Марк Борисович Розенман родился в 1932 г. в Днепропетровске. До войны жил в Ленинграде. Был в эвакуации в Рубцовске Алтайского края. После войны вернулся в Днепропетровск, а с 1946 г. жил во Львове (за исключением 1947 – 48 гг., которые прошли в Австрии, в Вене, по месту службы отца). Во Львове окончил Полиграфический институт, специальность ‒ инженер-механик. Работал на львовских заводах, был главным конструктором одного из предприятий. С 1994 г. жил с семьёй в Израиле, в Бейт-Шеане. Умер в 2008 г.
1.
Поверим врачам и согласимся, что к старости с памятью происходят необратимые явления и следует поспешить записать всё, что ещё можно извлечь из извилин, ибо время делает своё чёрное дело. Правда, глядя на нобелевского лауреата престарелого академика Гинзбурга, этого не скажешь. На академиков, видимо, склероз не распространяется. Впрочем, третий муж моей мамаши делал в уме сложнейшие арифметические действия, особенно, если речь шла об ассигнациях. И это в 96 лет!
Честно говоря, очень трудно было заставить себя сесть за клавиатуру. Настоял младший сын, который считал, что лучше написать, чем постоянно рассказывать одно и то же, забывая, что о забавных случаях интересно услышать один, от силы ‒ два раза. Потом надоедает, а постоянные слушатели начинают наизусть цитировать подробности надоевших всем домочадцам историй.
Многие евреи, приехавшие из бывшего Союза, взялись за перо. Пишут воспоминания, очерки, рассказы и, конечно же, кляузы. Пишут, как жили и боролись, трудились и творили, воспитывали детей и готовились к отъезду. Оказывается, с 32-й параллели виднее.
Не стал исключением и я. Написал несколько рассказов и очерков ‒ правда, опубликовали далеко не всё. Скорее всего, не понравилось: не хватает литературного мастерства. Когда-то публиковался в технических журналах, а там, сами понимаете, литературное мастерство ‒ не главное. А редакторы печатных изданий приходят в ужас от огромного количества материала, который ежедневно получают от квалифицированных и не очень литераторов. Доволен, что печатался в нескольких израильских газетах и в журнале. Сын придумал мне псевдоним: Марк Варди. Что-то связано с розой («веред» на иврите), почти Розенман. Иврит так и не одолел и завидую тем, кому это удалось. От жены отстал навсегда. Она вникла в грамматику и, имея приличный запас слов, вполне свободно общается со старожилами. Но это наложило на неё совсем новые обязанности. Все вопросы с многочисленными израильскими бюрократами теперь решает она, и небезуспешно.
Военное детство, эвакуация, встречи с известными людьми – это запомнилось, об этом хотелось бы рассказать. «Кому всё это теперь интересно?» – разубеждала меня супруга. Возможно, она и права.
2.
С ужасными последствиями войны столкнулся задолго до нападения Германии на СССР. Наш сосед, танкист, обгоревший и чудом выживший в финскую кампанию, встречая меня на общей кухне, всегда протягивал руку, как взрослому. А я, глядя на его изуродованную ладонь, начинал дрожать. Нет, мне не было противно – мне было страшно. Я представлял себя в горящем танке, у меня от этого даже поднималась температура.
Жили мы в Ленинграде, в старом одноэтажном финском домике, напротив первой проходной Невского машиностроительного завода им. Ленина. Это на проспекте Села Смоленского, как тогда назывался проспект Обуховской Обороны. Отец работал ответственным редактором заводской многотиражки «Молот» и был членом парткома. Малюсенькую девятиметровую комнату ему дали перед нашим с мамой приездом, в декабре 1940 года.
До этого мы проживали в Днепропетровске, на улице Красная, 8. Отец работал секретарём редакции областной молодёжной газеты «Бiльшовицька змiна» и учился заочно в Ленинградском КИЖе (Коммунистическом институте журналистики).
Когда начались сталинские репрессии, чистка рядов партии, многих журналистов посадили. Отца исключили из партии. Он считал, что это только начало, и каждую ночь прислушивался к шагам на лестнице. С ответственной работы его сняли, но в газете оставили, что дало возможность семье как-то выжить. Мать никогда не работала. Обвинили отца в искривлении линии партии в период создании колхозов. В то время его как молодого коммуниста в числе «двадцатипятитысячников» направили начальником политотдела Божидаровской МТС , не дав окончить второй курс транспортного института. Как он искривил удивительно прямую линию партии, отец до конца дней так и не выяснил. Его приятелей, молодых днепропетровских литераторов Александра Бейлинова (несколько его книг, написанных после войны под псевдонимом Былинов, стояли в книжном шкафу отца с дарственной надписью автора) и Марка Шехтера многократно допрашивали в кабинетах НКВД, заставляя давать ложные, клеветнические показания друг на друга.
В 1939 году наступила незначительная, едва уловимая оттепель, и отца неожиданно восстановили. С тех пор во всех анкетах он писал: «Член ВКП/б с 1930 года, перерыв с 1937 года по 1939 год». И лишь в конце 1955 года секретарь Ленинградского обкома Аверкий Аристов обменял отцу партбилет и собственноручно аннулировал перерыв.
Восстановившись в партии, отец тут же уехал в Ленинград, якобы для сдачи экзаменационной сессии в КИЖе, но в Днепропетровск так и не возвратился.
Работая главным редактором многотиражной газеты «Молот», он начал пописывать критические статьи о новых театральных постановках, постепенно став внештатным сотрудником отдела культуры «Ленинградской правды». Журналистская работа свела его со многими известными деятелями культуры Питера. Подружился с блестящим театральным режиссёром Николаем Акимовым, который тогда только что поставил пьесу Евгения Шварца «Тень». Возможно, рецензия отца на эту постановку была первой критической статьёй о пьесе, обошедшей впоследствии чуть ли не все сцены страны.
Не знаю уже, каким образом и на какой, говоря современным языком, тусовке, мама познакомилась и очень сблизилась с Клавдией Ивановной Шульженко, концерты которой совместно с Владимиром Коралли проходили в сопровождении джаза Скомаровского в Саду отдыха на Невском. До самой смерти певицы они переписывались, а иногда и встречались ‒ то в Москве, то в Сочи.
На Садовой улице, вблизи Сенной, напротив кинотеатра «Смена», жил приятель отца драматург Туркин (Тумаркин). Его пьесы, как язвительно замечала мать, кроме кукольных театров, никто не ставил. Очевидно, так оно и было. Иногда по выходным дням мы посещали их гостеприимный дом. У них была дочь примерно моих лет, весьма заносчивая девчонка, читавшая заумные книги и умевшая, ко всеобщему умилению гостей, с выражением декламировать стихи. Я ощущал себя неучем, который к концу 1-го класса едва одолел дурацкую книгу «Черемыш – брат героя».
Девчонка имела отдельную, хорошо обставленную комнату, окна которой выходили на канал Грибоедова. Но самую большую зависть вызывала скрипка, стоявшая в углу в чёрном футляре. Я очень хотел заниматься музыкой ‒ ну что это за еврейский ребёнок без музыкального образования? Отец неплохо играл на скрипке и фортепиано, хотя никогда не учился. К слову сказать, и мы с женой своих детей как-то пытались обучать игре на пианино, но у них не хватило усидчивости, а у нас ‒ терпения. Однако моим родителям было не до этого. Они часто конфликтовали, и в основном из-за денег. Отец работал один и, естественно, не мог удовлетворить всё возрастающие потребности своей супруги. Ленинград не Днепропетровск ‒ вторая столица: театры, рестораны, ДЛТ и «Пассаж», который местные остряки окрестили «Магазин “Смерть мужьям”». Модные портные, к которым нужно было записываться за полгода, как к знаменитым дантистам. В этих конфликтах я всегда негласно был на стороне отца.
Как-то, ближе к весне, в гости к Тумаркиным пришёл красивый мужчина с маленьким полным мальчиком. Он принёс бисквитный торт, сам его разрезал и угостил детей. Мальчика звали Алексей. Алёшин папа принёс книгу «Наши знакомые» и подарил её моей мамаше, надписав: «Пусть “Наши знакомые” напоминают Вам о Ваших знакомых, с которыми Вы некогда встречались». Книга эта была с нами в эвакуации, и после войны я видел её на книжной полке матери, да вот исчезла бесследно. Стоит у какого-нибудь «собирателя». А ведь там указано: «Милой Анечке с уважением, автор». Девочка в блокаду погибла, а мальчик Алёша стал известным кинорежиссёром. Не только Юрий Павлович был в то предвоенное время неравнодушен к моей мамаше. Клавочка (так мама звала Шульженко) познакомила её с известным джазистом Яковом Скоморовским. Рыжий музыкант оказывал ей чрезвычайное внимание: дарил цветы, передавал контрамарки на свои концерты. Отец в шутку предлагал маме, женщине рослой, не надевать туфли на высоком каблуке, ведь знаменитый трубач был маленького роста.
Зимой 1941 года мы с отцом побывали в Куоккале (теперь Репино) и посетили только что открытые для осмотра Репинские Пенаты. Большой отреставрированный финский дом, в котором художник прожил без малого тридцать лет, превратили в музей.
Первый класс я окончил с одной четвёркой: по каллиграфии. Как жаль, что этот предмет давно исчез из программы средней школы. По почерку моих детей и внуков хорошо видно, как его недостаёт.
1 Мая 1941 года отец повёл меня на площадь Урицкого (так тогда называлась Дворцовая площадь) посмотреть военный парад. Он имел пропуск на трибуну для гостей. Мы встали очень рано. Трамваи шли только до площади Восстания. Почти час пробирались по проспекту 25-го Октября (Невский), проходя многочисленные посты проверки. Я с любопытством наблюдал, как бдительные чекисты изучали документы отца, изредка поглядывая и на меня. Нас пропускали, а на следующем кордоне повторялось то же самое.
Парад смотрел затаив дыхание, особенно проезд под музыку кавалерийского полка. Красивые всадники лихо сидели в седле, а красавцы-кони скакали в такт галопа. Когда началась демонстрация, пошёл мокрый снег. Выстоять несколько часов на одном месте я не мог, замёрз и стал ныть. Насморк мне был обеспечен, а ведь назавтра я с мамой должен был ехать в Днепропетровск на каникулы.
Прямого поезда не было, и мы сделали в Москве кратковременную остановку у родственников, живших на Сретенке, в Колокольниковом переулке, в тёмной полупоподвальной квартире. На следующий день, выстояв длиннющую очередь, я с московским дядей попал в Мавзолей Ленина. Мама с нами не пошла, сославшись на то, что уже была там. Я впервые видел мёртвого человека и старался на него не смотреть, а дядя всё время дёргал меня за руку, чтобы я не крутил головой.
В Днепропетровске мы узнали, что 13 апреля скончался дед Гриша, мамин папа. От мамы скрывали, хотя отец знал, но не хотел омрачать последние дни пребывания в Ленинграде. В Москве, словно сговорившись, тоже промолчали. С мамой была истерика, ей давали нюхать нашатырь, поили валерианой. Она приходила в себя и снова падала в обморок. Бабушка, видимо, своё уже выплакала. Она ходила по комнате и страшно ругала покойного, который взял вдруг и оставил её одну. Ей едва исполнился 51 год. Вообще бабушка была человеком весьма энергичным и благоразумным, не в пример своим дочерям. Мы это хорошо ощутили в тяжёлые дни эвакуации.
В воскресенье, 15 июня, приехал папа. Он намеревался в местном книжном издательстве пробить книгу, рукопись которой передал ещё год назад. Ему обещали включить книгу в план издательства, но всё оттягивали. Называлась она «Второе дыхание», и в ней описывались трудовые подвиги трактористов при весеннем севе. Она так и не вышла. Это была его вторая книга. А первая называлась «Комсомольский батальон», её издали в 1935 году.
