Александр Кучерский РУСЛАН И ЛЮДМИЛА

Глаза Люси, зимние, дымчатые, мерцали в памяти мальчика с того морозного дня, когда эти супруги, Руслан и Людмила, пришли в гости. Их ждали к обеду, и вот папа сказал: «Идут», и мальчик увидел в окне гостей. Руслан проследовал в шапке из пыжика, Люся ‒ в радуге мохерового платка. На стёклах уже натягивалось серебристое кружево. Они прошли на фоне сугроба, наметённого за предыдущую ночь, уже синеватого к этому часу, и вскоре затем позвонили в дверь. Люся сразу увидела мальчика и смотрела на него неотрывно, пока папа ей помогал снять шубу и пропадал у неё за спиной. С того воскресенья глаза Люси, подобно ночному свету, блуждающему в гардинах, тревожили память мальчика. И когда в школьном коридоре он смотрел на картину «Весна и распутица» и хлоркой, как холодом, тянуло из уборной, то качество холода и зимней тревоги распространялось в груди ‒ качество Люсиных глаз. Под картиной значилось: «масло», а ворох мазков скрывает в себе хотя бы на золотник тепла, и его бывает достаточно, чтобы на красных и пепельных ветках выросли бугорки почек, а там бог даст и листья. Уходя от картины, мальчик косил на неё глазами, наконец оглядывался и думал, что живопись лучше жизни. Он помнил прежние мысли и удивлялся новым. Новые подыскивали слова, в то время как старые оставались без слов и колыхались, как воздух и свет. Кажется, этот ребёнок не ведал скуки, в отличие от целого человечества, которое ох как скучает и развлекается пагубно и опасно.

Бездетная пара Руслан и Людмила приехала на электричке из пригорода, где у Люси родительский дом, сад-огород, капустка из бочки, свинки ‒ и в погребе рай. В июне на грядках клубника тянется усиками (как в ботаническом атласе), приезжайте покушать, а то набрать себе ягоду. И дом не один ‒ два дома, усадьба. Руслан в приймах как сыр в масле, и ко всем благам весёлая молодая Люся (хулиганка, говоря между нами) ‒ чего не хватает? Но человек так устроен, что злится, а когда злится сам, то вокруг себя сеет зло, и оно прорастает и даёт злые плоды. Это мамины мысли, высказанные назавтра. Мама прибавила, что она читала об этом у Льва Толстого и хотя не помнит, как называется произведение, но написано сильно.

Гости протиснулись между столом и диваном и сели. Диван скрипнул и хрустнул, у папы дёрнулась бровь. «Уселися гости», ‒ сказала Люся. Она пошлёпала пальцами по своей шее, чтобы оправить дымчатую косынку с Эйфелевой башней, вытащила кулон, запавший между грудей, и посмотрела на мальчика. Шея у Люси высокая, с тонко бьющейся жилкой, и почему-то стыдно смотреть на эту живую жилку. Руслан положил на скатерть мясистые руки, осмотрел закуски, зевнул в кулак. «Квартирка светленькая, но тесная, ‒ сказала Люся. ‒ Слушай, давно собирались, и здрасти: приехали». ‒ «Так и бывает», ‒ сказал Руслан. В комнате установился воздух нашествия: крепкого одеколона в сладких прожилках духов (бордовый с сиреневым), а небольшие, поместительные хозяева поступились и воздухом и пространством. Только когда все обратились к столу, подали свои домашние голоса мамины салатики, но гости их брали помногу, и они на глазах поедались. И притёртая пробка папиного графинчика открывалась уже несколько раз, и Руслан сказал папе: «А ты бы не закрывал». «Ну и гости! ‒ подумал мальчик. ‒ Настоящие гости!» Ещё и назавтра запахи не уйдут, и послезавтра их можно будет улавливать вдруг.

