О Первом всемирном фестивале молодёжи и студентов в Москве
Сегодня 26 июня 2012 года. Прошло 55 лет, а я вспоминаю события Московского фестиваля молодёжи и студентов как необыкновенное, действительно сказочное событие, свидетелями которого нам со старшим братом довелось быть.
О ликвидации «железного занавеса», об «оттепели», о будущей жизни в советской стране говорили все. Подъём ощущался во всём: запуск первого в мире искусственного спутника Земли, разоблачения XX-го съезда партии, открытие музеев Кремля…
А мы с братом Семёном заговорили о том, как бы нам попасть в Москву, на фестиваль. Прошёл слух, что билеты на московские поезда продают только делегатам.
Долгожданное извещение о моём зачислении на первый курс строительного факультета Белорусского политехнического института пришло в конце июля 1957 года. Я студент! Сколько нового, интересного! Вот появились первые переносные транзисторные радиоприёмники. Такой приёмник гордо носили в руках, как драгоценность. Встречая друзей, тут же вытаскивали антенну, крутили барашек и находили волну. Ещё у нас перед поездкой на фестиваль появилась импульсная фотовспышка с переносной батареей ‒ можно было фотографировать и в сумерках, и ночью, и ходить, как фотокорреспондент. В Москве, о чём речь пойдёт ниже, собираясь на мероприятия фестиваля, Сёма обвешивался сумками, в которых лежали и лампа, и батарея, и фотоаппарат, и транзисторный приёмник. Сёма имел солидный вид.
Билеты в Москву достал папа и, довольный, вернувшись домой, сообщил, что оставил без билетов каких-то двух генералов.
Мы всегда испытывали волнение, подъезжая к Москве. В вагоне гремела бравурная музыка. И, как всегда, встречал лично родной дядя Лёва. На такси марки «Победа» он вёз гостей в свою коммунальную квартиру, на 4-й этаж девятиэтажного дома, прямо напротив ресторана «Прага» в начале Арбата.
У дяди было две комнаты с высокими потолками и неизменными клопами. В эту квартиру, пока он не получил отдельную в районе Речного вокзала, приезжали родственники изо всех уголков великой страны ‒ в командировки, просто погулять, даже за продуктами (Москва снабжалась лучше провинции). В коридоре на стенах висели велосипеды, тазы, лыжи и многое другое. На кухне ‒ отдельные столы с керогазами, примусами и тумбочками.
Одну из комнат занимала чопорная пожилая дама с семью собаками породы «гончая», которых она, понятно, ежедневно выгуливала. Всего квартиросъёмщиков было семь. Везде: в подъезде, в лифте, в общем коридоре стоял особый запах московской коммуналки ‒ смесь запахов пота, кошачьей мочи и чего-то неуловимого, специфического, арбатского.
Мой московский двоюродный брат Гриша (Гриня) казался мне значительнее и образованнее нас, провинциалов. Он заводной, любит технику, особенно мотоциклы и автомобили. Да и образование получил здесь, на Арбате. Я старался незаметно подражать ему и в конце каждого своего пребывания на Арбате начинал акать, как москвичи.
И вот тётя Мина с Авиком (ему уже исполнилось 8 лет) остаётся на съёмной даче, а мы вчетвером: Гриня, Сёма, Лёня, Шурик Шехтман (наш ровесник и младший дядя по бабушке, из Горького) базируемся на Арбатской квартире, чтобы видеть и переживать Всемирный фестиваль. Шурик в школе изучал немецкий, Гриня и Сёма ‒ английский, я ‒ французский. Команда хоть куда, что-нибудь да поймём, вперёд! На Арбат! Город уже заполнили толпы молодёжи из разных стран.
Выскакиваем на Арбатскую площадь. Она, ещё не разрезанная тоннелями, свободна от транспорта и заполнена разноязыкими толпами молодых смеющихся и пытающихся понять друг друга людей. На многих юношах джинсы (мы о них слышали, но ещё не видели). Я даже не умел правильно произносить слово «джинсы» ‒ произносил: «джипсы». Стоит девушка-индианка, окружённая толпой москвичек, снимает с себя золотые украшения и раздаёт их с видимым удовольствием очарованным москвичкам.