Где-то в конце семидесятых, гуляя с отцом по Невскому, мы зашли в библиотеку им. Салтыкова-Щедрина, порылись в каталоге и, как ни странно, нашли его тонкую, пожелтевшую от времени книжонку в мягком засаленном переплёте. Читать времени не было, полистали и сдали. Была ещё одна книжонка, если так можно назвать небольшую брошюру «С первого выстрела» ‒ об известном на Ленинградском фронте снайпере Герое Советского Союза Фёдоре Дьяченко, лично уничтожившем 425 фашистов. Больше никаких произведений отца не издавали, хотя он написал десятки пьес и рассказов. Почти все я читал ¬и не очень восторгался, но были среди них и интересные рассказы и пьесы, явно не хуже тех, что писали Павленко, Софронов, Дьяконов и др. Пробить постановку пьесы было делом невероятным. Комедия «Толкачи», которую отец написал в соавторстве с очень старым и больным режиссёром театра «Комедии» Алексеевым, прошла читку, была одобрена завлитом театра, но… Алексеев внезапно скончался, и пьесу к постановке не приняли. Пьеса была о снабженцах, которые приехали выбивать комплектующие изделия и случайно встретились в гостинице завода. Отец изучил некоторые моменты биографии царского генерал-фельдмаршала И. В. Гурко, героя русско-турецкой войны, и написал историческую пьесу с очень увлекательным сюжетом. Прочитал её на секции драматургии Ленинградского отделения Союза писателей РСФСР. Пьесу и критиковали и хвалили, делали замечания и рекомендовали к публикации в журнале «Театр». Редакция журнала её забраковала.
Остаток отпуска отец планировал провести в деревне на берегу Днепра, но всё перечеркнула война.
3.
22 июня мы слушали выступление Молотова. Отца дома не было, мы сидели в оцепенении и не знали, что предпринять. Он появился поздно вечером. Оказывается, стоял в очереди за железнодорожным билетом, хотел немедленно выехать, но взял только на 26 июня. Провожая его на вокзале, мы и не подозревали, что увидимся лишь через долгих четыре года. Уже стоя в тамбуре, он кричал, что вскоре заберёт нас, но сразу ему это не удалось, а потом…
В первые дни войны исчезли спички и соль, хотя кое-какие продукты ещё можно было купить. Хлеб стали нормировать буквально на второй день. Карточки ещё не ввели, но жёсткую норму установили. А с фронта между тем приходили неутешительные вести. Наши войска оставляли один город за другим. Немцы стремительно продвигались на восток. Каждое воскресенье во дворе выступал лектор, который пытался разъяснить жильцам положение на фронте. Развесив большую карту, он водил указкой по местам боёв и с воодушевлением и оптимизмом предрекал неминуемое поражение фашистов на старой границе – мол, новую ещё не успели укрепить. Враг будет разбит на линии Славута – Проскуров – Каменец-Подольский. Спустя несколько недель тот же лектор говорил о Днепре как о могучей водной преграде, которую врагу никогда не преодолеть.
Ровно через месяц после начала войны в Днепропетровске была впервые объявлена воздушная тревога. Это произошло в 12 часов ночи, и с тех пор регулярно, с немецкой педантичностью, ровно в полночь немецкая авиация бомбила город. Мы с мамой спускались в бомбоубежище – большой подвал в пятиэтажном доме. От прямого попадания нас ничего бы не спасло. Мы слышали, как стреляли зенитки, как на соседних улицах рвались бомбы.
1-го августа я впервые услышал слово «эвакуация». Город был переполнен беженцами из западных областей Украины, которые, как выразился лектор, «распространяли слухи», а фактически говорили правду – о зверствах немцев, о предательстве, о массовой сдаче в плен красноармейцев. В городе ловили дезертиров, диверсантов и паникёров. Были случаи линчевания ни в чём не повинных людей, заподозренных в шпионаже.
Бабушка и три её мудрые дочери эвакуации решительно воспротивились. Бабушка не хотела оставлять ещё свежую могилу деда, а сестрички – скарб. Когда мост через Днепр стал главной целью немецкой авиации, все поняли, что нужно спасаться и как можно быстрее переправиться на левый берег.
17-го августа (в день моего рождения) бабушка где-то раздобыла подводу, погрузила самые необходимые вещи, внуков и повела семью к Днепру. За много кварталов до моста стояли многочисленные патрули и заслоны и пропускали только военную технику и войска. Как бабушке удалось договориться с военными, мы так и не узнали, но утром 18-го августа уже были на левом берегу, на станции Нижнеднепровск. Бабушка нашла эшелон, который с оборудованием для производства алюминия и семьями работников Днепропетровского алюминиевого завода отправлялся на Северный Урал, и договорилась с начальником эшелона. Через пару дней мы тронулись в сторону Синельниково, но до станции не доехали: город сильно бомбили, мы слышали разрывы бомб и видели столбы дыма на горизонте. Состав пустили по какой-то объездной ветке до станции Лозовая. Здесь мы узнали, что Днепропетровск сдали.
Наши скудные запасы провизии быстро улетучивались. В Харькове на вокзале бабушка обнаружила бесплатный пункт питания для военнослужащих и сводила туда вначале внуков, а затем и дочерей. Мы давно не ели горячую пищу, поэтому не было ничего вкуснее кислых щей и перловой каши без мяса. Но, главное, хлеба было вдоволь, бери сколько хочешь!
Вот уже почти месяц, как наш эшелон плёлся по степям Заволжья и горам Урала. Миновали Свердловск, Нижний Тагил, Серов и прибыли на конечную станцию маршрута – город Карпинск. Встретил нас какой-то важный начальник в полувоенной форме и хромовых сапогах. Он распорядился погрузить всех эвакуированных на подводы, и весь этот обоз по грунтовой дороге двинулся в посёлок Туринские Рудники. До войны я бывал в сёлах на Украине. Мы отдыхали в Сновске, Перекоповке. Везде белые хатки, зелёные сады, плетёные изгороди, по дорогам бродят коровы, свиньи, в лужах купаются утки, важно ходят гуси, и воздух… какой воздух! То, что мы увидели здесь, повергло в уныние. Прокопчённые деревянные домишки, некоторые вросли по окна в землю, высокие заборы и дымящие трубы. Зима на Северном Урале наступала рано. Редкие сосенки стояли вдоль немощёных улиц.
Нашу большую семью разместили в тесной комнате. Хозяин, человек хмурый и неприветливый, бывший каторжанин, и не пытался скрывать своей неприязни к эвакуированным вообще, а к евреям…
Немного освоившись, каждый занялся своим делом. Тётки пошли работать, а я во второй класс. До школы нужно было идти минут тридцать. Учились во вторую смену – с двух до семи вечера. Темнело рано. Возвращаться приходилось в кромешной тьме. Улицы не освещались. Не потому, что соблюдали светомаскировку или экономили электроэнергию, – просто уличное освещение вообще отсутствовало. Несколько фонарных столбов стояли возле отделения милиции, но без ламп.
Мама не работала, а её старшая сестра устроилась бухгалтером в столовую, и вопрос питания был как-то решён. Столовая находилась на территории огромного лагеря для ссыльных. Кроме лагеря для ссыльных, возле рудников жили заключённые. Это место было обнесено колючей проволокой, и по ночам слышался лай сторожевых собак. Зима стояла морозная, мы к ней не были готовы, одежда наша со своими обязанностями явно не справлялась. На щедрость местного населения рассчитывать не приходилось, тем не менее, кое что у нас появилось, и прежде всего, старый меховой полушубок, латаный-перелатанный. В нём было тепло. Надевали его по очереди. Женщины стали подумывать о переезде куда-нибудь южнее. Перед самым отъездом соседская девочка подарила мне на память медный крестик, сделанный руками ссыльных кустарей, и повесила на ниточке на шею. Подарок мне понравился, и я носил его не скрывая. Мама видела и никак не реагировала. А вот бабушка подняла страшный крик, обзывала всякими словами, из которых запомнил одно – «хазер». Мне были непонятны причины её гнева, но крестик пришлось вернуть.
4.
У бабушки Розы, кроме трёх дочерей, был сын Фима. Он перед войной жил в Киеве и служил в Браварском пехотном училище в звании старшего лейтенанта. После нашей эвакуации из Днепропетровска связь с ним прервалась. 19 сентября пал Киев, и мы очень волновались за его судьбу. Через какие-то службы бабушка выяснила, что Браварское пехотное училище в боях не участвовало, а в полном составе эвакуировалось в город Рубцовск Алтайского края. Вскоре от дяди на всю семью пришёл пропуск и вызов. Новый, 1942 год, встретили в вагоне поезда Карпинск –Свердловск. Выехать куда бы то ни было в этот период было очень сложно. А здесь – большая семья с тяжёлыми вещами двинулась в дикую стужу в путь, с пересадками, на Свердловск – Новосибирск – Рубцовск. Если в Карпинске за железнодорожные билеты кроме денег требовали ещё и махорку, то в Свердловске и Новосибирске – драгоценности.
В Рубцовске нас встретил дядя, и мы все заехали к нему. Жил он на Вокзальной улице в двухэтажном кирпичном (большая редкость) доме и занимал комнату метров 25. Главное, у него была кухня, нормальный туалет и ванная с дровяной колонкой. Должность он занимал самую нужную – начальник КЭЧ (квартирно-эксплуатационная часть) гарнизона. Это позволило ему самому занять достаточно приличную квартиру и подготовить жильё для сестричек и бабушки.
Меня с мамой поселили в доме по улице Карла Маркса (на углу Телефонного переулка), в самом центре города. Улица пересекала весь город, протянулась на шесть километров и шла вдоль реки Аллей, притока Оби. По сравнению с Туринскими Рудниками Рубцовск казался европейской столицей. Клуб имени 15-летия Октября, с помпезными колонами и большим зрительным залом, трёхэтажная средняя школа имени Пушкина, почтамт и т. д. В клубе ежедневно крутили кино, иногда ставили спектакли, и какие! Театр Образцова привёз свой знаменитый спектакль «Али-Баба и сорок разбойников».
Комнату нам сдала одинокая пожилая женщина, сын которой погиб на фронте. Мама большой занавеской перегородила комнату пополам так, что уместилась кровать, на которой мы оба спали, и стол, за которым принимали пищу и я делал уроки. На втором этаже жила семья прокурора города по фамилии Лаврик. Прокурор потерял на фронте ногу. С его сыном, моим ровесником, мы сдружились и вместе отбивались от назойливых соседских мальчишек. Семья Лаврик эвакуировалась из Конотопа. У Лаврика-младшего были золотые руки. Из старой лыжной палки он сделал лук, изготовил стрелы и умудрился убить несколько бездомных собак, которые повадились ходить на нашу помойку. Тогда моя мама попросила его убить огромного петуха, важно разгулившего по двору. Он почему-то маму невзлюбил: то и дело норовил взобраться ей на спину и клюнуть в шею. Петух принадлежал соседям, которые тоже недолюбливали мамашу, впрочем, как и всех эвакуированных. Лаврик петуха подстрелил, когда тот сидел на заборе. Петух долго орал и бегал со стрелой в шее, пока не испустил дух.
Наша хозяйка вскоре переехала в село, и мы заняли всю комнату.
Город принял несколько крупных эвакуированных предприятий, и его население удвоилось. Мама пошла работать на АТЗ (Алтайский тракторный завод), приехавший из Харькова (ХТЗ). Специальности у неё не было, и она устроилась секретарём помощника директора завода по кадрам. Кроме АТЗ, в Рубцовск приехали Одессельмаш, Московский АТЭ (завод автотракторного электрооборудования) и другие. В город был эвакуирован и давал здесь спектакли Гомельский драмтеатр.
