Яков Рувинский. РАССКАЗЫ О МОЕЙ ЖИЗНИ

Яков Владимирович (Вульфович) Рувинский родился в 1923 г. на Украине, в Днепропетровске (Екатеринославле), в семье врачей. Его отец, Владимир Захарович (Вульф Зеликович) Рувинский (1891, Золотоноша ‒ 1969, Мичуринск), учился в Берлинском университете, был офтальмологом и талантливым глазным хирургом. Владимир Захарович воевал на фронтах Первой и Второй мировых войн, был начальником эвакогоспиталей. Долгие годы заведовал глазным отделением Мичуринской городской больницы и был её главврачом. Чудом избежал ареста в период «дела врачей». Его портрет висит в мичуринском краеведческом музее. Мать, Нетта (Эстер) Яковлевна Рувинская, в девичестве Слуцкая (1895, Золотоноша ‒ 1980, Мичуринск), окончила медицинский факультет Ростовского университета и работала сначала санитарным врачом, а потом дерматологом. В городе Мичуринске (до 1932 г. ‒ Козлов) семья жила с 1929 г. и пользовалась в большим авторитетом. Яков Рувинский окончил среднюю школу в 1940 г., а в 1941 г. был призван в армию и направлен на ускоренный курс Тамбовского артиллерийско-технического училища, а по окончании его, в звании младшего техника-лейтенанта, на фронт. Воевал в артиллерийских подразделениях пехотных частей на Степном, Ленинградском и 2-м Украинском фронтах. Участвовал в форсировании Днепра. Закончил войну в Германии и был демобилизован в 1946 г. в звании старшего лейтенанта. Награждён орденами Красной звезды и Отечественной войны 2-й степени, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией» и др. В 1946-1951 гг. учился в Саратовском медицинском институте и прошёл специализацию по судебной медицине и патологической анатомии. Работал патологоанатомом в больнице г. Кирсанова и межрайонным судмедэкспертом Тамбовской области. С 1956 по 1996 г. работал терапевтом и заведующим терапевтическим отделением в Мичуринской городской больнице, преподавал в медицинском училище. С 1996 года живёт в Иерусалиме.

Первая учительница

У меня плохой почерк. Из-за неумения разборчиво и аккуратно писать у меня всегда было много неприятностей. Начались они с первого класса.
Моя первая учительница Серафима Павловна возмущалась мной демонстративно. Когда она видела меня, хорошо упитанного, румяного, беззаботного, перепачканного чернилами, и мою тетрадь, залитую чернилами, – она приходила в ярость. Она кричала, рвала листы из этой тетради, подбрасывала их вверх… Листы разлетались по классу. Я начинал плакать, но быстро успокаивался.
Была она пожилая, худощавая, широкоскулая, в широкой тёмной юбке и тёмной блузке. Я её запомнил. Наверное, у неё была нелегкая жизнь.

О Софье Александровне Грандовской
Мичуринский ипподром, созданный ещё в предреволюционные годы козловским купечеством и интеллигенцией, был любимым и посещаемым местом жителей Козлова, а позже Мичуринска. В рысистых испытаниях и бегах участвовали лошади ближайших конных заводов, государственных конюшен, совхозов. Страсти, разгоравшиеся там, незабываемы.
Беговые дорожки были отличные. Это позволяло лошадям проявлять максимальную резвость, а жокеям – своё искусство.
О предстоящих бегах жители оповещались, расклеивались афиши. Среди участников соревнований особой известностью пользовалась Софья Александровна Грандовская, мастер-жокей. Слышал я, что она была из интеллигентной семьи. Любовь к лошадям определила её жизнь. Ей приходилось работать на ипподромах разных городов, но Мичуринский ипподром был в последние годы основным местом ее работы.
Мой отец и я были постоянными посетителями бегов. Много раз я видел мчащихся мимо трибун рысаков, взбудораженную публику, слышал крики: «Сонька, давай, Сонька!» Но для меня она всегда была уважаемой Софьей Александровной.
Потом была Отечественная война. Ипподрома не стало. На его территории сажали картофель. Ограду растащили. Остался одинокий домик среди поля, в котором раньше жил сторож ипподрома дядя Максим с семьёй.
С 1957 года я работал терапевтом Мичуринской городской больницы. Однажды поступил вызов. Адрес – бывший ипподром, Грандовская С. А. Она мне радостно улыбнулась, когда я сказал, что помню её ещё с довоенного времени и был постоянным посетителем ипподрома, спросила: «Вы в самом деле любили лошадей?» – «Да», – ответил я. Показала замечательные альбомы с фотографиями лошадей, мы вместе их рассматривали. В доме было тепло и чисто.
Она была тяжело больна. Я предложил ей лечение в терапевтическом отделении городской больницы. Она категорически отказалась: «Мне здесь помогают». Кто? Каким образом? Было непонятно. Вскоре она умерла.
Она была добрым и интеллигентным человеком. Тяжёлая работа среди мужчин, которые далеко не всегда могли её понять и оценить, была её профессией и судьбой классного жокея.

