Я познакомился с Ренатой, когда мне было не то два, не то полтора дня. Она родила своего старшего сына Митю в той же роддомовской палате, где появился я.
Всех подробностей этого первого знакомства я не воспроизведу, а второе произошло в начале семидесятых годов, когда мне было 7 лет и мы вселились в дом 39 по улице 23 Августа, где Рената оказалась нашей соседкой сверху. Сполна используя позиционное преимущество, она регулярно нас заливала. Так регулярно, что когда мне было уже лет двадцать и кто-то по телефону сообщил, будто выключат воду, и я тут же позвонил Ренате и сказал, чтобы набирала во все емкости, кроме, договорить «кроме нашей квартиры» не удалось: от хохота заходила ходуном не только телефонная трубка, но и просто потолок надо мной.
В то время к ней еще не пришла слава – ни педагогическая, ни литературная: она была преподавателем английского на харьковском факультете иностранных языков. Писала и потом защитила кандидатскую, к писанию привлекала всех вокруг – и известных математиков, и моего папу, специалиста по русской литературе. Вообще любила привлекать. Позднее, когда я вырос, меня представляла как автора многих ее стихов – хотя это было неправдой. Просто иногда просила рифму. Один раз у меня сидел Сергей Александровский, а она позвонила и прочла начало, но не знала, как закончить: «У осетра была сестра. Она пила ситро с утра». Мы предложили – «Старалась долго осетра С утра с одра содрать сестра». Красиво, но тяжеловесно, и текст Ренаты так и остался двустрочный и вошел в знаменитые «Недоговорки».
Я очень любил, когда она к нам приходила: забиралась с ногами на кресло и рассказывала истории. Как бывает в очень хорошей литературе, держались они не на сюжете, но на ее обаянии и чувстве языка. Об этом чувстве еще в ее студенческую пору ходили легенды, например такая.
Сдавали очень трудный экзамен – языкознание у прославленного и строгого Александра Моисеевича Финкеля. Пошла в аудиторию Ренатина приятельница, а Рената ей вслед говорит – «Ни пуха, ни хера!». Финкель пришел в такой восторг, что почти уже Ренату не спрашивал и поставил не то пятерку, не то четверку – в любом случае горячо желанный балл.
Ходили легенды о ее легкомыслии и безалаберности. Якобы принимала гостью – англичанку (а общалась с англичанами она без всяких предосторожностей еще в старые времена, когда смотрели на это косо, но весьма пристально) – и никак не могла толком одеться, не хватало чулка. Позвала в кухню, стала делать бутерброды, открыла хлебницу – оттуда чулок и выпал.
Ходили легенды о ее обаянии – которое сама она лукаво называла дешевым…
Но это еще не главное, что сегодня, спустя годы, мне помнится. Ницше где-то сказал, что древние греки были легкомысленны – но из глубины. И она умела соединить несоединимое.
Соединить еврейскую и цыганскую кровь в конечном счете не так уж трудно: как сказано у Игоря Иртеньева, ты еврей и я еврей, оба мы цыгане. Труднее было другое.
Если бы Рената Григорьевна только шутила, она бы влилась в ту толпу зубоскалов, коим несть ни имени, ни счета. Но она долго и тяжело болела, но она лучше многих знала, что такое безвыходность и одиночество. Но – и это особенно красноречиво – друзьями ее были совершенно исключительные личности – назову, чтобы не перечислять десятки, хотя бы классика Бориса Заходера и менее знаменитого Владимира Ильича Рублинецкого, математика, полиглота, энциклопедиста и человека, сумевшего в отнюдь не благодатные времена и в отнюдь не столичном Харькове прожить необыкновенно гармоничную осмысленную жизнь. Такие люди и отражали, по моему чувству, то главное, что Рената в себе носила: способность подняться над болью и страхом. Она с ними именно не боролась, сцепив зубы, как принято у многих, но просто умела существовать в каком-то ином измерении, где сами эти понятия теряли смысл. И помогала другим она немало, но именно – там, на том уровне, до которого человеку часто еще предстояло подняться, на уровне судьбы, а не быта. Меня, когда мне было лет 16, она познакомила и с В.И. Рублинецким, и с И.В. Оскнер (Инной Мельницкой), которые стали первыми и порой беспощадными критиками моих стихотворных переводов – и вместе с тем помогли мне осознать свою относительную профессиональную пригодность.
Она никогда не вела громких разговоров вообще, разговоров о мужестве в частности, была совершенно чужда интеллектуализма (помню, я читал в юности книгу с фрейдистским анализом творчества Эмили Дикинсон, а Рената резюмировала: стихи хорошие, потому что мужьев не хватало…), зато где-то в подспудном слое ее существования мужество и серьезность ощущались так определенно, что притягивали сильных и незаурядных людей.
Вот эта способность даже не примирить, а, выражаясь философски, снять неразрешимые для большинства противоречия и остается в моей памяти как ее главная удивительная черта и как тайна ее ошеломляющего обаяния.
Leave a Reply