Отец прислал денежный аттестат, а мама ещё подрабатывала шитьём верхнего женского платья. Почти до самого отъезда в Израиль она занималась этим ремеслом, что позволяло ей быть материально независимой. В эвакуации же это помогало как-то сводить концы с концами, притом что в Рубцовске продукты на рынке стоили несколько дешевле, чем в некоторых других городах Сибири.
Где бы я ни учился – а за десять школьных лет пришлось поменять восемь школ, меня всегда усаживали на последнюю парту. Как правило, сидел один. В начале третьего класса к нам привели высокого парня с круглой сытой физиономией и усадили рядом со мной. Звали парня Славой. На его фамилию я обратил внимание сразу, ибо не раз в последнее время слышал её из уст дяди Фимы: Волчков. Такую фамилию носил новый начальник Браварского пехотного училища, заменивший прежнего, который ушёл на фронт вместе с только что сформированной очередной сибирской дивизией.
Слава оказался начитанным, весьма прилежным учеником, скромным и не гонористым. Долгое время многие не знали, что его отец генерал, причём единственный в городе. И мы сразу же сдружились. Конечно, его сытая физиономия многих раздражала, особенно тех, кто часто недоедал. Над ним подтрунивали, делали ему всякие пакости, но он стойко переносил издевательства, никогда не жаловался: видимо, к подобному отношению давно привык. Но однажды его побили – ни за что, просто так. Тут уж я не выдержал и вступился. Нужно сказать, что, когда впервые вошёл в класс, меня тут же пытались «попробовать на зуб». Я одного ударил, другого сильно толкнул – так, что он упал. После этого меня оставили в покое. Вступившись за Волчкова, я немедленно получил по уху. Драться сразу с двумя-тремя пацанами я не умел, и неизвестно, чем кончилась бы потасовка, если бы в класс не вошёл, сильно хромая, военрук Почтаренко. Он хорошо знал, чьим сыном является Слава, и быстро восстановил порядок.
После моего заступничества Слава, видимо, что-то дома рассказал, ибо через пару дней пригласил меня к себе в гости, чего раньше не делал. Сразу после уроков мы направились к нему. За высоким забором стоял большой деревянный дом со сторожевой будкой у ворот. Часовой весело поздоровался со Славой, но меня осмотрел с недоверием.
Славина мама встретила меня весьма приветливо, пригласила в столовую, где был накрыт обеденный стол. Сказала, что сейчас появится Николашка, и все сядут обедать. Старший брат появился минут через двадцать. Он учился в 10-м классе той же школы, но за Славу никогда не заступался: считал, что тот должен сам уметь за себя постоять. На предложение познакомиться со мной высокомерно кивнул головой и вышел мыть руки.
За столом Николашка ни с кем не разговаривал, ел сосредоточенно, а хозяйка дома всё расспрашивала меня о родителях. И тут подал голос всё знающий Николашка. Он удивился, что мой отец на фронте, а не в Ташкенте, куда бежали все евреи. И, главное, никто ему не возразил. Лишь я что-то злое ответил. Настроение было испорчено. Больше в их дом я не приходил, хотя Славина мама часто приглашала. Я ей понравился, и она хотела, чтобы Слава со мной дружил. Но мне было противно видеть самодовольную рожу Николая. Со Славой мы встречались только в классе.
В начале 1944 года Браварское пехотное училище в полном составе во главе с генерал-майором Волчковым в течение одной ночи погрузилось в эшелоны и отбыло на фронт, а летом уехала и вся семья. Вместе с училищем ушёл на фронт и дядя Фима. Где он воевал, не помню, но из его рассказа знаю, что участвовал в охране Берлинской конференции руководителей стран-победительниц. Из какого-то средневекового замка привёз в качестве трофея (так он объяснял следователю) шпагу с позолоченным эфесом, усыпанным драгоценными камнями, и ножнами, отделанными серебром. Шпага вместе со старинными пистолетами времён Богдана Хмельницкого висела на ковре в его большой квартире во Львове, по улице Котовского. Какому-то доброжелателю дядя то ли перешёл дорогу, то ли шпага понравилась, но прокуратура завела дело, и его в 1949 году осудили «всего» на три года за незаконное хранение оружия. Хорошо ещё, что не сделали «врагом народа». Дядя отбыл срок от звонка до звонка в лагере под Вологдой…
На соседней парте сидел небольшого роста белобрысый парень по фамилии Батраков. Что его отец, командир 42-й отдельной мотострелковой бригады, сформированной в основном из сибиряков, стал Героем Советского Союза за бои при обороне Москвы, мы узнали из большого очерка в газете «Алтайская правда»: «Подполковник Батраков – верный сын сибиряков». Все мальчика поздравляли, но он ходил угрюмый и печальный, так как получил недавно известие, что отец тяжело ранен. Но отец выжил и после выписки из госпиталя командовал дивизией в армии Чуйкова.
5.
Одно время мама работала от Барнаульской краевой филармонии уполномоченным по организации зрителя по Рубцовску. В её задачу входило встречать и провожать артистов, устраивать их с жильём, организовывать рекламу и распространять билеты. Как она справлялась с этими нелёгкими обязанностями, я не представляю, так как знаний и способностей ей явно не хватало. Справлялась, видимо, плохо, ибо проработала в этой должности недолго и ушла со скандалом. Её обвинили в присвоении каких-то денег от «левых» концертов, хотели даже завести дело, но всё кончилось с увольнением. При её абсолютном неумении делать гешефты, обвинения, конечно, были надуманными. Очевидно, её просто подставляли.
За время этой маминой работы я познакомился со многими известными актёрами, и не только на сцене: они частенько заглядывали и в наш дом. В Ташкент и Алма-Ату были эвакуированы киностудии «Мосфильм» и «Ленфильм», а Новосибирск принял несколько московских театров. Актёры ездили по городам Сибири, Алтая и Средней Азии, выступали с концертами, давали спектакли и как-то сводили концы с концами.
Однажды к нам, едва сняв грим после спектакля не то «Человек с ружьём», не то «Кремлёвские куранты», шумно ввалились актёры. Сразу узнал народного артиста Любашевского, бессменного и, по-моему, лучшего исполнителя роли Якова Свердлова во всех революционных фильмах тех лет, и Павла Кадочникова, игравшего Максима Горького. Среди наших гостей был и молодой Володя Шишкин, впоследствии один из ведущих и обожаемых москвичами артистов оперетты. Мама быстро соорудила какую-то закуску, актёры извлекли из своих сумок бутылки и просидели так до утра. Вели себя, как будто и не было войны: весело, раскованно шутили, сыпали анекдотами и угощали меня шоколадными конфетами, вкус которых я давно забыл.
Бывал у нас и киноактёр Хвыля со своей молоденькой аккомпаниаторшей, которой мама поправляла концертное платье. Он выступил с концертом и даже пытался петь. Фильм «Александр Пархоменко» только что вышёл на экраны, и зрители с восторгом принимали артиста, когда тот выходил на сцену в бурке и с шашкой на боку.
Приехал и Михаил Эпельбаум, работавший в Новосибирской филармонии. Исполнял песни советских композиторов, арии из опер и несколько песен на идиш. Когда он к нам приходил, в комнате для других уже места не было – он заполнял её собой доверху. В середине сороковых годов вышел фильм по пьесе Леонида Леонова «Нашествие». Небольшую роль немецкого палача сыграл Эпельбаум. Уже во Львове мы с мамой несколько раз ходили специально в кинотеатр, вспоминая встречи в Рубцовске.
6.
Днепропетровск освободили в 1943 году, и мы стали подумывать о возвращении. В Ленинград нас никто не приглашал. Мы не знали, что отец обзавёлся новой семьёй и у него родился сын. Но мать что-то подозревала. Она тоже не отличалась святостью, и всех её ухажёров и обожателей помню и хоть сейчас могу назвать.
Как-то отец прислал посылку. В ней была его старая шинель, которую затем перешили для меня, матросская фуфайка и что-то ещё. Посылка была зашита в мешковину, и, посмотрев на шов, мама заметила, что так зашивают только женщины.
В 1943 году отец был тяжело ранен, потерял много крови, и требовалось срочное прямое переливание. Донором стала молодая женщина. Она зачастила к раненому. После выписки из госпиталя отец поселился в её квартире на улице Мира, на Петроградской стороне. Клава была педагогом и преподавала физику в старших классах. С ней я познакомился в марте 1947 года, когда приехал в Вену, где она читала ту же физику в Венской советской средней школе.
Развод родителей я переживал очень сильно, никого не оправдывая и не осуждая. Позже, когда повзрослел, понял, что он был неизбежен. А брат Женя взял фамилию матери – Шадрин. Сейчас он профессор, доктор физико-математических наук, сотрудник института им. Иоффе в Питере.
Только в сентябре 1944 года нам удалось пристроиться к коллективу Днепропетровского института инженеров транспорта, который возвращался из Новосибирска в родные стены. Наш родственник Раппопорт, доцент кафедры геодезии, сумел втиснуть нас в своё купе. В октябре мы уже были на месте.
Город сильно пострадал, но многие дома уцелели. Наш дом по улице Красной исчез. Рассказывают, что он развалился, когда невдалеке взорвалась фугасная бомба. Нас поселили в доме по Комсомольской улице. 33-я школа, в которой я проучился в 1940 году полгода, уцелела и функционировала. Меня зачислили в 5-й класс. Классным руководителем была учительница ботаники Заплетаева, с протезом вместо левой кисти. Где и как она её потеряла, мы не знали, а спросить боялись.
В 1945 году в нашей семье появился Исай Давыдович Новопруцкий. Коренастый, небольшого роста мужик с широкими, атлетическими плечами, большой лысой головой, без шеи посаженной на туловище. Долгое время я его не признавал, всё ждал, что вот-вот вернётся отец и будет скандал. Отец приехал из-за границы в конце 1945 года всего на пару дней и укатил обратно. Скандала не было – всё разрешилось мирно, ко всеобщему согласию, каждый остался при своих интересах. Только я понял, что лишился отца, и сильно плакал. Тогда же дал себе клятву, что с моими детьми подобное не случится.
Исай перевёз нас на проспект Карла Маркса, угол Баррикадной, в двухэтажный дом дореволюционной постройки. Соседями была семья Качеров, милых и добрых людей. Небольшой рассказ о них написан отдельно. В этом доме встретили День Победы. Мы стояли на балконе, кругом крики, музыка, стрельба… Город снабжался плохо, цены на рынке были весьма кусачими, почти вся Украина голодала, особенно её восток. Исай решил поселиться во Львове, где, по рассказам, было не так голодно. В начале 1946 года мы приехали во Львов и осели на улице Крашевского, напротив парка Костюшко. Город сохранил довоенный европейский шарм: чистые улицы, ухоженные скверы и газовые ночные фонари. Средневековая архитектура, древние соборы и монастыри, узкие улочки и миниатюрные трамваи. В этом городе, который часто вспоминаю, прожил значительную часть сознательной жизни – без малого пятьдесят лет.
