Давид Соломонович Кицио родился 20 июля 1933 года в Рязани, в семье военнослужащего. Отец был танкистом. В 1934 году семья переехала в Кировоград (Украина), в годы войны находилась в эвакуации. В 1949 году Д. Кицио окончил 8 классов и поступил в Киевское училище прикладных искусств. Работал в Москве в строительных организациях. В 1955 году был призван на армейскую службу, служил в горно-стрелковой дивизии в Закавказье. Демобилизован в звании младшего лейтенанта. Вернулся в Москву, работал на заводе железобетонных конструкций мастером смены. Окончил Московский строительный институт. Работал главным инженером завода железобетонных конструкций в Кировограде, в дальнейшем ‒ в Черкассах: главным инженером ЖБИ, главным инженером-строителем Объединения садоводческих совхозов. В 1987 ‒ 1990 гг. ‒ директор завода стройматериалов. В Израиле с 1990 года. Работал модельщиком на керамическом заводе. Живёт в Натании.
* * *
22 июня 1941 года мама, Марик и я были в гостях у бабушки Рони и дедушки Юделя в г. Коростене Житомирской области. Там же были папин брат Зуська с женой Кларой и сыном Лёней и папина сестра Маня с мужем Шмилеком и двумя сыновьями: Гришей и Мишей. Папа остался в Кировограде, так как в воздухе пахло войной и ему не дали отпуск.
Коростень бомбили с первого дня, и примерно через неделю началась наша первая эвакуация. С большими приключениями мы доехали до Кировограда и наконец-то оказались в своей квартире. Папы дома уже не было. Вечером папа неожиданно пришёл. Рано утром он ушёл на фронт и вернулся домой только в ноябре 1946 года. Когда участились бомбардировки, мы всей семьёй перебрались жить в подвал банка, в котором работала мама. С собой взяли три подушки, два байковых одеяла, кастрюльку и две металлические мисочки. Там мы прожили несколько дней.
2-го августа 1941 г. немцы подошли к Кировограду, и началась наша вторая эвакуация. Поскольку все банковские работники считались мобилизованными, нас всех посадили на машины, и мы в чём были, не имея даже сменного белья, отправились на вокзал. Вместе с нами на машины были погружены все банковские активы. Так как не было пассажирских вагонов, нас погрузили на платформы. Вся банковская охрана также была с нами. Остальные люди залезали в пустые цистерны от нефтепродуктов. Нас беспрерывно бомбили, и поэтому эшелон не отправлялся. Мы же всё время прятались в подвалах на вокзале. Дедушке это всё надоело, и он отправился домой. Переночевав дома, он напёк нам блинов и пришёл на вокзал в надежде нас ещё застать. И он не ошибся. Мы выехали за два часа до вступления немцев в Кировоград.
Всю дорогу нас бомбили и обстреливали с самолётов на бреющем полете. Мама меня и Марика укрывала от пуль имевшимися у нас тремя подушками. Во время одного из таких обстрелов один милиционер выхватил свой пистолет и выстрелил в стервятника. И ‒ о чудо: самолёт загорелся и с грохотом рухнул у железнодорожного полотна! Наши женщины на радостях зацеловали этого милиционера.
Иногда, при интенсивной бомбардировке, нас останавливали, и мы бежали в сторону от полотна и прятались. Если негде было спрятаться в стороне, мы прятались под вагоны. Так мы ехали день или два и приехали на станцию Глубокая. Там нас выгрузили и поселили в клубе, и мы в первый раз поели за всю поездку. Наутро пришли «покупатели» из разных колхозов. Мой дедушка был по профессии колёсник, то есть делал телеги, и нас забрали в ближайший колхоз. Дедушка делал телеги, а мама запасала хлеб и, что могла, к хлебу. Она чувствовала, что придётся эвакуироваться в третий раз. И вот прошло дней десять, и немцы начали подходить к Ростовской области. Мама попросила председателя колхоза отвезти нас на станцию, на что он ответил, что, если придут немцы, нас спрячут. Но мама отлично понимала цену этим словам. Через наше село проезжала телега из соседнего села, и крестьянин отвёз нас на станцию. Так началась наша третья эвакуация, в результате которой мы оказались в Саратове.
* * *
Мамин старший брат Гриша жил в г. Горьком (ныне Нижний Новгород) и работал на горьковском автозаводе, который начал выпускать самолёты. Мы решили ехать к нему. Надеялись, что, раз он единственный из наших родственников, живущий в тылу, то через него мы сможем связаться с остальными, а главное, с папой. Так впоследствии и получилось. Но ещё предстояло доехать до Горького.
На вокзале нам сказали, что лучше всего до Горького добираться на пароходе. Вверх по Волге до Горького мы плыли две недели. Во время плавания я упал с верхней полки и разбил себе нос. Наши скудные припасы кончились, мы голодали. Добрались до дяди Гриши еле живыми. Но были вознаграждены: нас ждало письмо от папы. Какое счастье!