Я видел живого Мичурина
Во время летних каникул мы, ученики младших классов, приходили в школу и отправлялись с нашей пионервожатой Зоей Гордеевой куда-нибудь на экскурсию или прогулку.
И вот состоялась давно обещанная экскурсия в «Основной питомник», где, как писали, «жил и работал великий садовод Иван Владимирович Мичурин». Мы все гордились своим городом Мичуринском, великим садоводом, и встреча с ним безусловно была событием. Но получилось совсем не так, как хотели её организаторы и пионервожатая Зоя Гордеева.
Когда мы пришли в «Основной питомник» и остановились недалеко от дома, то увидели великого садовода. Он был таким же, как на многих фотографиях: старый человек с худым лицом, усами и небольшой бородкой, в сером мятом костюме, при галстуке и в шляпе. Он сидел, ссутулившись, на скамейке рядом с небольшим столом и держал в руке палку. Рядом сидели и лежали маленькие собачки.
Зоя Гордеева сказала: «Ребята, давайте крикнем все вместе: “Привет великому садоводу Ивану Владимировичу Мичурину!”». Мы это и прокричали громко, подбежали и окружили его. Собачки жалобно затявкали. Мичурин закричал слабым дребезжащим голосом: «Бахарев, Бахарев, забери их скорее от меня!». Быстро подошёл Андрей Бахарев, тогда ещё молодой научный сотрудник, и сказал: «Пошли, ребята, пошли, пошли, будем падалицу собирать». И мы пошли.
В Мичуринском краеведческом музее при входе висит большая картина: яркий солнечный день, голубое небо, сад, цветущие яблони. Рядом с одной из них стоит И. В. Мичурин. Он разговаривает с девочкой в белой блузке, синей юбке и с пионерским галстуком, и она что-то записывает в тетрадь. Рядом на корточках сидит мальчик, тоже с пионерским галстуком. Он смотрит на Мичурина снизу вверх восхищённо. В руках у него тоже тетрадь и карандаш. В глубине сада среди цветущих яблонь – фигуры детей.
Художник выполнил социальный заказ – нарисовал то, чего никогда не было. Мичурин был занятым человеком с нелёгким характером и детям никогда ничего не демонстрировал, даже если они были пионерами.

