УТОПЛЕННИК
Средь струистых овсяниц, на той на поляне,
Где меж лесом и лугом затеряны грани,
На траву полегло в бездыханном растяге
Все туманы пробредшее тело бродяги,
Кто однажды решил, обыскавшись веселья,
Всем навылетным духом – зазелиться в зелья.
Ему лиственный демон явился под древом,
И объял его шелестным веем-повевом,
И расцветов блазнил неистомчивым спехом
И задышливых уст многомудрым несмехом,
Сутью жизни иной, в исчезании сущей,
И манил в гущину, что всё гуще и гуще!
Тот же мчался по кромкам всё новых замирий
И терял свою душу, тягчившую гирей.
И вбежал в той черники стозвонцы-кувшины,
В ту притемень хвощей, в те курганы-тишины,
В неотмирный тот мир, безрассветно-бесслухий,
В те последние шумы былой завирухи,
Где, как бор во бору – так же тёмный на теле,
Он теперь утонул во зелёной топели.
Интересный текст, нет сомнений. Но есть вопросы, на которые было бы заманчиво получить… нет, не ответы (какие тут могут быть ответы?) – скорее намёки, проливающие свет, приоткрывающие завесы; какие-то параллели между польским и русским, моменты выбора слов для перевода. Ведь переводчик сплошь использует формы, имеющие русские корни, но не принадлежащие русскому словарю. В русской поэзии мы с этим широко сталкиваемся, вот первый же пришедший на ум пример: «Что же мне делать, слепцу и пасынку, в мире, где каждый и отч и зряч…» Это несуществующее «отч» как будто погружает нас в глубины языка и делает текст немыслимо русским. В случае перевода, о котором мы говорим, видится противоположный мотив: сохранить дух польского слова, не создавать в прямом смысле русское стихотворение. Это, безусловно, чувствуется – даже при незнании языка оригинала. Может быть, Геннадий Зельдович захотел бы дополнить картину своими штрихами?