Так как работники банка по прибытии должны были явиться в местное отделение банка для регистрации, мама на следующий же день пошла туда. Там ей сказали, что мы должны ехать в г. Энгельс Саратовской области – столицу Автономной республики немцев Поволжья. На сборы нам дали три дня. Мы не забыли, как голодали по дороге в Горький, и стали запасаться хлебом. Возле дома дяди Гриши был магазин, где ещё продавали хлеб без карточек. Мама с дедушкой становились в очередь, и за день им удавалось взять по два килограмма хлеба. Вот тут-то я впервые проявил свою смекалку. Я опускался на пол и под ногами людей пробирался к прилавку, там поднимался и получал хлеб. За день я проделывал это пять-шесть раз, и через три дня мы были с хлебом.
Мы все, кроме дедушки, двинулись в обратный путь. Дедушка сказал, что ему это всё надоело, и остался у дяди Гриши, а мы поплыли в Энгельс. Поездка обратно была веселей, сытней и короче, так как вниз по течению мы плыли на три дня меньше.
В Энгельсе маму направили на работу в г. Бальцер Саратовской области (этот город вскоре переименовали в Красноармейск). На пристани Антон, куда мы приплыли из Энгельса, в это время грузили на пароход депортируемых из Бальцера немцев. К маме подошла местная русская женщина и спросила:
– Говорят, на пароходе приплыли евреи?
Мама оветила:
– Да.
Она попросила показать хотя бы одного. Мама ответила:
– Я.
– Да нет, – говорит женщина, – евреи с рогами, а вы такая же, как я.
Вот так нас встречали.
В Бальцере маму назначили на должность бухгалтера банка. Нам дали домик о двух комнатах и в лесу, на поляне, ‒ огород в десять соток с выращенной на нём картошкой. Это было 22 сентября 1941 г. В первое же воскресенье мы с мамой собрали картошку (это спасло нас от голода), а в следующее пошли туда же на лесозаготовку. Каждой семье было выделено по несколько деревьев, которые надо было спилить, а затем распилить на метровые куски. Нам дали банковскую подводу, и мы отвезли дрова домой. Эта операция спасла нас от холода зимой. А зимы были суровыми и многоснежными. Наш дом стоял на берегу ручья, со дна которого я выловил много фарфоровой посуды. На чердаке нашёл две пары лыж.
Там же, в Красноармейске, я пошёл в первый класс. Мне было уже восемь лет, и это была моя вторая попытка начать учиться в школе. Первую я сделал ещё до войны, в 1940 г. Тогда мне было семь лет, и я был развитый мальчик. Ведь с трёх я ходил в детский сад, где всегда был вожаком. Закон запрещал принимать в школу детей младше восьми лет, но мои родители нашли способ, как раньше лишить меня детства. Они отдали меня в украинскую школу, куда брали с семи. Но я не знал ни одного украинского слова, и через две недели папе посоветовали меня забрать. Так я получил в подарок ещё год детства. Но и вторая моя попытка пойти в школу провалилась. Я уже упоминал, что мы бежали в чём были, а в октябре начались сильные морозы, и я, босой и раздетый, вынужден был бросить учёбу.
А через несколько дней в доме случилась беда: моя бабушка Фрида Вишневецкая (по мужу Рувинская), сварив борщ, вынимала его из печки, споткнулась и обварилась. Через несколько дней она умерла. Это произошло 26 июля 1942 г. Не стало моей любимой бабули. Это была наша первая потеря.
Через несколько дней, в воскресенье, мама пошла на базар в надежде купить буханку хлеба и случайно встретила папину родную сестру ‒ Маню Чак. Маня была работницей на фабрике им. Смирнова-Ласточкина, и её с детьми эвакуировали из Киева. Маня и её старший сын Гриша жили в заводском общежитии, а младший, двухлетний Миша, умер в дороге. Мама и Маня плакали, и с ними плакал весь базар, ведь девяносто процентов жителей города были эвакуированные. Мама взяла Маню к нам, и мы стали жить впятером.
Как-то поближе к весне я потерял хлебные карточки, и это было в первых числах месяца. Продавщица магазина сжалилась над нами и отпускала нам хлеб в прежнем количестве. Ровно через неделю я нашёл другие карточки, притом вместо потерянных трёх ‒ четыре. Мы рассчитались с продавщицей за полученный раньше хлеб.
Я узнал, что в горсовете дают детям разные вещи, и пошёл туда раздобыть что-нибудь. Мне сразу отказали, но я сказал, что напишу папе на фронт, что я не хожу в школу, потому что голый и босый. Мне дали пальто и две майки. Пальто было из бобриковой ткани с большим цигейковым воротником, его я носил до окончания войны. Через несколько дней была ещё одна удача. Поздно вечером мама шла домой из банка, горько плакала о нашей тяжёлой, голодной жизни и обо что-то споткнулась. Нагнулась посмотреть ‒ буханка хлеба. Хотя хлеб был в грязи и примят колесом телеги, мы впервые за долгое время наелись вдоволь. Обычная наша еда состояла из картошки и затирухи. Затируха – это такой суп: вода и немного муки. Всё это кипятилось, помешивалось ложкой. Короче говоря, это напоминало клейстер для наклейки обоев.
Зимой мы все впятером спали в одной комнате на двух узких кроватях. Мама, Марик и я ‒ на одной (мы с братом ложились валетом), на второй такой же – тётя Маня с Гришей. Отапливались буржуйкой, освещались коптилкой.