Многие львовяне стали ныне широко известными политиками, музыкантами и актёрами. Григорий Явлинский и Леонид Ярмольник, известный кинодраматург Виктор Мережко и кинорежиссёр Кохан (фильм «Рождённая революцией») учились в моём родном полиграфическом институте. Великолепный оперный певец Юрий Мазурок успел окончить нефтяной факультет львовского политехнического института. Один из величайших альтистов мира Юрий Башмет и обаятельный и непредсказуемый режиссёр Роман Виктюк первые шаги в искусстве делали во Львове. На фасаде 13-й средней школы установлена мемориальная доска в память о безвременно ушедшей Ларисе Шепитько, талантливом кинорежиссёре. Редко какой телевизионный триллер сегодня обходится без Гоши Куценко. Правда, в наше время мы знали лишь его отца – директора крупнейшего на Украине оборонного 125-го завода. В начале шестидесятых годов в ПКТИ Львовского совнархоза конструкторским отделом инструментальной оснастки руководил старый опытный инженер Варум. Я сталкивался с ним неоднократно. Среди коллег его звали Варум-Дарум, а его внучка, блистательная Анжелика, сегодня не сходит с голубых экранов. С ней и Агутиным мы случайно столкнулись в аэропорту Бен-Гурион, когда встречали друзей, а они прилетели на гастроли.
Сейчас Львов, впрочем, как и вся Украина, переживает не лучшие времена. Почти нет евреев, которые придавали городу определённый колорит и когда-то составляли цвет городской интеллигенции, нет друзей и родственников – остались одни могилы близких людей. Некогда прославленный центр радиоэлектроники и приборостроения прозябает. Продукция, которая в значительной степени шла для армии, никому не нужна. После провозглашения «самостийности», когда всё стало рушиться, вместо того, чтобы спасать свой завод, искать выход из тяжелейшего экономического положения, многие коммунисты поспешили выйти из партии и влились в националистическое движение «Рух». На проходной ежедневно вывешивались приветствия тем, кто положил партбилет. Когда меня спрашивали, вышёл ли я из партии, непременно отвечал, что партия сама вышла из меня и предала меня.
В конце концов мы подружились с Исаем. Он был мудрым и добрым человеком, нашёл ко мне подход, стал родным. Прожили вместе десять лет, вплоть до моего призыва в армию в 1955 году. Фактически весь этот период он меня содержал, дал возможность окончить школу и получить высшее образование. Он первый, кто хоть как-то пытался внушить мне, что я еврей и должен знать обычаи своего народа. Чего греха таить, родители мои старались приглушить в себе всё еврейское. И я был воспитан в том же духе. Но ни они, ни я в этом не виноваты.
После моего отъезда в армию Исай заболел открытой формой туберкулёза на фоне обострившегося диабета. Пытался как-то бороться и, понимая, что обречён, ушёл из дому. Не хотел умирать на глазах жены, которую очень любил. Не привык быть в тягость. Очевидно, его и не пытались удержать. Позже, когда потребовались документы о его смерти, мама долго разыскивала место захоронения. Скончался он в коме в 1957 году, находясь в Запорожье, у дальних родственников, и было ему всего 58 лет. Сейчас, разменяв восьмой десяток, понимаю, что он ушёл совсем не старым. Будучи смертельно больным, высылал мне в часть денежные переводы. Такое не забывается. В то же время, вполне возможно, что он вовремя покинул этот мир. Большинство его друзей, знакомых и коллег Никита пересажал. Многие получили солидный срок, некоторые – «вышку». Он непременно попал бы на скамью подсудимых – уж больно заметной фигурой был в их мире.
С отцом я связи не порывал. Пробыл с ним в Вене с марта 1947 по август 1948 года. После Центральной группы войск отец служил в Прибалтийском и Уральском военных округах. А в 1951 году его отправили в отставку, не дав дослужить до пенсии всего полгода. Впервые после войны я приехал в Ленинград в 1952 году, на каникулы после второго курса. Квартира на Петроградской принадлежала Клаве. В кладовке я обнаружил в старом довоенном хламе огромное количество уникальных книг, изданных ещё до революции, а также подшивки журналов «Нива». Пригласил букиниста, который всё внимательно просмотрел и заплатил, по тем временам, огромную сумму. В Ленинграде трудно кого-нибудь удивить антиквариатом, но даже у видавшего многое букиниста разбежались глаза. Мне подарили великолепно оформленную книгу «Севастопольский мальчик», изданную братьями Вольф в конце 19 века. Ведь меня, как и героя Станюковича, звали Маркуша. Я сумел сохранить очень старую питерскую газету «Копейка». Подумать только: сохранённый мной номер вышел 14 июня 1909 года.
В 1950 году отец умудрился обменять для нас, а точнее, для меня, принадлежавшую ему комнату в Ленинграде на большую двухкомнатную квартиру в центре Львова. И это после официального развода с мамашей! Просто удивительно, как это ему удалось. В этой квартире я прожил, с двухлетним армейским перерывом, до самой женитьбы в 1959 году.
ДЕЛО САНДЛЕРА
В жизни каждого еврея бывали случаи, когда он подвергался явной или скрытой дискриминации, причина которой – антисемитизм. Репатриант, особенно из стран бывшего Союза, помнит, как его дразнили в школе, били во дворе, издевались над ним в армии, выгоняли из института, не принимали на работу – и всё только за то, что он еврей. Дети рождаются, не ведая, что они уже евреи. А однажды на улице узнают, что евреи хитрые, что все они торгаши, что бежали с фронта в Ташкент, что надели белые халаты и убивали вождей революции, что преклоняются перед Западом, а «сало русское едят». Повзрослев, мы случайно узнавали, что Христос-то был евреем, и Карл Маркс был евреем, и вождь мирового пролетариата, оказывается, был немножко евреем. Ну Троцкий просто обязан быть евреем – он же «иудушка»! Конечно, за мирскими хлопотами мы часто забывали, кто мы есть на самом деле, но нам об этом то и дело напоминали.
***
В большой отделанной мрамором проходной львовского завода «Полярон» утром кто-то вывесил некролог: «На 52-м году жизни в Севастополе скоропостижно скончался бывший начальник цеха нашего завода Михаил Семёнович Сандлер». Дальше выражались соболезнования родным и близким покойного. Фотографии не было. У некролога толпились люди, вздыхали, качали головами. Все были крайне опечалены.
Только один человек, казалось, остался равнодушным: ответственный за режим на заводе бывший полковник КГБ Володин. Все знали, что он ходит по коридорам, цехам и отделам и читает всё, что вывешено: стенгазеты, объявления, распоряжения, поздравления и вот такие некрологи. Он постоянно требовал, чтобы всё, что вывешивается, согласовывалось с ним – с целью сохранения государственной тайны.
«Кто разрешил вывесить некролог?» – спросил он у начальника охраны завода. Тот молча пожал плечами: действительно, никто не видел, как появился в проходной этот некролог. В профкоме также не ведали. Тогда Володин пошёл в партком.
– Безобразие! – крикнул он с порога. – Кто позволил вывешивать некролог на какого-то Сандлера, который у нас давно не работает?
Так и не выяснив, кто же повесил этот злополучный ватман, он лично его снял, свернул и кинул в кабину вахтёра. Очевидцы потом рассказывали, как Володин с трудом извлекал непокорные кнопки из доски, руки его дрожали, он ругался последними словами, но порвать лист так и не решился.
Вечером, когда поток людей снова потянулся через проходную, все увидели вновь неведомо кем прикреплённый некролог. И снова у некролога стояли люди, которые обсуждали не столько смерть бывшего сослуживца, сколько позорный поступок Володина.
***
…Миша Сандлер приехал на завод из Ташкента по приглашению, как специалист высочайшей квалификации. Приехал с женой. Детей у них не было. Им дали двухкомнатную квартиру в новом «хрущёвском» доме возле завода. Миша возглавил специальный технологический цех, а его жена – вакуумную лабораторию. Человек очень воспитанный и спокойный, хороший организатор, он быстро завоевал уважение сотрудников. Был образован, начитан, знал английский и по секрету от многих изучал иврит. Мы посмеивались над ним, а он упорно штудировал старый замусоленный учебник.
«Зачем тебе это, Миша? Ведь тебя всё равно никогда не выпустят», – спрашивали его. И он отвечал: «А передачи на иврите не глушат». После секундной паузы добавлял: «Пока».
Его цех всегда был лучшим, работал, как хорошо отлаженная машина. Сандлер ходил по участкам в белоснежном халате, имел, как ни странно, много свободного времени, позволял себе время от времени потрепаться с друзьями за чашкой кофе. Рабочие его любили, прежде всего, за отзывчивость, светлую голову и энциклопедические знания.
Когда решили наладить выпуск интегральных схем, никто не удивился, что организацию их производства поручили Сандлеру. И всё бы у него было хорошо, если бы не частые бронхиты. После Ташкента он так и не сумел привыкнуть к дождливому львовскому лету и сырой зиме. Всё это вскоре переросло в тяжёлую форму астмы. Приступы следовали за приступами, и его всё тяжелее стало из них выводить. Но вот подвернулся обмен на Крым, и он решил им воспользоваться. Проводы были грустными. Мы, как оказалось, расставались навсегда.
Теперь его не стало. Ночью позвонили и сообщили об этом Борису Ингерману. Он успел написать некролог и незаметно вывесил его в проходной. Все, кто близко знал Мишу, собрались у главного технолога завода Абрамовича и решили, что нужно направить кого-то на похороны, а для этого оформить командировку с каким-нибудь заданием. Отправка в командировки сотрудников по фиктивным заданиям практиковалась сплошь и рядом, и никто на это не обращал внимания, ибо делалось с молчаливого согласия руководства. Так поступали все и всегда.
Главный технолог разрешил послать двух человек, быстро написал задание в Севастопольский приборостроительный институт и дал фамилию человека, к которому там можно было обратиться.
Представлять сослуживцев на похоронах поручили Борису Ингерману и Лине Островской. Оформив командировки, Борис побежал покупать билеты на самолёт, а Лина отправилась в профком просить деньги на похороны. В профсоюзной смете для подобной печальной процедуры была предусмотрена специальная статья, и, как правило, на 200-300 рублей можно было рассчитывать.
Лина написала соответствующее заявление, как принято в таких случаях, и бухгалтер профкома обещала всё решить. Обошли цех, которым Сандлер длительное время руководил. Рабочие собрали большую сумму денег, вместе с деньгами друзей и сослуживцев получилось свыше трёх тысяч рублей.
***
Борис и Лина вернулись через два дня усталые, расстроенные, подавленные. Написали, как обычно, авансовый отчёт, подписали у главного технолога, утвердили у главного инженера и сдали в бухгалтерию завода. В текучке повседневных забот и проблем эпизод с похоронами Сандлера постепенно стали забывать. Но не все…
Из бухгалтерии позвонили, что авансовые отчёты бухгалтерией опротестованы. Документы возвратили и потребовали подробного технического отчёта, утверждённого главным инженером. Такого раньше никогда не было. Зачем бухгалтерии технические отчёты, если главный инженер их не потребовал? Весь завод знал, что Борис с Линой летали хоронить Мишу Сандлера, ну и что ж здесь такого?!
Они всё же написали подробный технический отчёт о проделанной в Севастопольском приборостроительном институте работе, приложили проект совместного протокола о намерениях и всё это положили в папку главному инженеру Иванову.
К концу дня тот их вызвал:
– Ну вот что, мне придётся аннулировать свою подпись на командировках. Верните деньги в кассу завода и напишите заявление на дни отсутствия за свой счёт, чтобы вам не поставили прогулы. Я подпишу. Больше для вас я ничего сделать не смогу. Этим делом занялось КГБ.
– При чём здесь КГБ? Мы выполняли техническое задание. Вот протокол, вот чертежи установки для сварки сверхтонких металлов. Вы знаете, что это у нас проблема, а похоронам Сандлера мы уделили всего два часа. Он так много сделал для завода, что стыдно даже об этом говорить.
