папа был очень дальновидным человеком, он и впоследствии не раз доказывал это. Его ум и образованность признавали люди, и они обращались к нему за помощью. Из дальних деревень приезжали к нему за советом, содействием в тяжбах и спорах, просили писать кассационные жалобы. Когда он возвращался с работы, у нашего дома уже стояло несколько подвод с людьми. Денег за свою помощь папа не брал. Крестьяне привозили иногда ведро вишен, клубники, других фруктов и очень обижались, если папа отказывался. «Лейбке, что ты за человек такой? Нам и так стыдно обращаться к тебе за помощью, а ты ничего не берёшь. У нас ведь нет выхода. Разве кто-нибудь сможет помочь так, как ты?»
Жили мы на улице Бодгас, что на идиш означает Банная Улица, в деревянном домике из трёх небольших комнат. Столовую и спальню, вход в которые был через крохотную, но очень аккуратную кухоньку, предоставили нашей семье, а третью, с отдельным входом, бабушка с дедушкой оставили себе. В бабушкиной комнате было единственное окошечко, под окошечком стояло деревянное канапе. Впритык к нему – небольшой продолговатый столик со скамейкой. Над столиком висела лампа со стеклянным колпаком, которую то прикручивали для экономии керосина, то зажигали ярче, когда дедушка читал Тору или молитву, превознося Всевышнего за благодать, ниспосланную ему и бабушке в лице двух внуков и четырёх внучек, то есть нас. В комнате был также бабушкин сундук.
Когда мама с бабушкой занимались приготовлениями к субботе, я была предоставлена самой себе и однажды вспомнила об этом таинственном сундуке. Я представила себе его обитую жестью крышку с круглым, довольно большим отверстием посередине, и мне захотелось сундук открыть. Некоторое время я сомневалось, стоит ли это делать, но непреодолимое любопытство взяло верх. Тихо пробравшись в бабушкину комнату, я увидела, что сундук приоткрыт. Как я обрадовалась! Недолго думая, подставила скамеечку, на которой обычно бабушка сидела, когда чистила картошку, и, чтобы меня никто не успел застать на месте преступления, шмыгнула в сундук – в бездну. От моего прыжка тяжёлая крышка захлопнулась, и я оказалась в ловушке, в полной темноте. Любопытство как рукой сняло – меня охватил страх. Я ухватилась за круглое отверстие в крышке и пыталась приподнять её, напрягалась изо всех сил. Но крышка не выпускала меня из заточения. Я вновь и вновь силилась её поднять, натужилась, как могла, и вдруг почувствовала, что мочусь на содержимое сундука, которое совершенно перестало меня интересовать, хотя и стало причиной моего несчастья. В этот момент я не думала даже о своём новом праздничном платье, которое мама сшила мне из своей старой блузки. А ведь я надевала его с гордостью, мечтая о том, как завтра похвастаюсь перед подружками обновкой и как соседская девочка Ципке, дочка сапожника, с неизменным пальцем в носу, будет смотреть на меня с завистью.
Но я была бы не я, если бы страх и отчаянье надолго притупили моё любопытство. Мама не раз всплёскивала руками и причитала: «О Всевышний, что делать мне с этим ребёнком? Всё-то ей надо знать, всё видеть, всё пощупать. Горе ты моё!»
Так вот, встав на цыпочки и подпрыгивая, я решила посмотреть через отверстие в крышке сундука, что происходит за его пределами. О Боже! По стенам бабушкиной комнаты, то исчезая, то вновь появляясь, танцевали страшные чёрные существа. Я забилась в угол. Мокрая одежда – штанишки, платьице, чулочки и даже туфельки – неприятно холодила моё тело…
Проснулась от шума: бегали, кричали, называли моё имя. Я не могла узнать голосов, подумала, что меня ищут существа, ползущие по стене, и крепко зажмурилась. Наконец голоса удалились и стали почти не слышны. Потом я услышала голос мамы: «Господи, куда она подевалась? Всегда ведь первая садилась за стол. Куда занесло её любопытство на этот раз? Я заходила к Ципке – никто её не видел. Не случилось бы чего…» А бабушка добавила: «Я испекла леках. Пока её не найдём, подавать не буду. Это её любимое лакомство». Моя радость была велика, и я закричала: «Здесь я, здесь! Можешь подавать леках». Голос из глубины сундука был глухим, еле уловимым, но его услыхали. Мама спросила у бабушки: «Тебе не кажется, что в сундуке кто-то есть?» – «Что ты? – отвечает бабушка. – Да разве могла бы Хане-Рохке открыть такую тяжёлую крышку?»