Раз пять к нам подселяли молодых девчат. Их отправляли в Саратов и в Сталинград. Из них выходили отличные зенитчицы. Ведь весной 1942 г. немцы ежедневно бомбили эти города. Когда в Саратове горел нефтеперегонный завод, столбы огня были видны у нас, а рыба из Волги в магазинах продавалась без карточек: она сильно воняла нефтью.
В это время уже многие начали удирать из Красноармейска. Немцы подбирались к Сталинграду.
Наступала весна, и мы стали готовиться к посадке огорода, который нам вспахали банковской лошадью. Мы посадили картошку и арбузы. Каждое воскресенье мы ходили в лес, на свой огород, а ведь до него было семь километров. Мне ещё не было девяти лет. Там мы либо копали и окучивали картошку и арбузы, либо заготавливали лес на дрова. Метрах в ста пятидесяти от поляны протекал чистый ручей, и в мои обязанности входило принести свежей водички. Однажды летом иду с трёхлитровым бидончиком и вдруг метрах в пятнадцати вижу серого волка. Моментально в моей памяти промелькнуло: я иду из детского садика, и вдруг передо мной большая овчарка! Я остановился, она меня обнюхала и пошла прочь. Ведь нас в детском саду учили, как вести себя при встрече с собакой. То было в 1940-м году. Так же я поступил при встрече с волком. Волк постоял, постоял и пошёл прочь. С тех пор мама меня одного по воду не отпускала.
Где-то в конце весны к нам из Горького приехал умирать дедушка Моисей. Он так и сказал:
– Я приехал умирать, чтобы меня похоронили рядом с Фридой.
И назвал день, когда он умрёт.
Но до этого он сказал:
– Я обязан передать свою профессию старшему внуку.
И начал меня обучать своему ремеслу. Он сидел на крылечке и показывал, как и что надо делать. Через пару недель я сделал тележку, вернее, подводу в масштабе где-то один к десяти. Она имела оглобли и поворот передних колёс, на неё можно было поставить два ведра и возить воду. А воду приходилось носить издалека, и много, так как мы перебрались в другой дом и ручья во дворе уже не было. Но зато у нас во дворе был огород, где мама сеяла редиску, лук и чеснок, а я его должен был поливать. Воду носил чайником и бидончиком. В день нужно было сделать пять ходок, а идти с полкилометра. Однажды я пошёл по воду, а Марик решил нам помочь и вырвал всю редиску, которая только завязалась и была размером с горошину. Мама пришла с работы, расплакалась и отругала Марика. Утром он решил исправиться и посадил редиску обратно, только листьями в землю.
Примерно в конце июня мама отправила меня в детский лагерь для ослабленных детей сроком на сорок дней. Лагерь был в лесу, недалеко от Волги. Однажды нас повели купаться, и одна из наших девочек стала тонуть. Её еле спасли и откачивали очень долго. После этого я стал бояться воды и никогда не заходил глубже, чем по грудь.
В пионерлагере я научился играть в шахматы, которых раньше не видел. Мама ко мне приезжала раз в две недели. Очередной день приезда приходился на мой день рождения, мне исполнялось девять лет. Но, к моему великому огорчению, мама не приехала: в этот день умер дедушка. Мама приехала только через неделю, 11 августа 1943 г. От неё я узнал, что тяжело ранен папа: пришло письмо из госпиталя. Ему раздробило всю пятку, и его должны были комиссовать. Но не комиссовали. В одну из ночей тяжелораненый солдат просил попить, но никто не отзывался. Тогда папа на костылях пошёл туда, где отдыхают медсёстры, и увидел, что они занимаются любовью с выздоравливающими военнослужащими, так что им было не до раненых. Папа начал их метелить костылями. Когда же приехала комиссия и хотела папу комиссовать, медперсонал госпиталя заявил:
– Нет, мы будем его лечить.
И папу отправили в тыловой госпиталь. Госпиталь находился недалеко от того места, куда были эвакуированы папины родители и две его родные сестры со своими детьми. Он попросился съездить к ним, и ему дали недельный отпуск. Там он каждое утро точил свою финку. Когда сёстры начали допытываться, что он делает, ведь он не мясник, то услышали в ответ, что эта финка ему дороже всего. Папа рассказал, как во время одной из контратак фашисты открыли шквальный огонь, а он был замполит батальона и, естественно, находился впереди. Поворачивать назад ‒ это верная смерть. Он ворвался в окоп и начал врукопашную резать фашистов, уничтожив при этом семь гадов. После этого он дал сигнал своему батальону, и тот овладел окопом. За этот подвиг его представили к званию Героя Советского Союза, но наградили только орденом Красного Знамени. Думаю, причина ясна: «пятая графа».
* * *
В октябре 1946 г. мы уже сидели на чемоданах и ожидали папиного ординарца, чтобы ехать в Китай, как вдруг приехал папа. Его демобилизовали из-за несоответствия общего образования его воинскому званию. Папа с мамой через несколько дней поехали в Коростень на семейный совет, решение которого в корне изменило нашу жизнь, притом, как мне кажется, не в лучшую сторону. Поскольку старший брат папы Зуська и его семья погибли, мы должны были переехать жить в Коростень, к родителям папы. В ноябре 1946 г. папа, я и Марик переезжаем в Коростень, а мама пока остаётся в Кировограде, чтобы присоединиться к нам после сдачи годового отчёта в банке.