Всё сразу не охватить. Слышу французскую речь. Толпа девушек возле какой-то француженки. Она что-то говорит им, жестикулирует, но, конечно, они её не понимают. Я всовываюсь в толпу и с места: «Madam, je parle france». Она быстро оборачивается ко мне и начинает тараторить. Ничего не понял и, смущаясь: «Je parle le france male». Так же быстро, как повернулась ко мне, так же и отвернулась. Стало стыдно. Позднее, вспоминая её лицо, я предположил, что это была будущая французская кинозвезда Ани Жирардо.
Дома, на Арбате, достану из чемодана русско-французский разговорник и потом, знакомясь с профессором из Италии (он в невиданных нами доселе шортах), сумею изъясниться на ломаном французском. Мы поймём друг друга и будем пару дней активно общаться.
Арбат находится недалеко от Кремля, и мы, переходя от одной молодёжной группы к другой, жадно вдыхая воздух фестиваля, глядя на одухотворённые лица молодых гостей из-за рубежа, дошли до Красной площади и оказались внутри кремлёвских стен. Там, поставив на брусчатку транзистор, американцы танцевали рок-эн-ролл. У нас вытянулись лица: они оскверняют Кремль! Провокация? Нет, вроде, радостные лица. И никто их не трогает ‒ танцуют, свободные…
Мы узнали, что за ВДНХ специально для делегаций построены гостиницы, и поехали на старом автобусе ЗИС поближе познакомиться с непривычной для нас раскованной молодёжью.
На улице перед строем гостиниц, пока мы идём и соображаем, к кому бы пристать, с кем пообщаться (жажда общения была неуёмная), проезжает туда и обратно кабриолет ЗИС чёрного цвета, очень медленно. В нём сидит какой-то молодой человек. Кабриолет медленно проезжает мимо нас, и Гриня или Сёма по-английски спрашивают: «Вы говорите по-английски?» Он в ответ: «Найн». Шурик: «Так вы говорите по-немецки?» Он разваливается в лимузине и отвечает «нон».
‒ Лёнька, он француз.
Я догоняю братьев и, когда лимузин поравнялся со мной, ‒ по-французски: «Месье! Вы говорите по-французски?».
Он, улыбаясь, по-русски:
‒ Ребята, отстаньте: я русский.
От одной гостиницы перемещаемся к другой ‒ чехи, поляки, немцы… С какой-то грудастой полькой обнимались и фотографировались. С ней мы потом встречались и в Минске, при отъезде польской делегации. Познакомились с немкой из города Коттбуса (ГДР). Её звали Ута Граф. До фестиваля я с немцами не просто не хотел общаться ‒ я их ненавидел. Фестиваль изменил наше мироощущение ‒ таково его мощное, уже столько лет не проходящее влияние. Гриня вместе с Утой вошёл в круг и начал танцевать. Все пели, парни подкатывали штаны до колен, усаживали себе на плечи девушек и бегали по кругу. Вдруг из окна четвёртого этажа гостиницы в круг падает (показалось ‒ бомба!) большой пластиковый пакет, наполненный водой. Хлопок ‒ и, облитые водой, все смеются, а мы в недоумении. Прошло двенадцать лет после войны, а пластиковых пакетов мы ещё не видели. Эти штучки немцев ‒ какая-то провокация. Но потом подружились с Утой Граф из Коттбуса и в дальнейшем даже наладили с ней переписку. Она писала из Германии мне, еврею: «брат мой». Я же, не простив немцам злодеяний прошедшей войны, не мог принять этого братания и прекратил переписку.
Познакомились с итальянцами (вот тут мой французский ещё как пригодился) и, сидя с ними на заднем сидении автобуса, вернулись в центр города. По дороге мы упросили новых друзей спеть для нас итальянскую песню. Итальянцы долго не ломались и на весь автобус запели: «Ариведерчи, Рома!». Все пассажиры повернулись к нам, и весь автобус подхватил «Гудбай, гудбай, гудбай!». Так доехали до центра.