– Вот-вот. Всё это вы расскажете специальной комиссии, которая создана, чтобы разобраться в деле Сандлера. Кстати, замдиректора по режиму Володин – во главе этой комиссии.
Кто такой Володин и на что он способен, им было хорошо известно.
Технический отчёт был написан безукоризненно. Ни один самый дотошный эксперт не смог бы найти в нём изъяны. Сварка сверхтонких металлов действительно была узким местом на заводе, об этом все знали, а в Севастополе одна из кафедр института успешно решила эту проблему. Вернуть деньги Ингерман и Островская, конечно, могли. Но это значило признать, что их командировали специально на похороны. В сложившейся ситуации пойти на такое было нельзя. И они решили стоять на своём.
Все ждали, когда комиссия соберётся. Наконец все, кто так или иначе был связан с этим вопросом, который немедленно окрестили «делом Сандлера», были приглашены в парткабинет.
Володин выступал так, как будто заседал ревтрибунал и он был главным обвинителем. Ну прямо как Вышинский. На присутствовавших подуло злым ветром 37-го года. Наверное, так когда-то разоблачали врагов народа.
– Кто такой Сандлер, – начал Володин, – и почему наш завод, к которому он никакого отношения не имеет, должен нести расходы на его похороны? Я вас спрашиваю? По имеющимся в распоряжении компетентных органов материалам, предки Сандлера были румынскими евреями, его дед был раввином, а отец до войны владел в Черновицах большим магазином, был очень состоятельным человеком и финансировал сионистские ячейки города. Большинство его родственников по материнской линии живут в Израиле и в США, хотя во всех анкетах он неизменно указывал, что родственников за границей не имеет. Он регулярно слушал вражеское радио. Но это не всё. Он изучал еврейский язык и вёл националистическую и сионистскую пропаганду. Его жена, вопреки существующим инструкциям, тайно на заводской множительной технике размножала какие-то документы на еврейском языке. Он переехал в другой город, потому что боялся разоблачения. Его благонадёжность давно была под сомнением, и только благодаря высокому покровительству он продолжал работать у нас. Устраивать же пышные похороны за счёт государства человеку с чуждой нам идеологией – не только политическая близорукость, но и преступление. А должностные лица не только не препятствовали, но помогали этому всячески! Вот, пожалуйста, посмотрите, кто соучастники: задание написал главный технолог Абрамович; деньги среди рабочих собирала Брон; в Севастополь снарядили Ингермана. Разве это не явный сионистский заговор? Главный инженер не глядя подписал командировку и отчёт, а профсоюз даже выделил на похороны 200 рублей. Правда, ими не успели воспользоваться. И только благодаря профессиональной бдительности главного бухгалтера завод не понёс убытков. На заводе среди рабочих и служащих собрали огромную сумму – 3830 рублей. Где эти деньги, куда их дели?
Пока это дело административное, но я вам обещаю, что оно станет и политическим, и уголовным. А теперь приступим к допросу свидетелей (он так и сказал – «допросу»).
Почти все присутствующие потребовали прекратить это судилище. Было ясно, что воспитанник школы Дзержинского задумал серьёзную антисемитскую акцию, имеет поддержку партийного комитета и сделает всё, чтобы получилось громкое дело. Он хорошо подготовился, собрал никому не известные факты из жизни Сандлера и теперь горел желанием прославить своё имя.
Возмущённый главный инженер встал и вышел. Ему что-то вдогонку кричали, но он махнул рукой. Абрамович пытался доказать, что командировка была технически необходимой, Ингерман оправдывался, что деньги в сумме 3800 рублей он передал вдове, а 30 рублей потратил на венок. От него требовали расписку, которой он, естественно, не имел.
Первое заседание комиссии окончилось тем, что от всех участников потребовали письменных объяснений.
В течение нескольких недель весь завод был взбудоражен. Люди разделились на два лагеря. Володина и его комиссию поддерживала очень небольшая кучка людей – отставники и партийные функционеры. На приём к директору ходила группа рабочих и инженеров, но тот решил не вмешиваться – так ему порекомендовали.
А комиссия заседала почти ежедневно, велись протоколы, подписывались бумаги, «дело Сандлера» пухло на глазах, но существенно не продвигалось. От всех жертв Володин требовал одного: подписать документ, что они ездили в Севастополь только на похороны, и тогда всё прекратится, с них высчитают деньги и объявят выговор.
Борис с Линой прекрасно понимали, что это ещё не всё, что материалы попадут в партком, а уж там сумеют привлечь к партийной ответственности прежде всего Абрамовича, а возможно, добьются его исключения и увольнения. На Бориса было страшно смотреть: он осунулся, появились мешки под глазами. Друзья, как могли, его утешали и поддерживали, и он не сдавался.
Володин внезапно вылетел в Крым, и не один, а с технологом по сварке. С ним предварительно провели работу, но тот всё равно поделился с Борисом, рассказав по секрету, чего от него требуется. «Чекист №1» нашего завода решил разобраться на месте и в качестве консультанта взял с собой технолога, который долгое время работал в подчинении Бориса.
В Севастополе они пробыли два дня. Володин побывал у каких-то дружков в горотделе КГБ, оттуда позвонили в институт, где их встретил сотрудник по режиму и предоставил все документы. Они посмотрели книгу регистрации командированных, где без труда можно было найти, что Ингерман и Островская прибыли и убыли, о чём сделана соответствующая запись. Затем они встретились с заведующим кафедрой, который, порывшись в блокноте, сказал, что в то время его в городе не было, а гостей, очевидно, принимал доцент Леин. Тот подтвердил, что у него действительно были гости и он им демонстрировал свой аппарат, они даже договорились о сотрудничестве и составили протокол, который, к сожалению, до сих пор ректор не подписал.
Ничего нового поездка Володина к делу не добавила. Задуманная антисемитская акция явно буксовала. Распухшая папка с «делом Сандлера» какое-то время лежала и пылилась, комиссия не собиралась, у «преступников» притупилась бдительность. Но не таков был Володин. Каким-то образом материалы попали в руки сотрудника газеты «Вільна Україна». Тот немедленно сообразил, что пахнет жареным, что у него в руках материал, способный прославить его имя. И он затеял собственное расследование. Ходил по заводу, разговаривал с людьми. Кто-то с ним общался, а кто-то посылал подальше. Газетчик не обижался и делал своё привычное дело. Наконец он написал большую статью и назвал её «Дело Сандлера». И статья бы появилась в печати, если бы не цензоры, которые сняли её с номера. Дело в том, что на нашем заводе никогда ранее не появлялись ни газетчики, ни телевизионщики: завод-то закрытый. А тут – пожалуйста, разгуливает по заводу корреспондент, берёт интервью, и никто его не задерживает.
Евреям трудно устроиться на работу, тем не менее, они работают везде. Работали евреи и в областной партийной газете. Они и передали Борису экземпляр неопубликованной статьи «Дело Сандлера». Содержание её было настолько пасквильным, что о нём и говорить не хотелось, но там без всякого основания охаивался завод, его руководство, и Борис незаметно положил статью в папку директора.
Последовал взрыв. Борис психологически всё правильно рассчитал: директор очень болезненно относился к критике и испытывал патологический страх перед партийными органами. Он прочитал статью в обеденный перерыв и тут же по селектору потребовал Володина к себе. Крики были такие, что секретарь заперла приёмную и ушла.
Назавтра все читали приказ директора, в котором отмечались нарушения финансовой дисциплины отдельными службами при оформлении командировочных документов, с Бориса и Лины было удержано по 75 рублей. Володину за упущения по службе объявлялся выговор.
Вот и всё. Антисемитского судилища не получилось, но обнаружилось совсем другое. Даже те люди, которые всегда недолюбливали евреев (не потому, что те им что-то плохое сделали, – просто впитали эту нелюбовь с молоком матери), осуждали акцию Володина. А тот, несмотря ни на что, чувствовал себя героем, как чувствовали себя те, кто жёг синагоги, кто творил погромы на Украине и в Молдавии, кто убивал Михоэлса и Мандельштама.
ПЕРВЫЙ ДИРЕКТОР
Столько лет прошло с тех пор, как не стало этого человека… Он ушёл из жизни молодым, а столько успел сделать! Его имя навсегда вписано в историю космонавтики и ракетостроения, но о нём до определённого времени мало кому было известно. Он не был супершпионом, он не был разведчиком, он был директором – Герой Социалистического Труда, лауреат Сталинской премии, генерал-майор инженерно-артиллерийской службы Лев Робертович Гонор.
***
Наше министерство занимало огромное здание в самом центре Москвы. В его коридорах всегда было многолюдно. Стремительно и важно сновали сотрудники аппарата – их легко можно было узнать по чиновничьей выправке и деланой сосредототоченности. Приезжие никуда не спешили, не бегали по многочисленным этажам и лестницам, а устало подпирали стены, вчитывались в какие-то бумаги, рылись в пузатых портфелях. Командированные с бесчисленных предприятий необъятной страны, они ждали, когда их примет начальство или клерк подготовит на подпись срочный документ, коротали время, перебрасывась фразами с коллегами, обменивались адресами и кулуарной информацией.
Я ходил по первому этажу. Тяжеленный, набитый папками портфель тянул меня к полу. Ко мне подошла высокая, солидная, не очень молодая женщина и прокуренным голосом с неповторимым московским акцентом попросила спички. Я не курил, но в командировке спички всегда были со мной. Она прикурила и что-то буркнула в знак благодарности. Слово за слово – оказалось, мы ждали одного и того же чиновника. Она поинтересовалась, откуда я, мне было интересно услышать, откуда она, и мы разговорились. Она работала главным инженером одного подмосковного завода, и звали её Регина Робертовна Гонор.
‒ Я знал покойного генерала Гонора.
‒ Неудивительно: его знала вся «оборонка».
‒ Вам о чём-нибудь говорит фамилия Ганкин?
‒ Да, конечно, её раньше носила жена Льва Робертовича.
***
До войны в Днепропетровске проживала большая семья Ганкиных. Старики доживали свой век, молодые искали себя в жизни. Одни работали на заводах и стройках, другие служили в армии. А Семён и Моня уехали добровольцами в Испанию, где шла гражданская война. Возвратились с весьма престижными в то время медалями «За боевые заслуги», с неплохим испанским и ранеными ногами. Моня (Марк) занялся фоторепортёрской деятельностью и стал впоследствии известнейшим фотожурналистом-международником, а Семёна в только что занятом Красной Армией городе Львове поставили директором гостиницы «Жорж».
В середине 1941 года его перевели в Таллин, а на третий день войны назначили комиссаром подводной лодки. При трагическом переходе Балтийского флота из Таллинна в Кронштадт он погиб вместе со всем экипажем.
Через несколько лет его вдова случайно познакомилась с молодым, красивым, обаятельным генералом и вскоре стала носить фамилию Гонор.
Впервые я встретился со Львом Робертовичем в августе 1950 года. Мы жили в Москве на 1-й Мещанской, в большом доме напротив эфиопской миссии. Он с супругой, близкой приятельницей моей мамы, пришёл ко мне на день рождения.
Лев Робертович был очень весел, острил, рассказывал смешные истории, но почти ничего не пил. И, глядя на этого человека, трудно даже было себе представить, что у него большие неприятности, что он снят с работы, что впереди его ожидает чёрт знает что.
– Моего брата арестовали только в январе 1953 года, – начала свой рассказ Регина Робертовна. – До смерти Сталина оставалось всего ничего, каких-то полтора месяца, но для Гонора это были дни кошмара. К нему применили весь арсенал пыток, который был на вооружении у палачей из МГБ СССР. От него требовали, чтобы он сознался в страшных преступлениях перед государством, назвал сообщников. Он всё выдержал, ничего не подписал и никого не оклеветал. И это, как ни странно, его спасло. Подпиши он то, что от него требовали «дети Дзержинского», его бы немедленно расстреляли. А так – допросы шли за допросами, очные ставки, следственные эксперименты, а время шло.