В Коростене мы жили в одном доме со всей нашей семьёй: с дедушкой Юделем, бабушкой Роней, с папиной сестрой Фаней и её сыновьями Витей и Димой, с сестрой Маней и её сыном Гришей, с которыми мы жили в Красноармейске, в эвакуации. Короче говоря, жили маленьким колхозом.
Там я пошёл в 4-ю школу, в шестой класс. Необходимо отметить, что в Кировограде я учился в мужской школе, где царили сила и грубость, а в Коростене обучение было совместно с девочками. Атмосфера здесь была доброжелательной и дружеской. Здороваясь, пожимали друг другу руку. В первые два месяца я с трудом привыкал. Дёргал девочек за косы, грубил, а однажды отрезал Нате Вандер кусочек косички. Меня разбирали на классном собрании, и только один Борис Гиллер заступился за меня, сказав, что необходимо учесть, что я учился в мужской школе и не привык к девочкам. Кстати, впоследствии он влюбился в Нату и даже поехал за ней в г. Молотов (Пермь) поступать в мединститут, но она ему не ответила взаимностью. Как я узнал через пару лет, у неё в голове был я.
Но если я постепенно привыкал к своему классу, то дома не мог привыкнуть к «колхозу». Все приходили к нам в квартиру, как к себе домой, мотивируя тем, что они пришли к дедушке и бабушке. Но если нужно было что-то помочь, они говорили, что тут не живут. У нас было две козы, пасти их и ухаживать за ними входило в мои обязанности, а пить молоко подавай всем. Когда зимой наметало полный двор снега, папа звал меня на помощь, а Витя, Гриша и Дима спали. Папа говорил, что у них нет отцов и их нельзя обижать. Витя имел привычку ко всем задираться как старший, он был старше меня на два года. Однажды мне надоели его выходки, и я дал ему бубны. Это видели соседи и доложили папе, а папа, не разобравшись, наказал меня.
У меня созревал план уехать из дома. Я писал во все военные училища, но везде нужно было письменное согласие родителей. Я решил, что когда мне исполнится шестнадцать лет, уеду. А пока нужно было жить дома, ходить с вечера в очередь за хлебом, пилить дрова, пасти коз, держать их за рога, пока бабушка доила, и делать многое другое.
После окончания шестого класса меня послали в пионерский лагерь в 12 километрах от Коростеня. Директором был некий Бергер, работник отдела горторга. Так вот, вместо 150 граммов хлеба нам выдавали на глаз граммов по 70. Я взял этот паёк и пошёл в город. По дороге я зашёл в магазин и взвесил его: оказалось ровно 70 грамм. Я зашёл в горком партии, показал хлеб и всё рассказал. Мне сказали:
– Иди в лагерь, мы приедем и разберёмся.
Когда я вернулся, меня поставили перед линейкой, провели экзекуцию и исключили из лагеря. Я пошёл домой. Пройдя пару километров, встретился с горкомовской машиной. Меня посадили в машину, и мы все поехали в лагерь. После расследования директора сняли с работы и увезли с собой в город, а меня восстановили.
Правдоискателем я был с детства. Я сидел на первой парте и видел, как учительница химии, объясняя урок, всё время заглядывала в книгу. Заглянет в учебник ‒ и начинает писать формулу на доске, запнётся ‒ и опять к книге. Я это уловил и при каждом её отлучении к доске переворачивал страницы книги. Пока она искала нужную страницу, весь класс смеялся. С тех пор она стала лучше готовиться к своим урокам.
Теперь хочу сказать пару слов о козах, которые являются умнейшими созданиями. У нас при входе в дом было крыльцо, и вот, когда наша Розка хотела пить, она становилась на задние ножки, а одной передней аккуратно стучала в окно и при этом ни разу не разбила стекло. Она ненавидела всех женщин, но любой мужчина мог подойти к ней, гладить её, и она стояла как вкопанная. Часто, пася коз, я их привязывал, а сам играл в футбол. В этот раз с Розкой были её две месячные козочки. Немного поиграв в футбол и вернувшись к Розке, я услышал, как она мекает, и не увидел козочек. Только я отвязал Розку, она меня потащила, и мы пробежали не менее трёх километров. Так мы оказались в пригородной деревне и остановились у одной калитки. Смотрю, это дом, в котором живёт Якуб, работавший с дедушкой. Козлята оказались у него. Он шёл с работы, увидел их и поманил, и они пошли за ним. Вечером Якуб пришёл к нам, и договорились, что он берёт козлят на лето к себе на выпас, а осенью одна козочка ему, а вторая нам. Это стала коза Машка.