Я от пережитых впечатлений заболел, поднялась температура. Братья торопливо приготовили в кастрюле кофе больному, а сами ушли в город. Я налил кофе в чашку. Кастрюля оказалась немытая, из-под картошки, и такой кофе я пить не стал. Температура к вечеру спала, а наутро я вместе со всеми отправился за новыми впечатлениями.
Сели на речной трамвай по Москва-реке, в сторону Лужников. Какие-то парни с девушками сидят в обнимку, поют на ломаном русском и пьют пиво. «Вольга, Вольга, мать родная, Вольга ‒ русская река». Мы пытаемся на английском, немецком, французском разговорить их ‒ не получается, не понимают. Гриня подсаживается к одной красивой девушке и резко дергает её сумочку. Она: «Пусти сумку!». Всё становится на свои места: девушки ‒ москвички, парни ‒ шведы. Весело, вместе едем дальше. Гриня назначает девушке с сумкой свидание.
В метро группа евреев общается с курносой девушкой, довольно милой, с приятными веснушками. Поразительно: эта курносая девушка ‒ из израильской делегации. Срочно сфотографировались, фотография и сегодня в моём фестивальном альбоме. В группе обступивших девушку парней заметил знакомых минчан: Женю Шидловского и Славу Котоводова (кличка «Айк» ‒ фамильярное прозвание президента США Дуайта Эйзенхауэра)… После фестиваля ребят исключат из институтов за инакомыслие. Слава ‒ сын белорусского министра, Женин отец ‒ заведующий кафедрой квантовой физики Белорусского университета. Позже обоих восстановят в институтах и дадут возможность их окончить, но Женя повесится в 28 лет.
Я же в первый раз видел улыбчивую, приветливую девушку из воюющей страны и не мог унять охватившую меня гордость за эту страну. Делегация Израиля была смешанная ‒ еврейско-арабская – и состояла из двух групп. Мы этих тонкостей не знали и значения этому не придавали. Нам всё было впервой, всё интересно.
Мы познакомились с ребятами из израильской делегации у общежитий Тимирязевской сельскохозяйственной академии. На фестивале они выступали как артисты и пригласили нас, четверых, в свой автобус, чтобы вместе ехать на их концерт. Семёна мы прозвали Булганиным (по фамилии тогдашнего главы правительства СССР), а израильского парня ‒ Бен-Гурионом (тогдашний премьер-министр Израиля). Настоящий Бен-Гурион был маленького роста, а этот парень ‒ высокий и в очках. Интересно было бы узнать его дальнейшую судьбу.
Мы приехали в какой-то клуб. Власти несколько раз меняли место проведения концерта израильтян, но московские евреи всё-таки узнали, где он состоится, и площадь перед клубом была забита тысячами наших московских соплеменников, желавших увидеть делегатов Израиля и, быть может, дотронуться до них. Автобус остановился и не смог въехать на площадь. Толпа с трудом раздвинулась, образовав коридор, по которому можно было пройти только гуськом. Мы, находящиеся в автобусе, держась за руки, начали продвижение к металлической ограде клуба. У калитки стоял спортивного вида парень и держал цепь, пропуская по одному во двор. Из толпы нас ощупывали, гладили, что-то спрашивали. Меня предупредили, чтобы я не открывал рта и не выдал, что я не делегат, не артист. Напряжение нарастало по мере продвижения к калитке. Спрашивают на идиш ‒ я его знаю и отвечаю, по-русски ‒ не сдержался, что-то объяснил и на русском. Мои братья вместе с артистами уже входят в клуб, а меня у самой калитки задерживают. Толпа напирает, мне обидно, что не сдержался и открыл себя. Я подминаю спортивного парня (он не может покинуть свой пост) и проскакиваю во двор, а оттуда и в клуб.
Израильские делегаты заняли для нас места в передней части зала, и я, как корреспондент, с импульсной лампой, расхаживал по проходу, фотографировал все номера первого отделения, делал записи в блокноте, а во время перерыва вышел в холл. Тут подходит ко мне молодой человек, просит что-то ему перевести с идиш на русский и, воспользовавшись моментом, заталкивает меня в какую-то комнату.