Как только умер Сталин, сразу прекратились издевательства и изнурительные допросы, в коридорах Лефортова установилась непривычная тишина. Все жили в ожидании каких-то событий.
В начале апреля его освободили и привезли домой на легковой машине. Выглядел он ужасно. Позже его полностью реабилитировали, возвратили все ордена и звания, выплатили большую компенсацию и отправили с женой в санаторий. С курорта он возвратился отдохнувшим, помолодевшим, как и прежде, остроумным и обаятельным, но это уже был не тот Гонор. Все близко его знавшие люди отмечали в нём перемены, да иначе и быть не могло. Сталинские застенки перемололи миллионы людей и, хотя его волю сломить не смогли, здоровье подорвали основательно.
Так в чём же обвиняли моего брата? Как известно, пресловутая 58-я статья имела около двух десятков пунктов. Ему инкриминировались почти все. Но самое главное обвинение состояло фактически в том, что он был евреем. Во время войны был создан Еврейский антифашистский комитет. Возглавил его выдающийся еврейский актёр С. Михоэлс. В президиум комитета вошли видные деятели науки и культуры, многие из которых потом были уничтожены. Членом президиума был и генерал Гонор. Михоэлс его очень любил, бывал у него в квартире, и очень смешно было видеть рядом огромного генерала и маленького, тщедушного актёра. После убийства Михоэлса комитет прекратил своё существование. На всех членов президиума были заведены дела, в том числе и на генерала Гонора.
Гонор был потрясён гибелью Михоэлса. Он стоял в почётном карауле у гроба великого актёра.
Арестовывать Гонора не спешили. Возможно, потому, что когда-то ему симпатизировал Сталин; возможно, были другие причины.
***
В тридцатых годах Гонор работал главным инженером крупного оборонного завода, директором которого был Дмитрий Устинов, будущий руководитель советского военно-промышленного комплекса, маршал и Министр обороны СССР. Молодого главного инженера заметили (ему было тогда всего 32 года) и назначили директором крупного военного завода в Сталинграде. Назначение подписал лично Сталин. Всю Великую Отечественную войну Гонор возглавлял заводы, производившие артиллерийское вооружение. Не раз он получал благодарности за выполнение особо важных заданий от Верховного Главнокомандующего, большим расположением которого пользовался.
Ему присвоили звания Героя Социалистического Труда и генерал-майора. Он становится лауреатом Сталинской премии первой степени. На его груди много боевых и трудовых наград, в том числе орден Кутузова первой степени, которого удостаивались только выдающиеся полководцы. Гонора можно было увидеть среди участников парада Победы на Красной площади в Москве 24 мая 1945 года, а также среди почётных гостей на торжественном приёме в Большом Кремлёвском дворце.
***
В августе 1946 года у Сталина состоялось секретное совещание. Обсуждался вопрос о создании советских ракет типа немецких ФАУ-1 и ФАУ-2; разговор шёл об организации специализированного института с опытным заводом. По предложению Сталина директором будущего центра советской ракетно-космической техники назначается генерал Гонор. К сожалению, эта фирма во всём мире больше известна как институт Королёва или Глушкова, а имя генерала Гонора незаслуженно забыто. Первые четыре года жизни института были самыми тяжёлыми, самыми напряжёнными. Это были годы становления, годы выбора направления, годы промахов, неудач и побед. И все эти четыре года институт возглавлял генерал Гонор.
В 1948 году в присутствии членов Политбюро Гонор сделал Сталину доклад о состоянии разработки ракетной техники в СССР и за рубежом, перспективах её развития и применения в военных и гражданских целях. Именно тогда впервые в официальном докладе была обоснована возможность создания пилотируемых космических комплексов.
В успешном запуске первого искусственного спутника Земли есть огромный вклад Льва Робертовича, но когда звучали по этому поводу фанфары, его даже не вспомнили. В последние годы в российской печати нет-нет да и появляется правда о выдающейся роли генерала Гонора в становлении советской ракетной техники.
Его не стало, когда ему едва исполнилось 63 года. Через несколько лет судьба занесла меня в Подмосковье на всем ныне известную фирму. В кабинете одного из её руководителей я увидел на стене большую фотографию. На ней слегка улыбался очень интересный мужчина – в генеральской форме, с Золотой звездой Героя.
– Это наш первый директор, – сказал хозяин кабинета, – Лев Робертович Гонор.
ПНУЛА САПОЖИЩЕМ
Дай бог, чтобы твоя страна
Тебя не пнула сапожищем…
Е. Евтушенко.
Снимок, опубликованный в 1956 году в «Литературной газете», принёс мировую известность её автору, фотожурналисту Марку Ганкину. В течение нескольких недель его перепечатали все ведущие газеты и журналы мира. В Москве был выпущен кинофильм, в основу которого лёг сюжет фотографии. Всемирно известный скульптор С. Конёнков, выступая в марте 1957 года на съезде художников, говорил о ней, как о произведении подлинного искусства. «Сила обобщения здесь, – сказал он, – не уступает полотну талантливого живописца». А в 1961 году эта работа была удостоена золотой медали на международной выставке в Москве.
Трагична судьба персонажей этого снимка. В один из летних дней 1956 года в Москве, на площади Коммуны, у памятника Суворову собрались люди, приехавшие со всех концов страны, чтобы отметить пятнадцатилетие обороны Брестской крепости. Около них появился немолодой щуплый рыжеволосый человек, без пиджака, в дешёвой полосатой рубахе, заправленной в брюки. Левый рукав рубахи был пуст. Это был инвалид войны Николай Зориков. Его бывший однополчанин, Александр Семененко, вскочил со скамейки и бросился к нему. Столь же стремительно бросился к ним бывший командир полка Пётр Гаврилов. Обнявшись, как братья, прижавшись лицами друг к другу, все трое, не стыдясь, плакали в голос, так, что прохожие останавливались, с волнением наблюдая эту сцену…
И в эту секунду Марк, ещё не зная, что это за встреча, мгновенно вскинул фотоаппарат. Никого ни о чём не спрашивая, он понял, что судьба подарила ему миг, который следует остановить, запечатлеть и подарить людям.
1956-й год. Год несбывшихся надежд. Год, когда был развенчан культ личности Сталина. Из тюрем, лагерей и ссылки стали возвращаться домой безвинно репрессированные, которым посчастливилось дожить до этого дня. Люди, которые здесь стояли обнявшись, тоже были безвинно репрессированы, но они к тому же ещё были героями. Зориков и Семененко впоследствии были награждены высокими правительственными наградами, а Петру Гаврилову присвоили звание Героя Советского Союза.
В ходе трёхмесячной осады превратив крепость в руины, оставшихся в живых немцы отправили в концлагеря. Не многие дожили до светлого мая 45-го. Но и те, которые выжили, ещё долго не увиделись со своими родными и близкими. Большинство бывших военнопленных свезли в лагеря МГБ в Сибири и Казахстане. «У нас нет военнопленных, – говорил вождь всех народов, – у нас есть предатели». Три миллиона предателей? С таким позорным, несправедливым клеймом жили они вплоть до смерти диктатора.
Первым попытался защитить «изменников» писатель С. С. Смирнов, написавший книгу «Брестская крепость». Во многом благодаря его усилиям подвиг их был замечен. А фотография Марка Ганкина была помещена в Музее революции в Москве и в музее города Бреста. В 1961 году состоялась вторая встреча защитников Брестской крепости. Те, кто остались в живых, съехались в город Брест. Нужно ли говорить, что Марк Ганкин был одним из самых почётных гостей.
Жизнь, вроде, протекала безоблачно. Любимая работа, признание коллег. Его фотографии помещают многие газеты и журналы. Сибирские стройки, грандиозные гидроэлектростанции, московский аэропорт, встречающий первого космонавта Юрия Гагарина, Индиру Ганди, Трюдо, Никсона, Помпиду, Кастро, – кто только не был запечатлён на фотографиях Марка! Илья Эренбург подарил ему книгу, Никита Хрущёв играл с ним в бильярд.
Сам Марк был всегда подтянут, элегантен, отутюжен.
Двоюродный брат моего отца Марк Ганкин родился в 1912 году на Украине в городе Екатеринославе (Днепропетровске). На его детство пришлись революция, гражданская война, еврейские погромы и зверства бандитов разных цветов. Когда начался НЭП, дядя Яша, отец Марка, оставил работу адвоката и окрыл москательную лавку, однако быстро прогорел. «Нигде кроме как в Моссельпроме», написал В. Маяковский свою знаменитую рекламу. Но дядя Яша не знал об этом и вывесил свой шедевр: «Лучше нет нигде, только у Ганкина на угле». Из поколения в поколение передавались эти семейные легенды.
Марк рано увлёкся фотографией. В середине 30-х годов в центре Днепропетровска во дворе кинотеатра им. Коминтерна было небольшое фотоателье. Слава о великолепном мастере быстро распространялась по городу. К нему записывались в очередь, как к модному портному.
Старший брат Марка, Семён, уехал в Москву и поступил институт иностранных языков, на отделение испанской филологии. Вскоре там оказался и Марк. Но окончить институт им не удалось. Когда в Испании разразилась гражданская война, почти весь курс был направлен в интербригады. Марка определили переводчиком к командиру танкового соединения. Очевидно, воевали братья неплохо, ибо вернулись с той войны с весьма престижными тогда медалями «За боевые заслуги».
О дальнейшей трагической судьбе Семёна я написал в предыдущем очерке. Своего сына Марк назвал Семёном – в память о погибшем брате.
В первые дни войны Марк в окопах. После ранения оканчивает школу лётчиков-наблюдателей и аэрофотосъёмки. Человек весёлого нрава, он был всеобщим любимцем. С фотоаппаратом, впрочем, как и с аккордеоном, он не расставался всю войну. У него был хороший голос, и в свободное от полётов время в землянке у Марка было весело. Он где-то раздобыл старый автомобиль, на котором лётчиков по тревоге подвозили к самолётам. За эту добычу начальник СМЕРШ полка пытался отправить Марка в штрафбат, но лётчики сумели его отбить. Через несколько дней прямым попаданием немецкой авиабомбы разрушило особый отдел, и один из лётчиков спросил Марка, как бы между прочим: «Марк, а у вас, евреев, есть бог? Не иначе, за тебя возмездие…»
«У нас, евреев…», – подумал Марк. Жизнь ему напоминала об этом часто.
После войны он работал то в одной редакции, то в другой. Когда началось «дело врачей», Марк потерял работу, снимки его перестали принимать – без всякого объяснения причин. Как-то утром к нему домой постучал участковый, офицер милиции, которого Марк несколько раз бесплатно снимал, и, оглядываясь, прошептал, что к Москве подгоняют составы для выселения евреев из столицы. Марк посчитал, что это провокация, и накричал на милиционера. Тот не обиделся, а лишь посоветовал укрепить замки, а то люди разные в округе живут. Участковому было виднее, он лучше знал свой народ. К счастью, диктатор вскоре умер.
В те послесталинские годы Марку удалось устроиться в журнал «Молодой колхозник». Эта работа открыла ему неведомый доселе колхозный мир. Он с возмущением узнал, что колхозники, оказывается, не имеют паспортов, живут, как крепостные. И это в стране победившего социализма! Нищета деревни его ошеломила. Люди жили в землянках, покосившихся избушках, понятия не имели, что существует водопровод, канализация, электричество, наконец. Даже председатели колхозов, которых Марку приходилось запечатлевать для истории, были одеты так, что ему приходилось возить с собой пиджак, рубашку, галстук и даже шляпу. На доске почёта зачастую красовались колхозники в одинаковой одежде.