* * *
Теперь немного о папином отце, дедушке Юделе. При среднем росте (170 см), он был очень сильным человеком. Когда был набор в царскую армию, то в селе тянули жребий, и ему досталось идти в солдаты на шесть лет. У него была невеста, которая его ждала все шесть лет. Таковы были тогда нравы, не то, что теперь. В армии за непослушание самым распространённым наказанием было держать на вытянутой руке винтовку пять минут. Если солдат был слаб и не мог удержать, ему это наказание заменяли розгами. Юдель никогда не нарушал дисциплину и всегда смеялся над слабаками. Однажды они ему сказали, чтобы он, вместо того, чтобы смеяться, попробовал сам подержать винтовку. Дедушка, продержав десять минут вместо пяти, попросил вторую винтовку. Её прицепили на штык первой, и он держал две винтовки на вытянутой руке. До конца его службы солдаты боялись даже косо посмотреть в его сторону. После Второй мировой войны, в 1946 г., дедушка поехал в гости к своей дочке Фане, которая жила в г. Василькове Киевской области. Ему тогда было 78 лет. От станции до города нужно было пройти три километра полем. Дедушка идёт, и ему навстречу идёт бандит лет сорока и говорит:
– Всех жидов немцы побили, а тебя я убью! – и на деда с кулаками.
Ну дед его избил до полусмерти и пошёл дальше. У дочки он пробыл две недели и едет обратно домой в Коростень. А тогда пассажирских вагонов было мало, и от Василькова до Киева ходили товарные вагоны, оборудованные печкой-буржуйкой. Заходит дедушка в вагон и видит: сидит тот жлоб с компанией мужиков и играет в карты. Дед приготовился драться со всей бандой. Тот мужик поднял глаза и, увидев деда, говорит своим дружкам:
– Якщо хочете жить, то того старого жида не чіпайте[1].
В начале 1947 г. были выборы в Верховный Совет СССР. Дедушка работал сторожем на лесном складе и, идя на работу, проголосовал первый, за что получил в подарок тулуп. Так вот, через несколько дней после этого он поздно вечером идёт домой, а в руках у него поперечная пила. Навстречу идут два мужика, один хватает деда за грудки и говорит:
– Снимай, дед, тулуп.
Дедушка ему говорит:
– Ты же держишь за грудки, как я сниму?
Мужик отпустил, ну дед его так трахнул, что он и растянулся, второй – бежать, а дед ему кричит:
– Ты куда? Ему я дал тулуп, подойди и получишь пилу!
Летом того же года сосед решил строить дом. Завёз круглый лес, и семь его друзей начали выгружать машину, но ничего не выходит. Подходит дед и говорит:
– Берите все за тонкий конец.
Сам взял за толстый, и быстро, бревно за бревном, выгрузили весь лес.
Всё это я лично видел в присутствии десятка женщин, живших на нашей улице, которые во весь голос кричали:
– Вот это мужик, а вы все бабы!
Мой дед прожил восемьдесят лет, за всю жизнь ни разу не болел, не знал, что такое повышенная температура, умер при всех зубах и волосах, был глубоко верующим человеком и молился по три раза в день. Всю жизнь работал как вол и ел так же. Он занимался вырубкой и вывозом леса для бельгийской компании, которая строила железную дорогу на западе России. Лес шёл на изготовление шпал и должен был быть толстым и высококачественным.
Умер дед в 1948 году.
* * *
Учиться в школе я не видел резона, а потому учился спустя рукава. Пропускал уроки, играл на деньги. Правда, были и другие развлечения. Иногда собирались на квартире у Любы Зильберман на классные вечера, танцевали под патефон. Тогда другой музыки не было. Я не танцевал, ибо не любил танцы, и поэтому крутил патефон ‒ его надо было всё время заводить. Играли «в садовника» на фанты, которые потом надо было отрабатывать. Была у меня и первая любовь: моя одноклассница Броня Злацен. Жила она недалеко от меня, и, когда у меня было свободное время, я заходил к ней. Я помогал ей чертить. Она, как все девочки, не умела это хорошо делать, а училась хорошо. Много с ней разговаривали на разные темы. За всё время я её ни разу не поцеловал, тогда были совсем другие нравы. Ребята с девушками даже не ходили за руки. Она жила вдвоём с мамой, отец погиб на фронте, и мне было её очень жаль. И вообще я любил её, как сестру.
Перед Первым мая мы всей школой пару недель тренировались маршировать под руководством директора школы, который стоял над входом в погреб и оттуда с высоты командовал парадом. Однажды утром он опоздал к началу репетиции, я поднялся наверх и начал командовать и не заметил, как он подошёл сзади. Директор исключил меня на три дня из школы, но потом простил.
На следующий день на перемене между первым и вторым уроком я был в классе и слышу ‒ снизу кричит моя мама:
– Бери сумку и спускайся!
Я сошёл вниз, мама меня усадила в машину и повезла к себе на работу. По дороге она мне сказала, что художник, который должен был написать первомайские лозунги, не пришёл на работу, и директор птицефабрики, где тогда работала мама, попросил, чтобы я написал. Я написал всё, что меня попросили, и всем очень понравилось. Мне заплатили какие-то деньги, выписали сотню яиц и навалили полную тарелку мороженого. Это был мой первый заработок на производстве. Мне было тогда почти пятнадцать лет.