Поняв, что они сейчас уйдут и я останусь в заточении, я начала прыгать, стучать головой о крышку сундука и кричать: «Выпустите меня отсюда, я хочу бабушкин леках!»
Наконец меня выпустили на свободу. Мама едва вымолвила: «Как ты сюда попала? Кто тебя сюда запихнул?» – «Я сама запихнулась. Сундук был открыт, и я упала в него». – «Как ты могла упасть в такой высокий сундук?» – удивилась мама. «Я подставила бабушкину скамеечку». – «О Боже праведный! Опять она за своё. Что ты хотела там увидеть, горе ты моё?» – «Ой, мама! – закричала я, вдруг прижавшись к ней и вцепившись в бабушкину праздничную юбку. – Там по стене прыгают и танцуют какие-то люди. Я боюсь их. Они хотели ко мне в сундук, но я сильно зажмурилась, и они меня не увидели». Бабушка почему-то громко и заливисто рассмеялась. И мама, посмотрев туда, куда я показала, расхохоталась чуть не до слёз.
Горели зажжённые свечи, пламя то притухало, то, от колебания воздуха, разгоралось сильней, отбрасывая тени. «Глупая моя, всё хочешь узнать, пощупать. Так пощупай тени: их отбрасывает пламя свечей». И мама, притянув меня к себе, моей рукой потрогала страшные создания. «Какие умные эти взрослые», – подумала я. И сразу стало спокойно и тепло.
Услыхав, что пропажа нашлась, все прекратили поиски и ринулись в бабушкину комнату. Радостным восклицаниям, веселью не было конца. Все меня тискали, целовали. Я была горда всеобщим вниманием. Может, надо чаще пропадать? Взяв меня на руки, папа вдруг спросил: «Почему ты такая мокрая, и что за запах? Где тебя нашли?» – «В сундуке, в сундуке! – закричала я, опережая других и опасаясь, что кто-нибудь разъяснит. – Хочу бабушкин леках».
Меня переодели, и все сели за стол, ведь суббота была в разгаре. Все обсуждали моё исчезновение. Каждый говорил о том, как он боялся, что меня не найдут и что где только меня не искали. А я сидела гордая, чувствовала себя важной и значительной. Понимая, что сегодня все мои желания будут исполняться, потребовала: «Хочу бабушкин леках!»
Когда бабушка вернулась, неся в руках что-то завёрнутое в мокрую холщовую тряпочку, её, обычно добродушное, лицо выражало тихую печаль. Я, не взрослая и не такая умная, как они, сразу догадалась о причине бабушкиного огорчения. Я одна знала, что произошло в бабушкином сундуке, и мне стало так жалко бабушку – даже больше, чем моё новое платье, перешитое из маминой блузки. «Бабушка, не надо огорчаться. Я уже не хочу леках». – «Посмотрите на неё! Она уже не хочет леках. А что, никому, кроме тебя, не хочется отведать кусочек? Я так старалась, хотела доставить маленькую радость, а ты всё испортила». – «Бабушка, есть ещё большая радость, чем леках. Ведь я нашлась! Ведь если бы я не потерялась…» – «Тогда бы ты не описала леках», – тихо завершила бабушка.
Мама, взяв меня за руку, повела к кровати: «Прощайся, шлимазл, и в постельку».
Почувствовав себя виноватой, я не сопротивлялась, как обычно, когда меня укладывали. А главное, уже не казалась себе такой важной и значительной. «Но ничего, – подумала я, засыпая, – вот вырасту, стану умной и важной».
Улица Бодгас была самой колоритной в нашем местечке. На ней стояла единственная баня – отсюда и название улицы. Топили баню два раза в неделю: по пятницам для мужчин и по четвергам для женщин. Ещё обитали тут свои комические персонажи, был и свой дурачок. Накануне субботы, в пятницу, дурачок Беня, Беня «дер цедрейтер», то есть «Беня с завихрениями», ходил по улице с деревянной трещоткой и, помахивая ею, выкрикивал: «Еврей, марш в баню! В баню иди, еврей!» Когда наступала пора пятничной молитвы, он, меняя интонацию, зазывал: «Еврей, марш в синагогу, в синагогу пора!»
