РОДНОЕ И РОДИНА

Больше десяти лет я занимаюсь русским языком и литературой с детьми семьи Элькинд, которые уже перестали быть детьми, но ещё не оставляют моих уроков. Старшие девочки, Элька Хая и Брайна Лея, написали по моей просьбе рассуждение о родине. Мы читали патриотические стихи Лермонтова, и мне пришло в голову: почему бы нам не подумать и о своём, не менее актуальном? Лермонтова от этого не убудет.

Александр Кучерский

Брайна Лея Элькинд

Моё восприятие родины и отношение к ней долгое время было двояким. Несмотря на мою большую любовь к русскому языку и, в общем, к той русской культуре, которую мне дали в детстве, ‒ из-за них я всегда ощущала, что Израиль не до конца является мне родным (что, очевидно, просто отзеркалило чувство родителей, а особенно папы, по отношению к Израилю). Но всегда, когда вокруг меня обсуждался Израиль, в голове моей возникал внутренний конфликт. Только в более старшем возрасте я впервые ощутила любовь к Израилю и, как бы странно это ни звучало, желание «защитить» Израиль от нападок, которым он подвергался перед моими глазами. Во время одной из недавних военных операций Израиля была очень резкая волна ненависти по отношению к нему в интернете, этот период был очень неприятным. Внезапно то место, куда уходишь, чтобы отдохнуть, расслабиться и отвлечься от реальности, наполнилось столькими негативными эмоциями, а главное, враньём (на мой «патриотически» взгляд, ибо очевидно, что ничто в этом конфликте не чёрно-белое). Это было время, когда я впервые чётко осознала, что Израиль моя страна, мой дом. Конфликт это, правда, не стёрло, до сих пор «русская» часть моего воспитания даёт о себе знать в моём самоощущении, однако на отношение к Израилю это теперь влияет гораздо меньше. С языком, правда, ситуация всё та же: я люблю русский больше, он мне роднее. Хотя я и сама понимаю, что это потому, что это тот язык, на котором говорят вокруг меня меньше, ‒ находясь достаточно времени за границей, я замечаю, как во мне просыпается любовь и тяга к ивриту. А живя в Израиле, где русской речи гораздо меньше, русский для меня особенный и «родной».

Интересно наблюдать, как люди, которые репатриировались в Израиль, очень по-разному относятся к своему родному языку и культуре. Одни хотят абсолютно стереть эту часть себя, слиться с остальным обществом, быть как все. А есть те, которые, наоборот, отгораживают себя от остальных и остаются в кругу людей, находящихся в той же ситуации, что и они. Такое поведении в обоих случаях, вероятно, является защитной реакцией на непривычную и сложную ситуацию, в которой они оказались. В некоторых случаях это выравнивается со временем, а есть те, в которых это остаётся и понятным образом передаётся в той или иной форме с воспитанием детям. Мне лично приходилось встречать детей, которые стыдились своих русский корней и часто скрывали этот факт, и наоборот, детей, как я, которых растили на русских (советских) фильмах и мультиках, песнях и сказках и которые ставили русское воспитание важной частью своего самоопределения. Скорее всего, даже неосознанно родители передали мне часть той любви, которую они имели ко всему, на чём они росли и воспитывались.

Всю жизнь я себя «отгораживаю» от израильской культуры в её наиболее банальном проявлении, я не смотрела никаких популярных израильских сериалов, не смотрела мультиков и фильмов, на которых растут израильские дети, буквально до прошлого года я не слушала никакой израильской музыки и всегда говорила, что она вся плохая.

Человеку нужны вещи, которые особенны и уникальны именно у него и непохожи на те, которыми обладает окружающее большинство, нужны, чтобы чувствовать себя полноценным и относить себя к общественной группе с той же особенностью. Для кого-то это религия, для кого-то ‒ жанр музыки или кино, хобби или страхи. Главное, чтобы это делало тебя в чём-то уникальным, дало тебе что-то, за что можно схватится в поиске себя по отношению к другим. Среди прочего для меня эту роль играет моё русское воспитание, и, вероятно, поэтому я так крепко за него держусь и предпочитаю его. В том месте, в котором я нахожусь, это моя «особенность», с которой я могу строить и определять своё я.