* * *
4 марта 1979 г. я перешёл на работу в Черкасское объединение садоводческих совхозов на должность главного инженера-строителя. В составе объединения было тринадцать совхозов и два консервных завода. Я полностью отвечал за всё финансирование, проектирование и строительство. Мне пришлось освоить новые для меня функции. Работа с банками, с проектными организациями, с областной и районными архитектурами, со всеми районными службами, санитарными и техническими инспекциями и министерством. Мне пришлось изучить сотни инструкций и документов, объездить все совхозы, проверить все строящиеся объекты и изучить их документацию. А строили всё, начиная от производственных объектов и кончая соцкультбытом, притом объекты соцкультбыта, как правило, строили хозяйственным способом[2].
Зато мы всё время ели самые лучшие фрукты. Приходилось ежемесячно ездить в командировку в министерство в Киев. Наше объединение было тесно связано со Звёздным городком космонавтов, мы напрямую снабжали их свежими фруктами, и многие космонавты посещали наше объединение и сажали деревья в наших совхозах. У нас в гостях была мать Юрия Гагарина с его братом, и у меня есть фотография наших сотрудников с ними. На этой фотографии есть и я.
Правда, был у меня один конфликт с генеральным директором объединения. Из-за происков юридического советника мне на шестьдесят рублей в месяц сократили ставку, и я немедленно отправил телеграмму на съезд партии, который должен был начаться через неделю. Телеграмма была задержана на почте, и на следующий день, когда я лежал дома с температурой, ко мне явился заведующий отделом обкома партии и предложил покончить спор миром. После беседы с генеральным директором мне была восстановлена зарплата в прежнем размере, и мы с ним стали лучшими друзьями. В объединении я проработал восемь лет и один месяц.
За год до моего увольнения началась катавасия с реорганизацией сельского хозяйства, затеянная Горбачёвым. Началось объединение всех сельскохозяйственных ведомств в Агропром. Генеральным директором объединения «Плодовощпром» стал Глухов, бывший второй секретарь Черкасского райкома партии, человек с ужасным характером, к тому же страшный антисемит. Он шагал по трупам к достижению своей цели. Меня же избрали председателем профкома, и наше противостояние заметно усилилось. Однажды дело чуть не закончилось дракой, и только после этого он осадил свой норов против меня. Началось, как говорят политики, мирное сосуществование с элементами холодной войны.
В конце апреля 1986 г. взорвался Чернобыль. На майские праздники Рита и её муж Саша приехали в Черкассы. В это время уже стало известно, что в Киеве поднялся уровень радиации. Мы Риту в Киев не отпустили, так как она уже была беременна. Правдами и неправдами мы положили её в роддом на сохранение, где она пробыла до родов. Я ходил к ней каждое утро и приносил свежий завтрак, потом шёл на работу. Витя каждый вечер в любой мороз носил ей передачи, она яблоками снабжала всех своих подружек.
16 марта 1987 г. родилась наша первая внучка. В честь моей мамы её назвали Елена.
В июле 1989 г. Рита уезжает в Киев, а внучка Леночка остаётся с нами. По моему настоянию Люся выходит на пенсию по выслуге лет, чтобы смотреть за внучкой. Каждый день Люся ходила с Леночкой в центр, покупала булочки, и они кормили голубей, а вечером они выходили меня встречать с работы. Вечером 31 декабря 1989 г. к Леночке пришёл Дед Мороз, поздравил с Новым годом и вручил ей подарок. Дедом Морозом был секретарь партийной организации нашего объединения. Леночка у нас прожила три года и полтора месяца.
* * *
С началом 1987 г. в Черкассах и области началась острая нехватка кирпича, а завод железобетонных изделий и силикатного кирпича Облпотребсоюза, который я построил, при своей проектной мощности в 40 миллионов штук кирпича в год, выпускал только 20 миллионов и ни при каких условиях не хотел выпускать больше. Областной исполнительный комитет Советов своим постановлением создал комиссию, и меня, как бывшего главного инженера этого завода, включили в её состав. На заседании этой комиссии, которое проходило на территории завода, после выступления председателя облплана мне предложили высказать своё мнение по этому вопросу. Я подробно рассказал, что необходимо сделать для удвоения выпуска кирпича, и объяснил, почему руководство завода не желает это делать. На заседании комиссии со мной рядом сидел генеральный директор объединения строительных материалов В. Г. Плетинь. Он толкнул меня ногой и тихо сказал:
– Давай пойдём, поговорим.
Мы поговорили минут пять, и он предложил мне перейти работать директором завода стройматериалов. Я попросил сутки на обдумывание. Поговорил с Люсей. Она была категорически против, но сказала:
– Делай, как хочешь.
Я подумал, взвесил все за и против, свои отношения с Глуховым, своё давнее желание быть себе хозяином, и, в конечном счёте, понять, на что я способен в свободном плавании, и дал согласие перейти на завод. Плетинь предупредил меня, что я должен держать в тайне наше соглашение до тех пор, пока меня не утвердят партийные органы и министр промышленности строительных материалов Шевченко. Это был выдвиженец Л. И. Брежнева, к тому же махровый антисемит. Партийные органы утвердили меня без сучка и задоринки, а с утверждением министра вышло удачно сверх всякого ожидания: он сказал, что согласен на моё назначение без его утверждения.