Марк делал много снимков, но не все они устраивали редакцию: уж больно правдиво в них отражалась колхозная действительность. Тем не менее, за снимок «Птичница – хозяйка птичьего двора» на Всесоюзной выставке Марк получил золотую медаль.
«Снимок – как подарок, – говорил Марк, – его надо уметь поймать, как осторожную и пугливую птицу…» Но он понимал, что его снимки – ложь. «Я изюмщик, я выковыриваю изюм из жизни. А жизнь – не изюм…»
При первой же возможности он перешёл в журнал «Советская женщина». Вроде и журнал посолиднее, а попал из огня да в полымя. «Подчиняться женщинам, – шутил он, – это изнурительная, неблагодарная и тяжёлая работа». Тем более женщинам – советским редакторам, которые любую инициативу рассматривают как личную опасность. Как-то Союз журналистов и редактор «Известий» Аджубей (зять Хрущёва) пригласили Марка на теплоход «Дружба народов», на котором собрали журналистов из многих стран мира. Редакторша возмутилась: какого-то фотографа приглашают, а её, главного редактора всесоюзного журнала, органа ЦК КПСС и Союза советских женщин, – нет. И Марка не пустила.
Тогда АПН (Агентство печати «Новости») с удовольствием приняло Ганкина в свои ряды. Руководителем АПН был тогда Борис Сергеевич Бурков, обаятельный и весьма порядочный человек. Он не очень заглядывал в пятую графу и игнорировал требования «кадровиков». Бурков искал таланты, и главным критерием было мастерство. Вскоре его сняли без объяснения причин.
Проработав некоторое время в АПН, Марк увидел, что одну половину сотрудников составляли специалисты экстра-класса, зато другую – штатные или бывшие гебисты. Самое неприятное было в том, что большинство руководителей отделов в АПН назначалось из этой второй категории людей. Провалился в Париже некто Порожняков – и тут же стал завотделом фотоинформации. Сплошь и рядом они были весьма далеки от того, чем руководили. АПН, собственно, было прикрытием, «крышей». Из-за такой «славы» в демократических странах очень настороженно относились к сотрудникам АПН.
Марку всё реже удавалось выезжать за границу. В основном ездили гебисты. Поскольку он хорошо знал испанский, его отпустили в Мексику на Олимпиаду. За фотографию олимпийской чемпионки Натальи Кучинской Марк получил Золотую медаль. Но в Японию не пустили, в Норвегию – отказ, в Германию – отказ. В последние годы Марк совсем стал «невыездным». Настроение у него, вечно весёлого и оптимистичного человека, было подавленное. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, стала гнусная история с созданием книги «Люди всего мира в борьбе за мир». Идею такой книги долгое время вынашивал писатель С. С. Смирнов, и в 1975 году был разработан маршрут, выбран теплоход, были оформлены все необходимые документы. Фотокорреспондентом С. С. Смирнов взял Марка Ганкина, талант которого высоко ценил. Однако в последний момент Марку сказали, что он никуда не поедет. «Он не может поехать, – заявил новый председатель правления АПН Удальцов, – он должен фотографировать иностранные делегации, прибывающие в СССР, а Смирнову мы подберём кого-нибудь другого».
С. С. Смирнов был, естественно, крайне возмущён. Расстроен был, конечно же, и Марк. Смирнов написал в ЦК протест, а Марк устроил руководству АПН скандал и через неделю был уволен. Так как у него не было никаких взысканий, Марк подал в суд на АПН и выиграл дело. Но кагебешный генерал Удальцов наплевал на решение суда и работать Марку так и не позволил.
Судья, старый фронтовик, глубоко сочувствовавший Марку, вызвал его и сказал не без испуга: «Ганкин, ты что, не знаешь с кем связался? Удальцов ведь генерал КГБ».
«Пожалуй, нужно уезжать, меня просто вытесняют», – сказал Марк в тот день. Это было горькое решение – уехать, но другого выхода он не видел.
Только близкие друзья не побоялись прийти и обнять в последний раз Марка Ганкина, его жену и сына. Все понимали, что расстаются навсегда и Марка больше никогда не увидят. Так оно и случилось.
ПОЦЕЛОВАННЫЙ БОГОМ
Все мужчины, ну, скажем, большинство, играют в шахматы, да и многие женщины это делают, и иногда даже очень неплохо. Среди миллионов любителей этой игры есть немало выдающихся шахматистов. А вот гениев, по-моему, за всю историю шахмат было всего пять: Морфи, Таль, Каспаров, Фишер и Штейн. Да, Леонид Штейн был гениальным шахматистом. Я не собираюсь, да и не сумел бы анализировать его партии. Я просто был с ним знаком, и о наших нечастых встречах хочу рассказать. Конечно, память – вещь не очень надёжная, особенно когда вспоминаешь о событиях давностью в полвека. Да и Лёни нет с нами вот уже 35 лет.
Меня, человека с высшим образованием, призвали на срочную службу в нашу непобедимую и легендарную. А всё потому, что в институте не было военной кафедры. Привезли меня, львовянина, в Забайкалье, в Даурский край, где стал я рядовым отдельного мостового железнодорожного батальона, затем перевели в Кадалу, небольшой посёлок под Читой. По долгу службы приходилось часто бывать в городе, в штабе 39-й отдельной железнодорожной бригады. Командовал бригадой полковник Кургузов, будущий генерал и замначальника Генштаба. Штаб находился недалеко от центра, в большом двухэтажном деревянном доме. Во дворе была щитовая казарма, где располагался комендантский взвод. Однажды в коридоре мне повстречался небольшого роста младший сержант. Посмотрел на меня, вернее, на мой нос, а я – на его, и мы сразу узнали друг друга. Я был старше его годами, а он по званию.
– Откуда ты такой взялся? – покровительственно спросил младший сержант и тут же сострил: – Я считал, что у нас в бригаде всего два еврея: я и шлагбаум.
Вот так я познакомился с Леонидом Штейном. К этому времени он уже успел стать чемпионом Забайкальского военного округа, Читинской области, выиграть первенство Сибири и Дальнего Востока и Вооружённых Сил СССР. «Земеля!» – воскликнул Штейн, когда узнал, что я из Львова, и, обняв, повёл к себе.
Эшелон с новобранцами шёл с Западной Украины до Читы месяц. Будущая гордость Советской Армии не знала, куда себя девать. Уже всё выпили и пропили, с кем можно было, подрались – только Лёня целыми днями играл сам с собой в карманные шахматы, да ещё при этом что-то бормотал, нервируя окружающих. На станции Чита-1 часть новобранцев выгрузили, усадили в грузовики и повезли в железнодорожный батальон на окраине города, а остальные поехали дальше, в Борзю. Вновь прибывших пока разместили в клубе. Все легли на пол, готовясь ко сну. Но пришёл сухощавый, подтянутый офицер, представился начальником строевого отдела штаба бригады и начал читать лекцию о роли и задачах желдорвойск. Когда он кончил и спросил, есть ли вопросы, Лёня поднял руку. Вопрос был самый безобидный: «А будут ли сегодня кормить?». Вопрос офицеру не понравился, и он приказал принести в зал 12 шахматных досок (больше в клубе не оказалось), видимо, полагая, что интеллектуальная пища заменит материальную. Сдвинули столы, и офицер предложил сыграть сеанс одновременной игры. Как ни странно, желающие нашлись, в том числе и Лёня. Представившись чемпионом Читинского гарнизона, подполковник Сухоносов быстро справился со всеми досками, кроме одной. Он проиграл одну партию, вторую, третью…
Утром ни подполковника Сухоносова, ни Лёни Штейна в клубе уже не было. Вот так Леонид оказался в комендантском взводе штаба бригады. Беззаветно преданный шахматам, Сухоносов создал для Лёни тепличные условия. Тот не проходил курса молодого бойца, не знал, что такое наряды и караул. Его главная задача была шахматы. И он не подвёл подполковника: вскоре стал чемпионом Читинской области, и о нём даже написала газета «Забайкальский рабочий». Жизнь вошла в привычную колею. Всю службу Сухоносов опекал Штейна, помогал ему и защищал. От кого? Было от кого.
В небольшой каптёрке Лёня предложил мне пообедать. Горячую пищу привозили в термосах из батальона. Я не отказался, не отказался и от водки, которую Лёня аккуратно, чтобы не расплескать, разлил по кружкам. На полке среди солдатского скарба я заметил ещё одну бутылку и понял, что Лёня неплохо устроился. Каждый раз, когда я бывал в бригаде, заходил к нему в казарму, хотя Лёня, как правило, отсутствовал – был то на соревнованиях, то на сборах. Но когда мы изредка встречались, он непременно кормил обедом, наливал, и вели мы длинные задушевные беседы «за жизнь», вспоминали Львов и общих знакомых.
Встретились мы случайно года через три-четыре, жарким летним днём на Яновском озере под Львовом. Лёня был в компании девчат, но листал конспект, делал вид, что готовится к сессии в госуниверситете, студентом факультета журналистики которого он был. Я его прекрасно понимал: жара, приятная вода, симпатичные девчата – какая сессия! Он рассказал, что его опекает мудрый наставник – шахматный тренер Виктор Эммануилович Карт. Витю Карта я помнил ещё студентом, когда он выступал за сборную госуниверситета на командном первенстве города среди вузов по штанге. Причём выступал хорошо. И нá тебе: стал шахматным педагогом, да ещё каким. Создал целую львовскую шахматную школу, воспитав много гроссмейстеров и мастеров. Но это было в дальнейшем. А вскоре был блестящий взлёт на шахматный олимп Леонида Штейна.
После демобилизации Лёня добивается серьёзных успехов. Дважды становится чемпионом Украины (1960 и 1962). В 1961 году он побеждает на международном шахматном турнире в Бухаресте, что дало ему право играть в межзональном турнире (1962) в Стокгольме. Здесь он познакомился с Робертом Фишером, с которым сблизился и дружил всю жизнь. Штейну никак не удавалось попасть в турнир претендентов на шахматную корону, и Роберт Фишер предложил ему сыграть в 1966 году матч в Гаване. Но спортивные чиновники выступили против, опасаясь проигрыша американцу. А зря, ибо полным фиаско для советских шахмат закончились матчи Фишер-Тайманов (1971) и Фишер-Спасский (1972). Во Львове тогда говорили: «Нет на него Штейна». Кончина Штейна стала для американца личной трагедией. В статье-некрологе он назвал Штейна самым гениальным шахматистом своего времени. Широко известен эпизод, когда Фишер предложил Штейну сразиться с ним блиц. «Предлагаю небольшую ставку – по десять крон. А чтобы уравнять наши шансы, могу предоставить вам, мистер Штейн, льготу: если вы наберёте хотя бы два очка из пяти партий, – ставка ваша». Через 20 минут матч был окончен, так как Штейн выиграл первые же партии. Штейн трижды (1963, 1965, 1966) становится чемпионом СССР. Он побеждает в таких престижнейших супертурнирах, как Сараево и Москва (1957), Гастингс (1957/1958), Кечкемет (1968), Таллинн (1969), Пярну(1971) и в других.