По праздникам у дверей синагоги стояла Хая Йоси Ноеха и следила за тем, чтобы дети, не дай Б-г, не входили в синагогу без родителей и не мешали молящимся. При виде детей она бралась за палку, броня их на чём свет стоит. И нам, детям, очень нравилось её дразнить, чтобы услышать эти замысловатые проклятия. Однажды ребята (я была в их числе) притворились, будто хотят пробраться в синагогу. Хая Йоси Ноеха стала с проклятиями нас разгонять. Все бросились врассыпную, а я осталась на месте: мне было интересно, какое новое проклятье я услышу из её уст. Долго ждать не пришлось: «Стоишь? Стой, стой… Чтобы ты приросла к этому месту навеки. – И, уже вдогонку: – Ладно, иди, иди уже! Сломи себе голову, и ноги тоже не забудь».
Проклятья в нашем местечке были особого рода фольклором, и вполне насладиться ими можно было в наиболее примечательном месте – на рыбном базаре. Когда бабушка отправлялась на базар за рыбой, я увязывалась за ней. Кто там не бывал, тот не мог получить понятия об особой базарной речи, о колоритной брани, а главное – о замысловатых проклятьях, которые сыпались тут как из рога изобилия.
– Тебе не нравится моя рыба? – спрашивал продавец Шай-Айзик. – Так иди, купи такую, чтобы её кости у тебя в горле застряли.
Он славился тем, что, не задумываясь, экспромтом делал как бы заранее продуманный, подходящий именно к данному случаю выпад. Не отставал от него и другой рыбный торговец, Шмерл-хромой. С самодовольной улыбкой на лоснящемся от жира лице, лице с близко посаженными маленькими, колючими глазками, громко, с расстановкой, спрашивал: «Ч-т-о, ч-т-о? Рыба слишком крупная? Она чуть живая и не сильно бьётся в руках? Чтобы тебя била лихорадка на пути к дому и твои фис (ноги) не держали твоё набитое трухой тело!». В таком фольклоре упражнялась почти вся улица, поэтому редко кто обижался, но мастерами этого искусства считались Шай-Айзик и Шмерл-хромой.
Когда дедушка с папой возвращались из синагоги, длинный стол уже был покрыт белоснежной скатертью, на которой красовалась праздничная трапеза с обязательной фаршированной рыбой в центре. На краю стола стояли две зажжённые свечи и лежала хала, накрытая кружевной салфеткой. Не забыта была и бутылка красного домашнего вина. После того как дедушка, в сопровождении папы, делал субботнюю «браху», то есть произносил благословение и первым отпивал из серебряного ковша вино, все вместе, с обязательно приглашёнными на субботу гостями, приступали к трапезе. Насытившись, начинали веселиться. Пили вино, пели песни, рассказывали разные байки и хохотали до упаду.
Однажды я проснулась от непонятного тревожного шума. Кто-то бегал, кого-то громко звали, хлопали двери, слышался треск и гул самолётов. Я вылезла из постели и босиком прошлёпала на крыльцо. Там я увидела обеспокоенную маму, рядом с ней – высокого стройного человека в форме советского офицера. Он ей что-то говорил спокойным голосом. Меня удивило, что они говорили не на русском, а на немецком языке. Офицер ушёл, а мама вернулась в дом. Она была очень взволнована.
– Похоже, что это был немецкий десантник: он говорил на очень правильном, чистом немецком языке: «Не волнуйтесь и не бойтесь нас. Мы вам зла не причиним, да и ненадолго сюда придём».
Позже мама часто вспоминала этот разговор, гадая, кто же это был: фашист? антифашист? Или этот человек просто тогда ещё не знал, на какие зверства способен его народ? А может, в ходе войны он, как и большинство немцев, будет отравлен ядом гитлеризма?
В доме была суматоха. Люди метались: то паковали вещи, то распаковывали. Мама смотрела на всё молча. Она никуда не собиралась бежать.