Мама прибирала со стола первые опустошения, а папа нёс фаянсовую супницу, гостевую, поскольку в обычные дни о ней не вспоминали. «А мы суп не варим, ‒ сказала Люся. ‒ Русланчик не ест». ‒ «Буду есть», ‒ отозвался Руслан и взял ложку. «С клёцками», ‒ поспешила заверить мама. «Одно дело покушать ‒ другое поговорить», ‒ сказала Люся. Действительно, пришло это время, ели уже не так споро, и мама повела разговор о том, что если бы не трескучий мороз, то с утра пошли бы на лыжах, через дорогу лес, ‒ но, говоря между нами, ходили на лыжах по маминой инициативе, потому что папа ленился гулять, тем более заниматься спортом, ‒ а в лесу зимняя сказка. Толпа соображений могла возникнуть вокруг сообщения мамы, можно было разговориться, но Люся не поддержала затеянный разговор, нисколько этим не интересуясь. Она останавливала на весу свою ложку, сосредоточившись на Руслане и делая ему замечания, и дошла до того, что сказала, чтобы он вытер свой нос и не спешил ‒ не отнимут, а это уж слишком, по мнению мамы, да и действительно. Мама потом говорила, что Руслан стосковался по супу, а Люся ленится готовить, у них только жирное и тяжёлое, а не лёгкий и деликатный суп с клёцками, от которого ничего кроме пользы. Папа был, как всегда, совершенно согласен, и мальчик, слушая их бормотание в спальне, вздыхал и собирался уснуть, но неожиданный мамин вопрос удержал его на тончайшей грани бдения и сна: «Ты думаешь, он её бьёт?». ‒ «Вполне допускаю, ‒ сказал папа. ‒ И как не бить, когда сама просится». Мальчик встревожился, заново переживая рискованное поведение Люси и только теперь понимая, как это было опасно и как могло обернуться. Что Руслан ни скажи, Люся его перебьёт, как будто он дворовая собака с её глупым лаем, на которую надо прикрикнуть, и так пока он не взорвался. «Опять не даёт слова сказать!» ‒ крикнул Руслан, поперхнулся, бросил ложку, разбрызгал суп. «Русланчик в ярости!» ‒ тотчас подрезала Люся и хохотнула. Но уходили мирно, как голубкѝ. «У них своё равновесие», ‒ подвела мама черту. «А я давай тебя раз в жизни побью», ‒ предложил папа, но при этом они затихли, и знакомым образом стала поскрипывать их кровать.

Вдруг Люся пришла без Руслана вечером буднего дня, когда было темно и стояли ещё морозы. «Холостая девчонка», ‒ сказала Люся, видимо, о себе и стала стаскивать сапоги, на этот раз не обращая внимания на мальчика и предоставив ему обходиться своими детскими силами, чтобы справиться с когнитивным диссонансом, как мы бы сказали: а именно с образом ополовиненной пары. Но вслед за Люсей пришёл сосед, пожарник по имени Алексей, насколько помнится поверх бесконечной дали времён. Или не Алексей. Папы не было дома, а мама поставила чай, сама с ними не села и была не то недовольна, не то сбита с толку. Однако им и до мамы не было дела, и на мальчика Люся глянула мельком, переводя взгляд куда-то, неизвестно куда; они не допили чай и ушли.

В другой зимний вечер пришёл Руслан, и опять как нарочно папы не было дома. Где он пропадал в эти два вечера?  Уже невозможно знать. Годы слежались, как уголь в сарае (если в доме топят углём), и то ли бабочки, то ли летучие мыши вспархивают в холодной пыли, а может быть, свет сам по себе мелькает. О если бы ночной Меркурий донёс этой паре, что мальчик долго живёт и хранит о них драгоценную память. Ветхой памяти пара из пригорода! А в посёлке у них ни души ‒ все куда-то ушли, и чёрт бы меня побрал, если кто-нибудь знает, куда.

Мама  прибирала, снимала со стола скатерть и молчала, а Руслан сидел за столом ‒ и как зарыдает. Из своей комнаты мальчик видел край стола и мамины руки и сразу не мог понять, что такое; он затих, а перед тем возил по кровати пёстрого петуха, которого ему принесли Руслан и Людмила. Звуки, которые он слышал оттуда, были неузнаваемы и ни с чем не сравнимы: звуки душевной бури. «Что мне делать, скажи!» ‒ требовал Руслан от мамы между рыданиями. Мама отвечала быстрым воркующим голосом, но Руслан яростно вскрикивал: «Нет!», и так было несколько раз. Наконец он ушёл и пришёл папа, но мальчика уложили спать, и он не знает их разговора, который, конечно, многое бы ему объяснил.

Мальчик с тех пор видал не одну эту, ветхой памяти, Люсю, а многих, встретил и большеротую Людочку (о которой не будет здесь речи), и пришёл к заключению, что родители, давая своим дочерям это имя, всё же имели в виду пускай туманную и пространную, но уловимую сущность. Определённости мало, однако на девочку Люсю с наступлением холодов надевают пушистый капор или пушистую шапку с помпоном, на ней пёстрые варежки, её целлулоидный носик торчит наружу, навстречу ветрам. По железной дороге, на ближних и дальних подступах к городу, вырастают Людмилы и поспевают к услугам нового времени.