15 апреля 1987 г. меня представили коллективу завода. В тот же день 15 рабочих подали заявления на расчёт, зная меня как непримиримого противника выпивок. Я же стал 13-м директором завода за три года его существования. Завод систематически не выполнял план, продукцию выпускал низкого качества и терпел убытки. На заводе работало 550 человек. Из 50 инженерно-технических работников 15 я уволил в первый же месяц. 14 из них были молодыми специалистами, которые не хотели ни работать, ни отвечать за что бы то ни было, но увольнять их не разрешал закон. Такова была советская система с её дурацкими законами о труде. Из-за этого меня таскали во все партийные и советские органы, увещевали, делали внушения, но я был непоколебим.
Благодаря всем принятым мною мерам завод за всё время своей работы впервые выполнил план по всем показателям. За третий квартал 1987 г. завод завоевал первое место в социалистическом соревновании Сосновского района города Черкассы и получил первую премию и переходящее Красное знамя. До конца моей работы директором завода, то есть до отъезда в Израиль, это знамя находилось на заводе.
Мы выпускали 550 тысяч квадратных метров плитки в год, и всю первого сорта. Наша плитка была самой качественной на Украине. Помимо плитки, мы выпускали шлакоблоки в количестве одиннадцати миллионов условных штук кирпича, майолики на 200 тысяч руб. в год, и у нас была кислородная станция, которая обеспечивала кислородом все организации города.
Завод размещался на территории 13 гектаров, и у нас было полтора километра железнодорожной ветки. Укрепив дисциплину и устойчиво выполняя планы по всем показателям, я начал строительство нового корпуса размером 36 на 200 метров. Начал пристройку – удлинение к основному корпусу ‒ (36 на 18 м) для размещения там упаковочной машины.
Упаковка плитки – это единственная операция, которая на заводе выполнялась вручную. На ней было занято четыре человека в смену, а смен было три, итого пристройка давала экономию в 12 человек, занятых тяжёлым ручным трудом, плюс качество упаковки. Я также построил новый цех для изготовления художественной керамики. В нём все процессы механизировал, оборудовал цепным конвейером, построил лабораторию, бытовые помещения и контору завода. Площадь цеха была 36 на 48 метров. Все окна были из алюминия, а цоколь облицован полированным гранитом из Коростышевского карьера. И это в то время, когда на подобные излишества необходимо было разрешение Совмина СССР. В этом же цехе был оборудован музей образцов выпускаемой продукции.
За реконструкцию заводских бытовок, их оборудование мы получили первую премию обкома профсоюза и два больших телевизора ‒ в мужскую и женскую бытовки. Стены бытовок выше шкафчиков по всему периметру были облицованы картинами из глазированной плитки нашего изготовления, по нашим рисункам. В каждой комнате была своя тематика. В мужской умывальной были три обнажённые грации, за которых мне пророчили большие неприятности от партийных органов. На это я отвечал, что после тяжёлого рабочего дня рабочие должны сбросить с себя все нехорошие эмоции и прийти домой готовыми к любовным подвигам. При первом же посещении бытовок партийной делегацией директор швейного объединения города попросила сделать такое же панно для них, несмотря на то, что оно дорого стоило. У своих женщин я спросил, кого они хотят видеть в своей умывальной комнате. Они ответили:
– Тридцать три богатыря.
Описывать повседневную работу я не буду, но хочу остановиться на некоторых нестандартных ситуациях, характеризующих мои взаимоотношения с рабочими. Когда было принято постановление о создании на предприятиях Совета трудового коллектива, во главе которого должен был стоять рабочий или, в крайнем случае, мастер, ко мне пришли главный инженер, секретарь парткома, замдиректора и председатель завкома профсоюза со списком кандидатов в этот совет. Я посмотрел список, в котором были все серые мышки, и отклонил его полностью, сказав, что выбирать будут рабочие сами, без вмешательства администрации. Мне сказали: «Вы не сможете работать с горлопанами, которых выберут рабочие». На это я ответил: «Мне легче убедить двенадцать горлопанов, чем потом с вами внедрять те решения, которые мы примем без них».
Когда прошли выборы Совета, действительно, в нём оказались все горластые и всем недовольные. Первое заседание проходило три часа, повестка была свободная, высказались все. Приступили к выбору председателя Совета, и все единогласно избрали меня. На все мои объяснения, что я не имею права быть председателем, что партийные органы и вышестоящая администрация всё равно проведут перевыборы председателя, члены совета отвечали, что будет так, как они решили, и что им никто не указ. Так оно и было, и, несмотря на всё противодействие партийных и административных органов, я остался во главе Совета трудового коллектива.
Имея такой авторитет среди рабочих, при заключении коллективного договора между администрацией и рабочими я внёс много новых пунктов в положение о «тринадцатой зарплате». Тот, кто не имел в течение года ни одного больничного дня, у кого дети учились на «четыре» и «пять», кто получил почётную грамоту, внёс рацпредложение, которое было внедрено, получал за каждый такой пункт плюс 10%. За каждое зафиксированное нарушение трудовой дисциплины, за курение на рабочем месте, за обращение школы по поводу того, что у ребёнка плохая дисциплина и успеваемость, ‒ «тринадцатая зарплата» работника уменьшалась на 10%. После принятия нашего трудового договора дела на заводе пошли намного лучше, и такой договор был рекомендован для внедрения на других предприятиях города.