Бабушка и дедушка поехали на Песах к тёте Гинде с мужем, в местечко Скаудвиле, куда перебрались дядя и тётя после их недавней свадьбы. Туда же уехала на праздник моя сестра Дина, взяв с собой сестричку Менале, которая была старше меня на два года. Дина вернулась в субботу вечером и сказала, что Мена приедет вместе с бабушкой и дедушкой в воскресенье. А в воскресенье разразилась война, и больше мы их не видели. Как мы потом узнали, они не успели убежать. Немцы их вернули с дороги, и они были убиты вместе со всеми евреями местечка. Папа едва уговорил маму уехать к его другу в деревню, а сам вернулся в город, чтобы узнать обстановку. Через день он вернулся взволнованный.
– Быстро собирай детей, немедленно. Мы уезжаем, нельзя ждать ни минуты.
– Зачем? – возразила мама. – Война скоро кончится, немцы – культурный народ. Говорят, в 1914 году они вели себя безупречно. И если что-то пойдёт не так, волноваться нам незачем. Во всяком случае, можно спокойно переждать у твоего друга.
– Мы тут не можем переждать, эта война пришла надолго. Да и друг мой неизвестно как себя поведёт, когда придут немцы. Многие литовцы ждут их с нетерпением.
И он опять оказался прав. Когда мы после войны вернулись в местечко (уже без папы: он погиб на фронте 8 марта 1943 года), то узнали, что этот друг был при немцах «белоповязочником». Так называли тех, кто вывозил евреев на расстрел. Впоследствии мы нашли у него в доме немало наших вещей.
Городок Плунге, где нас застала война, был расположен в непосредственной близости от немецкой границы. Семьи военных эвакуировались, офицеры и солдаты Красной Армии покидали город. Значит, немцы скоро будут здесь. У нас не было ни подводы, ни даже велосипедов, поэтому мы побрели пешком, затерявшись в толпе таких же несчастных беженцев. Дороги были усеяны трупами людей, лошадей, разбитыми военно-полевыми кухнями. Под некоторыми лежали раздавленные солдаты. Всюду валялись чемоданы, баулы. Время от времени в небе раздавался зловещий гул вражеских самолётов. На бреющем полёте они расстреливали мечущихся людей. Люди бросались на землю, взрослые своими телами прикрывали детей. Для многих эти мгновения стали последними. А те, кому посчастливилось избежать смерти, вставали и продолжали свой путь. Иногда, измученные, они позволяли себе короткий отдых в брошенных сараях или под деревьями в лесу. Тут и там рвались снаряды, а из окон, с крыш и чердаков им в спину стреляли литовские националисты.
Однажды дерево, под которым мы сидели, обступили люди с винтовками. Они затолкали нас в стоявший неподалёку сарай, заперли и ушли, оставив у дверей вооружённого охранника. С нами был родственник, Елья, который узнал в охраннике своего знакомого. Он обратился к нему:
– Пятрас, ты меня узнаёшь? Отпусти нас.
– Не могу, прости, – ответил он. – Я знаю, вас утром расстреляют. Только ждут командира Зигмаса, который хочет это сделать собственноручно. Если вас здесь не найдут, расстреляют меня. А у меня трое детей – и дочь беременна.
Дети заплакали, взрослые прижимали их к себе. Со мной была сестра, тринадцатилетняя Геня. Она вцепилась в свои волосы и раскачивалась из стороны в сторону.
Вдруг послышался страшный грохот и вой падающих бомб. Бомбы выли всё чаще. Казалось, земля вздыбилась. Падали деревья, лес горел. Елья снова позвал охранника:
– Выпусти нас! Ты же видишь, что делается. Тебе зачтётся у Б-га. У тебя тоже дети. Скажешь Зигмасу, что волной вырвало двери и мы сбежали, ты в суматохе и не заметил. А потом мы скрылись в темноте».
Взрослые потеряли надежду его уговорить, а вместе с ней и надежду на спасение. Вдруг Пятрас выругался и сказал:
– Бегите скорей. Только быстро, быстро!
Повторять нам не надо было. Мы неслись по горящему лесу, падая от усталости и укрываясь от стрельбы.
Выйдя из леса, угодили из одного ада в другой. Падали люди, летели оторванные руки и ноги, лежали солдаты, придавленные убитыми лошадьми. Мы с сестрой Геней спрятались за убитую лошадь и так лежали, стараясь втиснуться в землю. Когда немного стихло, мы осторожно, бросаясь на землю рядом с убитыми, чтобы нас не отличили от них, стали выбираться из этого места. Детская хитрость! И она бывает спасительной.