Весьма скупой на похвалы Анатолий Карпов писал: «Талант у Штейна был фантастический. Он обладал тонким чутьём в позициях с обоюдными шансами, острым тактическим зрением. Его вклад в сокровищницу шахмат весьма значителен, своеобразен, ярок и по-своему неповторим». Его тренер и друг Виктор Карт говорил: «Штейн поражал своим талантом и… легкомыслием в игре. Он ориентировался в позиции на доске, как ясновидец. Если опытный шахматист при обдумывании своего хода в каждый момент видит только кусок доски, то Штейн “схватывал»” всю доску целиком, предвидя, таким образом, макет каждой позиции, которая может получиться после возможного продолжения. Когда начинал показывать варианты, которые он видел, казалось, что доска шевелится…»
Характеристика Штейна была бы не полной, если не вспомнить его отказ в 1967 году подписать обращение против «израильских агрессоров, развязавших войну» на Ближнем Востоке. В то время это был мужественный гражданский поступок.
Квартиру Лёня получил в самом центре города, на улице Гаврилюка (теперь улица Фредра), напротив Республиканского шахматного клуба. Помещение клуба было отреставрировано, ибо там когда-то были водительские курсы, затем ресторан «Звёздочка» (от военторга), потом гарнизонный дом офицеров. А рядом с Лёней, на улице Гаврилюка, жил ещё один известный спортсмен – тренер по фехтованию Михаил Аккерман. Сейчас он, впрочем, как и В. Э. Карт, проживает в Германии. Так получилось, что в соседнем доме жила моя мамаша, да и я там обитал до женитьбы. Именно на этой улице я изредка встречал Леонида, зачастую с Лилей. «Привет, Марик!» – «Салют, Лёня!». И всё, и говорить было вроде не о чем – главное, некогда. Он всегда торопился. Нелепая смерть остановила его на творческом взлёте. Его любили во Львове, им гордились. Стараясь как-то увековечить его память, шахматная секция Дворца пионеров стала носить его имя. Правда, сейчас нет никакого Дворца – очевидно, и секции. Друзья и коллеги организовали во Львове несколько турниров памяти Леонида Штейна, на которые, отдавая дань его выдающемуся таланту, собиралась вся шахматная элита мира. Жаль, но львовским властям сейчас не до мемориала: нет денег. Хотя на организацию встречи Гата Камский – Веселин Топалов в ноябре этого года деньги нашлись. Из некогда знаменитой львовской шахматной школы в городе живут только международные гроссмейстеры Олег Романишин и Василий Иванчук, остальные разъехались по разным странам, за которые и выступают.
ШТАНГА – ЛЮБОВЬ МОЯ
На старости лет с удовольствием разгадываю кроссворды, правда, замечая при этом не слишком одобрительные взгляды. Говорят, тренирует память. Бывают очень интересные, бывают заковыристые, а то такие заумные, что их без Брокгауза и Эфрона не разгадаешь. Но вот попался один на спортивную тематику. Шутник-составитель на полном серьёзе просил назвать слово из шести букв – «еврейский национальный вид спорта». Сразу на ум пришли шахматы. Из 13 чемпионов мира – не менее половины с еврейскими корнями, да и первая чемпионка мира была иудейских корней. Но нет же, слово не умещалось. Шашки, в развитие которых евреи внесли огромный вклад, также не подходили.
Что такое сегодня национальный вид спорта? Футбол? Хоккей? Десятки стран посчитают их своими национальными видами спорта. Я уже приуныл, но тут по всем буквам сошлось: штанга.
***
В конце сороковых годов на весь мир гремело имя легендарного спортсмена Григория Новака. Он первым из советских штангистов стал чемпионом мира. Каждое своё официальное выступление Новак неизменно завершал мировыми рекордами. Его феноменальные на то время результаты, могучая фигура сослужили самую лучшую рекламу этому виду спорта. Во многих городах страны стали открываться тяжелоатлетические секции, в которые потянулась молодёжь. О культуризме тогда понятия не имели. Не хочу порочить этот вид спорта, но считаю, что, кроме вреда, особенно женщинам, он ничего не приносит. То же самое могу сказать и о женской тяжёлой атлетике.
Во Львове в то время одним из ведущих тренеров по штанге был мастер спорта СССР Яков Борисович Шнеерсон. Мастером спорта, чемпионом и рекордсменом Украины он стал ещё до войны. Обладая великолепной техникой, особенно удачно он выступал в толчке одной рукой. Для современных любителей стальной игры следует напомнить, что до начала пятидесятых годов штангисты состязались в пятиборье: жим, рывок и толчок двумя руками, рывок и толчок одной рукой. Затем два последних движения упразднили – на мой взгляд, зря. Очень красивые упражнения, зрелищные, требующие, кроме силы, отменной техники. Потом спортивные функционеры аннулировали жим двумя руками. Когда-то именно жим определял силу штангиста. Но чисто выполнить это упражнение, не нарушая жёстких правил, редко кому удавалось. И неопытные, а то и нечистоплотные судьи безжалостно засуживали спортсменов. Вместо того, чтобы таких судей гнать из спорта, нашли соломоново решение: изгнали жим.
Внешне Яков Борисович больше напоминал пловца: широкоплечий, высокого роста, сухощавый и поджарый. Кстати, он отлично плавал, показывал очень приличное время вольным стилем на дистанции 400 метров. Как-то в газете «Радянський спорт» по случаю годовщины Дня Победы появился очерк о подвиге «украинского» спортсмена Якова Шнеерсона. Он в ледяной воде переплыл под огнём врага широкую реку с зажатым в руке телефонным кабелем, восстановил связь с плацдармом, обеспечив переправу войск. За этот подвиг «украинец» Шнеерсон был награждён орденом Красной Звезды.
Как опытный и проницательный педагог, он умел разглядеть в малозаметном и нескладном пареньке задатки будущего мастера. Его авторитет был высок и непререкаем. И, как водится в таких случаях, он имел недругов и завистников. Функционеры от спорта и соперники неоднократно пытались его травить за срывы и неудачи (с кем не бывает в спорте), за то, что был умнее и талантливей, за крутой, неуживчивый характер. Он работал в «Динамо», долгое время в «Спартаке» и снова в «Динамо».
О тактических хитростях Шнеерсона, или Шнеера, как его называли, ходили легенды. Он умудрялся выигрывать у заведомо более сильного соперника. За счёт того, что всегда, хоть на 50 грамм, но был легче. Это означало, что 2,5 килограмма он выигрывал ещё до начала соревнований. Мудро заказывал первоначальный вес, умело распределял подходы и старался использовать все попытки. Умел блефовать, как опытный игрок в бридж. Он, например, жаловался окружающим, что находится в плохой форме, распускал слух, что потянул поясницу, что плохо включается рука. Эти сведения передавались из уст в уста и доходили до соперников и их наставников: мол, Шнеер уже не тот, возраст берёт своё. И бдительность притуплялась. А он на последних попытках внезапно умудрялся поднимать предельный для себя вес.
В день своего сорокалетия Яков Борисович стал чемпионом Центрального совета ДСО «Спартак». Мне посчастливилось судить те соревнования, впрочем, «судить» – громко сказано. Я был в составе судейской коллегии, но в судейские бригады меня не включали (ещё не дорос судить таких мастеров, как Ефим Хотимский), использовали на ведении протоколов. Работа ответственная и скандальная, не все судьи соглашались её выполнять, но у меня получалось. Электронных табло ещё не было, тем более – компьютеров.
Тактику выступления своих воспитанников Яков Борисович продумывал до малейших деталей, всегда досконально знал возможности соперников. Если Шнеер говорил, что штангист этот вес не возьмёт, тот его таки не брал, а если требовал или кричал «держать!», тот его поднимал и удерживал.
В спартаковский тяжелоатлетический зал на улице Русской к нему приходили и опытные мастера, маститые спортсмены других обществ, чтобы подшлифовать технику, посоветоваться по методике тренировок. Всем оказывалась бескорыстная помощь, все получали совет мудрого педагога.
Известный тренер Николай Иванович Лучкин, автор учебников по тяжёлой атлетике, готовил в то время материалы для книги. Он приносил в спортзал большой фотоаппарат и приспособления для освещения. На грифе штанги укреплялся патрон с лампочкой. По его эскизам мы сделали прерыватель луча. Квалифицированный штангист поднимал штангу, а фотоаппарат фиксировал траекторию движения лампочки. После проявления пленки делался анализ ошибок спортсмена. Конечно же, Яков Борисович был главным консультантом экспериментов.
Его уютная квартира в районе Стрыйского парка всегда была открыта: одних кормил, другим составлял какие-то прошения и письма, за третьих сам хлопотал. Но он не был добреньким дядюшкой – имел сложный, противоречивый характер, его поступки не всегда были предсказуемы, а в поведении зачастую присутствовали элементы заносчивости. С дилетантами не церемонился, преумножая тем самым ряды своих недоброжелателей. Городские спортивные тузы его уважали и побаивались, ибо в спортивных кругах Украины имя заслуженного тренера Якова Борисовича Шнеерсона было хорошо известно и почитаемо. И мы не удивились, когда спортивная общественность выдвинула Шнеерсона в депутаты районного Совета.
Скончался Яков Борисович от нелепой случайности, ещё не старым, полным сил и энергии.
***
У Шнеерсона и других спортивных педагогов Львова в те годы тренировалось и добивалось высоких результатов много еврейских богатырей.
Даниил Зубков, провоевав всю войну в авиации, был ранен и уже не мог работать в цирке акробатом, как до войны. Увлёкся тяжёлой атлетикой, тренировался упорно, но мастером спорта так и не стал. Перешёл на тренерскую работу и много лет готовил штангистов во львовском «Локомотиве». Среди его воспитанников мастера спорта, призёры чемпионатов СССР и Европы. В 1987 году он стал заслуженным тренером Украины.
Арнольд Вениаминович Хальфин, мастер спорта в легчайшем весе (в то время до 56 кг), окончил львовский инфиз. Выступал за СКИФ (спортивный клуб института физкультуры), затем за львовский «Спартак». Чемпион СССР 1961 года, серебряный призёр 1962 и 1964 годов, бронзовый – 1957 и 1963 годов.
Семён Горелик, мастер спорта, старший преподаватель кафедры физкультуры полиграфического института.
Речкиман Аркадий Исаакович, мастер спорта, заслуженный тренер СССР и УССР. Среди его учеников – мастера и заслуженные мастера спорта, чемпионы СССР, Европы, мира и Олимпийских игр.
Вечные соперники: Чернихов, Сатановский и Рудштейн. Полковник внутренней службы в отставке Семён Рудштейн всю жизнь отдал уголовному розыску, и спортивная закалка не раз помогала ему в оперативной работе. Сейчас он живёт в Беэр-Шеве, написал увлекательную книгу.
Нисс, Корчмарёв, Эмануэль, Фиппельштейн, Гуревич, Фельдман, Малкин… Да разве перечислишь всех львовян-евреев, поклонников стального снаряда, отдавших лучшие годы штанге! А сколько было их в других городах – не прославленных, а безымянных любителей. Так какой вид спорта является еврейским национальным?
Конечно, результаты тех лет меркнут по сравнению с современными феноменальными достижениями штангистов, но фанатичная преданность спортсменов вызывает уважение.
Из-за травмы позвоночника мне пришлось прервать занятия. Тренеры говорили, что плохо укреплял мышцы спины, а врачи, к которым лёг на обследование лет через пятнадцать, единогласно постановили, что это наследственность. В самом деле, и моя мать, и сыновья имеют проблемы позвоночника. На ноги меня поставил львовский нейрохирург, ветеран войны Леонид Моисеевич Блувштейн, да будет благословенна его память. Вечный покой он обрёл на кладбище города Хедеры.
Кто только раз притронется к грифу стального снаряда, полюбит штангу навсегда. А разве можно равнодушно смотреть по телевизору на то чудо, которое свершают современные спортсмены на чемпионатах Европы и Мира? Это что-то невероятное. Могли ли мы 50-60 лет назад даже мечтать о подобном?
Leave a Reply