Александр Кучерский. Роман воспитания

Description

Новое дыхание русской прозы

Александр Кучерский, «Роман воспитания». Издательство «Достояние». Иерусалим, 2015

В Израиле вышла из печати неожиданная во всех отношениях книга. Она называется «Роман воспитания», хотя это и не роман, и, собственно, не о воспитании. В английском переводе на странице выходных данных книга имеет название “The Novel of Formation” – прямое указание на жанр классической литературы, отмеченный именами Ж.-Ж. Руссо, Гёте, Диккенса, Марка Твена, Джойса – список можно продолжить. Пожалуй, в книге Александра Кучерского есть и «портрет художника в юности», а титульный рассказ, давший книге название, как будто весь посвящён педагогике. Впрочем, действие этого рассказа заканчивается в кабинете следователя. Учитель и человек на все времена, К.-Бизон, чьи пальцы «коротки для скрипки, а ноги для танца, голос трубный, а не мелодический, – на уроках он раздувался лягушкой, пел Брамса и на подиуме возле учительского стола исполнял фуэте как кульминацию коды решённого уравнения», бренчит кандалами, «зане» он не понравился следователю. «”Чего вы бренчите? – спрашивал следователь, вытаскивая ложечку из своего стакана. – Будете мне бренчать!” Он предъявил К.-Бизону картины Евангелия его: фотки растлений, стихи обольщений и особенно переписку соблазнов. К.-Бизон смотрел оливковыми глазами, и сила гнева терзала кишечник “другого” – он её не обуздывал».
Пожалуй, тут отдалённо послышится и «Лолита» Набокова, но более явственна перекличка с Андреем Платоновым. Это заметил в своём эссе о прозе Александра Кучерского профессор Варшавского университета Геннадий Зельдович. Его эссе заключает книгу. «Проза эта малосюжетная, а вместе с тем и отнюдь не бытописательская: как будто сам Бог наказал ей “высокое парение”», пишет Г. Зельдович.
Это вторая книга прозы Александра Кучерского. Первая, «Человек мезозоя», вышла в Иерусалиме ещё в 1994 году. До этого была публицистика (журнал «22»), критика, статьи по эстетике («Вопросы литературы», Москва). После этого написаны два учебника русского языка для детей эмигрантов («Русский учебник» и «Взять и прочитать!»). А. Кучерский организовал и выпускал международный педагогический журнал «Звенья», создал издательство «Достояние», известное в стране.
Тексты в «Романе воспитания» непредсказуемы и зачастую не укладываются в представления читателя о том, что такое рассказ и вообще проза. Сам автор в коротком предисловии к книге пишет: «Это опусы, в музыкальном смысле, а не рассказы». А «их писание было делом познания целого, а не мотивов, неотвязные вопросы обращены к целому». Что же такое целое? Это то, что «начинается раньше нас и проходит сквозь нас в дальнейшее». Как увидит читатель, ему предстоит философская проза. И, пожалуй, впервые Универсумом выступает сам текст, а книга завершается опусом (примем терминологию автора), который называется «Причина текста».
Вместе с тем, как пишет Г. Зельдович, «Мир этой прозы даже не просто вещен, но вещен, так сказать, в квадрате… А в квадрат вещность этой прозы возводится выдающей мастера, а не наивного “сказчика” точностью, первонайденностью… многих образов и нещадной вытравленностью общих мест, которая может быть результатом только сосредоточенного интеллектуального акта».
Читатель книги, не подозревая дальнейшего, вступает в дружественный и тёплый мир первого опуса («Митя и Сашка»), утверждается в своём доверии к гуманизму этой прозы в ярком, сердечном рассказе «Червонное сердце», бежит «по брусчаткам экскурсий» вместе с долговязой Лялей («Ляля из Луги»), наслаждается «Софой» – и попадает в лапы заплечных дел мастера Додика («Додик приехал»). Плотность текстов и их пугающая предметность нарастает. В опусах «Имена», «Депеши смутного духа», «Папа Оскар» уже и думать забудешь о традиционном рассказе и находишь себя в мире новой эстетики, где телесность и «душный, смертный плоти запах» (Блок) обращается в познающее слово. «Принципиальная авторская установка на ясную обозначенность предметов, – пишет Г. Зельдович, – отчасти вопреки себе самой, а отчасти и предсказуемо, как раз и рождает такое ощущение чего-то большего, чем непосредственно явленное, такое ощущение возможности сюжету перестроиться иначе, развернуться в не выказанную ещё мощь, ради которого хочется читать и перечитывать эти рассказы».