За длинным столом сидит больше двенадцати человек. Спрашивают меня:
‒ Как ты попал на концерт?
– Подружился с делегатами, они меня и взяли с собой. Ведь это фестиваль дружбы народов?
– Откуда ты?
– Из Минска. Закончил школу с медалью, поступил на первый курс строительного факультета БПИ, и, в качестве поощрения, папа купил мне билет на фестиваль.
– Ты знаешь, в каких отношениях сегодня наша страна с Израилем?
– Знаю, но мы же на фестивале дружбы народов?
– У тебя нет билета на концерт, и мы вынуждены тебя отсюда вывести.
Они потребовали сообщить мои адреса в Минске и в Москве, затем через служебный ход вывели меня на улицу. Хорошо ещё, что я в Москве ориентировался.
Дома братья меня отругали, а Гриня уничтожил отснятые мною плёнки.
Лет через тридцать пять мой студенческий друг Фридрих Горохов расскажет мне, что его завербовало КГБ с первого курса следить за мной, но он мысленно послал их… Правда, четыре раза меня не пустили за границу, не объясняя причин и несмотря на то, что и партком, и местком выделяли путёвки за производственные показатели. В конце концов я махнул рукой на заграницу и стал ездить на своём «Москвиче» в Крым. Там я останавливался в посёлке Черноморское на Тартанхутском полуострове, где К. Паустовский написал своё «Чёрное море» и где он был счастлив со своей семьёй.
Мой «прокол» скажется в дальнейшем. Но, отчитав меня, братья сами были увлечены фестивальной жизнью и старались увидеть как можно больше. К вечеру ноги гудели от усталости. Концерты разных делегаций на открытых площадках, спортивные соревнования в Лужниках ‒ всё оставляло незабываемые впечатления.
ВДНХ ‒ выставка советских достижений. Погода позволяла, и группы молодёжи и студентов перемещались от одного павильона к другому. Нам стало известно, что в молдавском и грузинском павильонах состоятся показательные свадьбы с выступлениями молдавских и грузинских ансамблей. Захотелось туда попасть. Грузинский павильон вечером сиял в лучах прожекторов, там столы ломились от угощений, но вход преграждали три ряда милиционеров: можно было пройти только по особым пропускам. Семён, обвешанный фотоаппаратурой, остался стоять, пытаясь рассмотреть издали, что там, внутри павильона. Мы же ‒ Гриня, Шурик и я ‒ нашли позади пожарную лестницу. Возле лестницы, в полутьме, стоял припаркованный автомобиль, который раскачивала изнутри, видимо, находившаяся там парочка. Мы смело полезли вверх по пожарной лестнице и попали на чердак, где обнаружили большое вентиляционное отверстие. Отсюда были видны столы с явствами, жених с невестой и грузинский ансамбль, но пробраться в сам павильнон было невозможно.
Мы плюнули на свою затею и спустились вниз. Припаркованной машины уже не было. Стали искать Семёна, чтобы вместе отправиться в молдавский павильон. Нашли, и он нам поведал, что, когда мы ушли, к нему из-за кордона милиции вышел мужчина, представился корреспондентом газеты «Правда» Кисловым и попросил разрешения воспользоваться батареей для импульсной лампы (своя у него села). За это он пообещал провести Семёна на свадьбу и выполнил своё обещание. Семён рассказал нам в красках о коньяках и фруктах на этом показательном торжестве, и мы вместе отправились на молдавскую свадьбу. Там всё было доступно.
Фестиваль оставил в памяти много воспоминаний, но одно не выходит из головы. После его закрытия европейские делегации уезжали домой на Запад с остановкой в Минске, и мы провожали их на минском вокзале. Звучит музыка, провожающие кричат: «Мир!», «Дружба!», «Амитье!», «Фройндшафт!». Поезд трогается, все машут руками, а рядом с нами вдруг чей-то голос, заглушаемый стуком колёс: «До свидания, встретимся в окопах!». 1957 год… Я от неожиданности рассмеялся. А ведь кричавший оказался прав ‒ Польша, Литва, Афганистан, Прибалтика, остров Даманский, Чечня, Ближний Восток…
Нет мира под оливами…
Leave a Reply