Про доктора Глазкова
Мы шли по коридору хирургического отделения городской больницы – доктор Глазков Алексей Гаврилович, заведующий хирургическим отделением Кирсановской городской больницы, и я. Медицинские весы стояли у стены.
– Давайте я вас взвешу, Яков Владимирович. – Я встал на весы. – 64 килограмма. Бараний вес, – сказал он. – Теперь я себя взвешу. Сколько, вы думаете, я вешу?
Я знал, что много, но не хотел его огорчать и не знал, что сказать. – Ну, около центнера вы потянете, Алексей Гаврилович.
– Да если бы так! Я бы на одной ножке прыгал от радости.
Он поставил ногу на весы. Они пискнули и заскрипели. Я внимательно смотрел, как он себя взвешивает. Он сразу поставил верхнюю большую гирю на 100, среднюю на 40 и нижнюю, маленькую, короткими толчками полного указательного пальца остановил на 6. – 146 килограммов. Это я похудел. Недавно весил 152.
Он сошёл с весов, сделал несколько шагов вперёд и остановился. Когда я подошёл к нему, он поманил меня указательным пальцем к себе, посмотрел в обе стороны, приложил ладонь к углу рта и сказал шёпотом мне на ухо: «Десять пудов, понял?» Мы пошли дальше…
Алексей Гаврилович Глазков мне рассказывал, а я запомнил дословно.
«Я тогда в Саюкине работал. Один от всех болезней: и за терапевта, и за хирурга, и роды принимал, и зубы дёргал. Как-то под утро будит меня санитарка: «Там к вам двое пришли. Просят выйти». Вышел. Двое стоят, муж с женой.
– Спасай, выручай, Алексей Гаврилович!
– Ну, что там у вас?
– Корова растелиться не может.
– Так я же не ветеринар.
– Ты – доктор. Пойдём!
Пришли. Вижу – корова. Родовые схватки. Телёнка нет. Я сразу понял, в чём дело. Телёнок должен идти по родовым путям носом вперёд. – Доктор Глазков показал мне полную белую кисть руки с вытянутыми вперёд пальцами. – Если не так, голова не на месте, при родовых схватках упирается в тазовые кости. А вы знаете, с какой силой сокращается матка у коровы?
Я молчал и моргал глазами.
– Если залезть в матку рукой, а она начнёт сокращаться, как раз без руки останешься! А вот если она, корова, сломает ему шейные позвонки – тогда ни телёнка, ни коровы. Горячей воды они два ведра принесли. И водки, сказал я, несите, сколько есть. Ну, они, как могли, снаружи обмыли корову. А я разделся до трусов, руки, грудь горячей водой обмыл и всю водку на себя вылил. Выбрал момент, когда предыдущая схватка заканчивалась, а следующая ещё не начиналась. Ввёл руку в родовые пути и сразу упёрся телёнку в лоб. Задвинул его назад в матку и нос на место поставил. И всё у них хорошо получилось. Уж они меня потом благодарили. А телёнка этого я навещал. И, знаете, чисто отцовские чувства к нему испытывал».