Мы потеряли родителей, и Геня причитала: «Бедные наши папа и мама! Они нас ищут, думают, что мы убиты». Нам даже в голову не приходило, что это могло случиться и с ними и что их уже нет в живых. Они взрослые, всегда нас оберегают, они есть и будут, и они ищут нас.
Мы с толпами таких же гонимых войной несчастных людей плелись в сторону латвийской границы, рискуя до неё не дойти. Но всё же добрались до Риги. Там мне запомнилась женщина с туго завязанным на голове платком. Она стояла у открытых дверей ювелирного магазина и, протягивая руки, умоляла: «Люди добрые, заходите в магазин, берите, что хотите, не оставляйте!» А люди со злостью ей отвечали: «Ты просмотри, сколько добра на дороге валяется! Кому это надо?» Тогда ещё никто не знал, что во время войны эти золотые побрякушки спасают от голодной смерти. Их можно обменять на хлеб, а иногда и на жизнь…
Я постоянно хныкала: «Где мама? Хочу к маме с папой…» Тогда и сестра, пытавшаяся от меня скрывать свою тревогу, начинала плакать.
В Риге объявили, что всех беженцев посадят в поезд и эвакуируют в безопасное место. На вокзале сестра взяла меня за руку и, стараясь перекричать шум, сказала: «Смотри внимательно по сторонам! Мама с папой тоже должны быть здесь. Может, мы их увидим». И вдруг – о чудо! – я услыхала взволнованный папин голос: «Вот они! Вот они! Тайбке, не упусти их из виду, а то опять потеряем!» – кричал он, будто в истерике.
Мама, уже теряя надежду нас разыскать, постоянно плакала. Она понимала, что мы только чудом могли остаться в живых. Она воображала самые ужасные вещи. Потрясённая и обессиленная, он так схватила меня, как будто сейчас меня у неё отнимут. Мы были счастливы безмерно – если в такое время вообще можно быть счастливыми.
Нас посадили в поезд и повезли – никто не спрашивал куда. Лишь бы подальше от этих страшных мест.
Нас эвакуировали в Новосибирскую область, и по распределению мы попали в колхоз «Любомировка». У хозяйки, в хате которой нас поселили, была только одна комната, поэтому для нашего жилья приспособили русскую баню. Было у нашей хозяйки трое мальчиков. У одного из них, Коли, постоянно рвалась рубашка, и он обращался к нашей маме: «Лейбиха, зашей мне пузо». Я это запомнила, потому что мне было смешно.
Отсюда папа в 1941 году ушёл на фронт, вслед за ним призвали и брата Яшу. От Яши месяцами не было писем, и мама жила в постоянном страхе за него. Он был кавалеристом-разведчиком и воевал на одном фронте с папой, в одних и тех же местах. Когда Яшу ранили, папа со своим другом принесли его в госпиталь. Придя в себя после операции, Яша увидел перед собой папиного друга, который тоже был теперь ранен. На Яшин вопрос о папе этот человек ответил: «Держись, паренёк. Папа твой погиб на моих глазах – убит разрывной пулей в живот». Это случилось 8 марта 1943 года у деревни Алексеевки Орловской области.Брат Авраам пошёл на фронт добровольно, прибавив себе два года. Погиб в Кёнигсберге (Калининграде) 29 апреля 1945 года. В последнем письме он писал: «Гоним фрицев, аж пятки сверкают. Скоро увидимся. Письма мои сохраните: вернусь, почитаем их вместе». Светлая ему память. Брат Яша служил до 1947 года. Некоторое время он служил в комендатуре Берлина, и это задержало его возвращение домой. Он получил благодарственное письмо за подписью маршала Баграмяна и начальника штаба армии, был награждён орденом Славы. Два ордена ему вручили, а третий потерялся на Курской Дуге, где Яша был тяжело ранен. Этот орден, о награждении которым ему сообщил командир, был ему дан за переправу, которой под огнём командовал Яша, заменив убитого командира полка. Переправил солдат и технику без потерь, но сам был ранен.