Я снабжал рабочих дефицитными товарами и продуктами. Чтоб окончательно было ясно, как относились ко мне рабочие, отмечу только один факт. После моего отъезда в Израиль был назначен новый директор, который проработал пару месяцев и был уволен по коллективной жалобе. Рабочие требовали вернуть на завод меня. Им объясняли, что я в Израиле, на что они отвечали, что это неважно, где я живу, они хотят меня директором. И моя черкасская квартира три года оставалась незанятой в ожидании моего возвращения.
Я совершенно не проводил планёрок, а это при советской власти была недопустимая вещь. И, конечно, об этом донесли генеральному директору объединения. Он пришёл на завод и предложил прогуляться по территории. Во время прогулки он спросил, почему я отшил всех его замов. На это я ответил, что они мешают мне работать и дают бестолковые указания, которые я не собираюсь исполнять. Потом он почти шёпотом спросил, правда ли, что я на заводе не провожу планёрки. Я ответил, что это так, и объяснил доходчиво, почему. И тогда он в сердцах сказал, что я могу на его планёрки тоже не приходить. Я его поблагодарил, сказав, что в ответ на это улучшу все заводские показатели.
Ко мне явился посланник депутата Верховного Совета СССР Червонопиского, который пришёл просить плитку для облицовки тира клуба патриотического воспитания молодёжи. Я им плитку не дал, мотивируя тем, что человек, доведший до инфаркта Андрея Сахарова, не имеет морального права воспитывать молодое поколение. Какими карами мне ни грозили, я не сдался. Совсем по-другому вёл себя дважды Герой Социалистического Труда Парубок, тоже депутат Верховного Совета СССР. Ему я помог плиткой для облицовки его дома.
За забором у нас была электроподстанция, и каждый раз, когда нужно было прокладывать кабель, рыли территорию завода, что не давало возможности развивать хозяйство. Я решил положить этому конец. При очередной такой попытке я встал на дыбы и не дал копать. Меня таскали по всем инстанциям, грозили милицией, но проложить кабель через территорию завода я не дал, и его проложили в обход. После этого сражения работники завода старались меня ничем не огорчать.
Зато начались огорчения с Витиным призывом в армию. Во-первых, тогда ещё был Афганистан, во-вторых, дедовщина в полном расцвете, а избежать призыва в армию было невозможно. Я нашёл концы в военкомате, и мне удалось устроить сына на аэродром в Узине Киевской области, в 120 километрах от Черкасс (служить в той области, где призывался, было категорически запрещено). Каждые две недели мы ездили к Вите, загрузив до отказа машину продуктами ‒ для него и для заместителя командира его части. Витя прослужил год и два месяца. После его демобилизации мы начали готовиться к отъезду в Израиль.
Первым делом нужно было оформить визы на выезд, которые мы получили в Черкасском ОВИРе. Их нам подписали 25 апреля 1990 г. Мы с женой Люсей поехали в Москву и за три дня оформили въездные визы в Израиль. После этого нужно было отправить багаж. Я изготовил три ящика из обрезной доски толщиной 40 мм и поехал в Киев ‒ заказать очередь на отправку багажа. В кассах «Аэрофлота» заказал билеты в Будапешт. 30 апреля 1990 г. мы отвезли Леночку в Киев. 3 мая 1990 г. Рита с семьёй улетели из Борисполя в Будапешт, дальше ‒ в Израиль.
Я продолжал работать до последнего дня. Меня вызвали в райком партии и начали уговаривать остаться. Я сказал:
– Чтобы остаться, мне необходим автомат Калашникова, 50 тысяч патронов к нему и пятьдесят гранат!
– Зачем? – удивились там.
Я ответил:
– Когда придут ваши братья нас резать, я уничтожу пару сотен головорезов, а потом себя и свою семью!
В ответ я услыхал:
– Столько оружия даже нам не дадут. Вам не надо оружия, вас будет защищать КГБ!
На этом мы окончили разговор. В июле с большим трудом и взятками мне удалось отгрузить багаж. Билеты были заказаны на 13 сентября. Выехали из Черкасс в Киев 10 сентября. Отвёз нас на машине Аркадий Борисович Миллер (мой друг, директор автоколонны; сейчас живёт в Лоде). Остановились мы у моего двоюродного брата Вити Зеличенко и его жены Жени. Там мы отметили 12-е сентября ‒ Люсин день рождения.
Когда я пришёл в кассу «Аэрофлота», мне сказали, что билетов нет. Я поднял шум, потребовал начальника. Меня спросили:
– Вы правда хотите лететь?
– Нет, я пришёл с вами пошутить, – ответил я.
Мне дали билеты, и я доплатил за избыточный вес багажа. Витя нас отвёз в Борисполь, где пришлось ещё раз доплачивать за лишний вес. Прошли визовый и пограничный контроль и вылетели в Будапешт на самолёте ТУ-104. Самолёт был полупустой. Из Венгрии через день вылетели в Израиль.
[1] Если хотите жить, так того старого жида не трогайте (укр.).
[2] То есть собственными силами, без привлечения специализированных подрядных строительно- монтажных организаций.
Leave a Reply