Таким образом, вопросом родины я никогда не задавалась, но, несмотря на меняющееся у меня отношение к Израилю в течении жизни, тот факт, что это мой дом, я никогда не оспаривала. В более тонких деталях, в моей голове, я могу отдавать предпочтение русской стороне. Я не вижу в этом чего-то плохого, мне кажется красивым и интересным, когда люди, живя в одной стране, имеют разные обычаи, разную культуру.

Элька Хая Элькинд

Для меня основное или, по крайней мере, самое заметное ощущение родины, – это ощущение знакомого. Сколько я себя помню, я всегда предпочитала повторять понравившееся, нежели пробовать новое. Этому много причин, но одна из самых значительных, как мне кажется, это именно чувство знакомого, когда что-то постепенно, с каждым разом, становится всё более безопасным, предсказуемым, своим, родным.

Я могу пересмотреть фильм много раз, и я будто знакома с персонажами, я ориентируюсь в интерьерах, музыка из фильма содержит в себе воспоминание о первых, самых эмоциональных, просмотрах. И, как мне кажется, по отношению к родине я испытываю именно это чувство, доведённое до абсолюта. Израиль был в моей жизни с самого рождения, нет ничего, что мне так знакомо, как жара, вывески на иврите, грязно-белые уродливые дома, бесцветные растения, зелёные автобусы «Эгеда», душный воздух, одинаковые детские площадки и жёлтые номера машин. Это то самое знакомое, безопасное, родное и своё, что всегда было со мной в моей жизни.

Израиль стал частью меня, и, мне кажется, какая-то часть меня всегда ожидает увидеть именно Израиль как фон моей жизни, и эта часть меня всегда будет искать Израиль, если его не будет вокруг меня. Я думаю, отчасти поэтому, когда я возвращаюсь из-за границы, у меня появляется ощущение, что всё на своих местах, всё так и там, где должно быть, а если и не всё, то по крайней мере я. Я возвращаюсь в Израиль и могу перестать искать его вокруг себя.

Чувство, похожее на чувство знакомого, но всё же немного другое, ‒ это чувство дома. Да, дом ‒ знакомый, предсказуемый, безопасный и родной, но дом ‒ это больше этого. И моя родина ‒ это тоже своего рода мой дом. Я не знаю, когда я перееду жить в другое здание, будет ли оно мне тоже домом? А если и да, будет ли оно мне настолько же домом, как дом моего детства? Я не знаю. Может быть, будет. Но пока что у меня есть только один дом и есть только одна страна, в которой я дома.

До этого момента я говорила о более бытовых чувствах, связанных у меня с родиной, но моя родина влияет и на то, кем я себя считаю, на моё чувство самоидентификации, на мой «зеут». Но хоть это и не менее важно, чем более бытовые чувства, мне намного сложнее рассуждать об Израиле как о части моей самоидентификации, потому что, когда я думаю о том, кто я, острее всего я ощущаю именно те аспекты себя, которые отличают меня от большинства. Я намного острее и ярче переживаю русскую часть себя (хоть и считаю себя не русской, а израильтянкой), потому что большинство людей вокруг меня израильтяне. Пока я в Израиле, израильская часть моего самосознания находится «в тени». Я не совсем знаю, что значит для меня быть израильтянкой, хоть я никем другим себя не считаю.

В моём самоопределении Израиль не изолирован от остальных аспектов того, чем и кем я себя считаю. Иудаизм, то, что я еврейка, и то, что я израильтянка, ‒ это довольно значительная часть меня, и все три очень взаимосвязаны, хоть я и не до конца понимаю, каким именно образом.

Иудаизм, исповедую я его или нет, был, есть и, наверное, будет большой частью моей жизни, моего восприятия мира и меня самой. Я выросла, среди прочего, на танахических рассказах, таких, действие которых либо происходит в Израиле, либо их герои жаждут попасть в него, либо оплакивают его недосягаемость.