В настоящее время Яша – народный художник, заслуженный скульптор Литвы. 16 февраля 2008 года он был приглашён в президентский дворец, где президент Адамкус вручил ему Рыцарский Крест ордена Великого князя литовского Гядиминаса за вклад в культуру страны. Яша написал книгу «История плунгенских евреев», создал единственный в стране мемориал Холокоста, разыскав свидетелей и установив места расстрела евреев. Он автор памятников и других скульптурных сооружений, его выставки побывали в Латвии, России, Израиле, Германии, Чехословакии, Мексике. Сейчас он живёт в Плунге.
После военного лихолетья мы, с ожиданием счастья, вернулись в родное местечко Плунге. Но оно стало совсем не родным. Неустроенность, голод, отсутствие одежды… Не было школы, мы не знали литовского языка… Всё это повергало в уныние.
И вот чуткая женщина по имени Белла Ростовская привезла меня в Вильнюс, подвела к дверям детского дома и сказала: «Не бойся, войди в эту дверь, этот дом еврейский. Его создал очень хороший, добрый человек – еврей Ребельский, светлая ему память».
Я вошла в дом и остановилась у лестницы, по которой вверх и вниз бегали ребятишки. Я почему-то почувствовала себя одинокой, ненужной и заплакала. Ко мне тут же подошла женщина с лучистыми глазами, взяла меня за руку, и я сразу успокоилась. Так я обрела настоящий родной дом, где получила любовь и заботу, где, под крылом прекрасных, влюблённых в своё дело педагогов, получила еврейское воспитание. Их имена: Качергинская (это она встретила меня у лестницы), Липянская, Басман, Вижанская, наш мудрый директор Шохат. А учительница Коган в один прекрасный день 1948 года подходила к каждому из нас и дрожащим от волнения голосом тихо говорила: «У нас уже есть своя родная страна – Израиль».
Мне было уже девять лет. Читать и писать на идиш я училась самостоятельно. Мой энергичный брат Авраам ещё до ухода на фронт ездил на встречу с литовским представителем и от него привёз мне еврейский алфавит, по которому я научилась читать и писать ещё в Сибири. Учительница Качергинская сказала мне: «Ханеле, ты уже большая девочка, а в первом классе учатся маленькие. Тебе будет скучно с ними, ведь ты уже кое-что умеешь. Я возьму тебя во второй класс, хорошо?» Подумав, я согласилась. А ещё через три месяца меня и Миру Бедер перевели в третий класс. Два месяца спустя – в четвёртый… Так, благодаря учительнице Злате Качергинской, я за один год окончила четыре класса еврейской школы. Дальше все детдомовские ученики продолжали учёбу в русской школе, так как еврейских классов старше четвёртого не было.
Окончив школу, я поступила на заочное отделение факультета журналистики Московского университета, работала в районной газете «Путь Ильича». К сожалению, в 1961 году я полностью потеряла слух, и учёбу пришлось оставить. В следующем году я перенесла сложную операцию. Благодаря профессору Гапановичу, тогда работавшему в Каунасском медицинском центре, слух полностью вернулся ко мне. Теперь профессор живёт в Израиле. Когда он выезжал из Советского Союза, его лишили всех званий и наград, но в Израиле он открыл частную клинику и, думаю, вернул слух ещё многим людям.
В 1963 году я поступила на только что открывшийся тогда факультет «Философия, социология и право» в вильнюсском институте с тем же названием. В этом институте я потом работала младшим научным сотрудником лаборатории «Социология молодёжи». Написала работу на тему «Адаптация учащихся средних учебных заведений в микро- и макроклимате».
В Израиль приехала в 1990 году – с мужем, двумя дочерьми и двумя внуками. Третий внук родился уже здесь. Мы с мужем прожили 52 года. К сожалению, 7 июня 2012 года его не стало. Светлая ему память.
Довольно часто встречаемся с бывшими детдомовцами. Это вечера «узнаваний» и воспоминаний. Проходят они удивительно интересно и тепло. Наша последняя встреча состоялась в 2010 году. Организовала её прекрасная женщина – Лея, жена одного из наших детдомовцев Тувьи Кеселя. Лея ведёт нашу летопись, списки живых и ушедших. Многие уже ушли в мир иной. Эти люди перенесли тяжёлые годы войны, кое-кто и теракты. Светлая им память!
Leave a Reply