Кичес

Весной 1946 года в нашем полку ещё продолжалась демобилизация. Солдаты были уже отпущены. Офицеры, кроме решивших остаться служить в мирное время, с нетерпением ждали приезда демобилизационной комиссии. Нас предупредили, что, если хочешь демобилизоваться, ответ должен быть только один: хочу в народное хозяйство.
Когда приедет комиссия, мы не знали и изнывали от жары, ожидания и безделья. Наше подразделение было расквартировано в одном из сёл Восточной Украины, пыльном и грязном. Жители называли себя хохлами и говорили на смешанном русско-украинском языке. И вот однажды я шёл по немощёной деревенской улице и увидел незнакомого человека, который легко и быстро шёл прямо на меня. Это был худощавый мужчина со светлыми глазами, в сером мятом костюме и кепке.
Я отошёл в сторону, надеясь, что он пройдёт мимо, но он не прошёл и сразу заговорил:
– Я Кичес. Вы Яков. Вы знаете, что в Палестине скоро будет еврейское государство. Нам нужны молодые люди, прошедшие военную подготовку. Государство будет нуждаться в защите. Вы готовы создавать еврейское государство в Палестине? – Я молчал. – Вы должны быть с нами. Я жду вашего положительного ответа.
Я ответил, что после демобилизации поеду домой в Россию, и увидел, что он раздражается.
– Как? Вы против еврейского государства? В такое время вы отказываете нам в помощи? Я вами страшно разочарован, Яков.
Я смотрел на его длинный нос, бесцветные глаза и не понимал, к чему всё это.
– Мы ещё с вами об этом поговорим. – Он заговорил о другом. – Вы знаете, что сейчас еврейская Пасха?
Я ничего не знал ни о еврейском государстве в Палестине, ни о наступившей еврейской Пасхе.
– Я приглашаю вас к себе. Посидим за столом. Познакомлю вас со своей женой, пани Кичесовой, с девушкой Сарой. Вы ведь хотите познакомиться с девушкой Сарой? – Он внимательно посмотрел мне в лицо. – Я живу здесь недалеко, – и он назвал номер дома единственной улицы. – Приходите завтра в пять часов. Так вы приходите!
С утра я начал думать об этом визите: чувствовал его необычайность. Возможно, будет вкусная еврейская еда, фаршированная рыба или печёнка с гусиным смальцем, и ещё выпьем. И на Сару эту будет интересно поглядеть.
К вечеру я подшил чистый подворотничок к гимнастёрке, начистил сапоги и пошёл к евреям праздновать еврейскую Пасху.
Явился вовремя. Домик был маленький и старый, сени и одна комната. Кроме стола и нескольких табуреток, другой мебели не было. На столе, на скатерти, стояли две бутылки и какая-то еда. Фаршированной рыбы и печёнки с гусиным смальцем не было и в помине. Окна были зашторены. Горели свечи. За столом сидели две женщины. Кичес стоял у зашторенного окна.
Старшая из женщин поднялась.
– Мы вас ждём, пан Яков. У нас праздник. Садитесь, кушайте, пожалуйста.
Кичес сказал несколько слов о еврейской Пасхе. Выпили. Сара сидела рядом со мной и не сказала ни слова. Разговор не клеился. Я ел, вообще не зная, куда себя девать. Наконец Кичес предложил мне выйти. Я знал, что будет продолжение нашего вчерашнего разговора. Мы вышли в сени.
– Вы помните наш разговор? Вы приняли решение?
Он ещё говорил примерно то же, что и вчера. О долге евреев создать еврейское государство и защитить его. О великой цели, стоящей перед еврейской молодёжью…
– Я не поеду, – сказал я.
– Ваше решение окончательно?– спросил он.
– Да.
Мы попрощались. Я ушёл, очень недовольный собой и праздником еврейской Пасхи.
Через несколько дней я встретил Сару. Она шла и улыбалась. – Яков,– сказала она, – вы мне сразу не понравились.
– Почему же? – удивился я.
– А потому, что когда вы вошли в комнату, то на меня и на пани Кичесову почти не посмотрели, а сразу пошли к столу и ещё потирали руки.
– Это было нехорошо, Сара. Я, наверное, был голоден…
– Нет, это было очень даже стыдно, Яков!
Я и тут не знал, что ей сказать, увидел, что она не собирается уходить, и попрощался.
А через несколько дней была русская Пасха. Мы её вместе с соседями гражданскими праздновали бурно, с водкой и куличами. Пили за всё хорошее и за возвращение домой.
И опять я встретил Кичеса.
– Яков, – сказал он, – я вас пригласил в свой еврейский дом, познакомил с пани Кичесовой, с девушкой Сарой. А вы что? Пили водку и орали песни с этими гоями? Я страшно разочарован вами.
– Я был с ними всегда, – сказал я.
– Нет, Яков. Я всё о вас знаю, всё.
И он повернулся ко мне спиной.
– Кичес!
Он быстро обернулся.
– А если бы я согласился, что бы со мной было?
– Мне не о чем с вами говорить. Вы скоро были бы в Палестине.
Больше я этих людей не видел.
Демобилизационной комиссии я сказал: «Хочу в народное хозяйство». Летом был дома, поступил в Саратовский мединститут.
И вот однажды весной 1948 года я, студент, ходил, как поётся, «по улицам Саратова». Увидел газетный стенд с развёрнутыми газетами, подошёл. Взгляд мой упёрся в маленький заголовок: «В Палестине создано еврейское государство», – и несколько строк к этому. Я заволновался, сразу повернул назад в общежитие. Вразброд пошли мои мысли – разные, нескладные. И ещё я обрадовался.