А я была именно в этом Израиле. Как израильские ханукальные волчки, на которых пишут «נ.ג.ה.פ» (большое чудо произошло здесь), в отличие от заграничных, с надписью «נ.ג.ה.ש» (большое чудо произошло там). Я уверена, что это повлияло и на моё восприятие религии, и на моё восприятие Израиля, а соответственно и на моё восприятие мира и себя.

Быть евреем, как мне кажется, значит нести в себе очень тяжёлый, накапливающийся тысячелетиями груз, и особенно он тяжёл у ашкеназских евреев. Хоть я никогда лично не сталкивалась с антисемитизмом, это своего рода коллективная травма, передающаяся из поколения в поколение с молоком матери. Об антисемитизме и опасности уничтожения кричит всё, от мифов до праздников, от детства родителей до исторических событий. «Нас все хотят уничтожить, убить, нас все ненавидят, осматривайся по сторонам, они всегда за углом, черта оседлости, “עשיו שונא ליעקב”* («Эсав ненавидит Яакова»), погромы и газовые камеры». Я лично ничего из этого не пережила, слава богу, но тем не менее это сильно влияет на то, как и о чём я думаю. Я помню, к примеру, что когда я была маленькой, я играла в куклы, как будто я с куклами пряталась от нацистов. В этой картине мира Израиль играет очень значительную роль. Иногда, ни с того ни с сего, я вдруг подумаю о том, что моё существование, и существование именно в Израиле, это своего рода средний палец нацистам, и потом мои мысли вернутся в своё обычное русло. Получается, я еврейка и израильтянка вопреки и назло, несмотря на то, что эту честь я ничем не заслужила и не выбирала, и не выбрала бы, если бы была такая возможность. Это странная мысль.

Конечно, антисемитизм и Израиль связаны ещё и тем, что Израиль должен защитить нас от антисемитизма настолько, насколько это возможно. Есть такая песня-цитата:

− “שלא אחד בלבד עמד עלינו לכלותנו, והקדוש ברוך הוא מצילנו מידם”

(«Не один [враг] хотел истребить нас, а в каждом поколении восстают против нас, чтобы истребить нас. Но Святой, благословен Он, спасает нас от их рук» ‒ из Агады).

Но я понимаю, что только первая часть этой песни является правдой. Израиль должен заменить место Бога в этой парадигме. И, в отличие от иллюзорной безопасности знакомого и родного, Израиль должен предоставить реальную безопасность евреям. Он должен предоставить реальное чувство безопасности мне.

Когда я была во втором классе, мама рассказала мне про Полларда. Потом какое-то время я жила в постоянном страхе атомной бомбы (я была очень впечатлительным ребёнком). Я помню, как в возрасте восьми лет я просыпаюсь в Америке (мы летали в Диснейленд) и отсчитываю, сколько ещё дней мне осталось в безопасности от ядерной угрозы. Это забавно вспомнить, но полностью это ощущение не ушло. Опасность всегда или за углом, или в тридцати километрах, но она всегда там где-то. Эта мысль вездесуща, она и в шутках про теракты, и в ментальном расписании войн (примерно каждые четыре года), и в странных далёких мыслях: а если у меня будут дети, хватит ли Израиля на их век? А на мой? А если не Израиль? Любое другое место ‒ это потенциально Германия 1939-го года? На бытовом уровне Израиль ‒ это безопасность, и это то место, в котором я хочу находиться большую часть своей жизни, но если посмотреть шире и дальше, дальше в будущее, ‒ хочется бежать. А бежать некуда.

“שלא אחד בלבד עמד עלינו לכלותנו” («Не один хотел истребить нас»).

Я не знаю как это подытожить. Много разных мыслей, разных чувств. Многое ещё можно сказать.

*Цитата из Мидраша на пасук\стих из книги бэрейшит\Бытие. Это изречение используют как поговорку, смысл которой в том, что неевреи будут всегда ненавидеть евреев.