Мая Виноградова БОЛЬШАЯ РАДОСТЬ ЖИТЬ

 

 

Автор очерка Мая Семёновна Виноградова – врач-инфекционист из Москвы, человек яркий, горячий, отзывчивый. Встреча с ней стала событием для нашего издательства. Мая Семёновна подготовила в очередной, 4-й, выпуск альманаха “Время вспоминать” большой очерк о подруге своей юности – Лилиане Сергеевне Розановой. Он будет опубликован на нашем сайте после выхода в свет альманаха. Известный психолог и писатель В. Л. Леви, стихами которого заканчивается публикуемый текст, живёт в настоящее время в Израиле.

 

Моя девичья фамилия ‒ Бушкавис. Родилась в 1931 году в Москве. Всегда жила в Москве, если не считать одного года после окончания института. Окончила школу в 1949 году, с золотой медалью. Хотела заниматься энтомологией, поступала на биофак Московского университета. Но был 1949-й год, и меня не приняли. 30 июля я побежала в педагогический институт, чтобы просто учиться. Год проучилась на естественном (биологическом) факультете, забрала документы и опять пошла в университет, на биофак. Меня опять не приняли. Но тут мне повезло: в течение одного дня меня, по результатам собеседования, приняли в Первый московский медицинский институт имени Сеченова.

В Москве я окончила такую знаменитую 29-ю школу, которую называли «женским монастырём». Так вот, на собеседовании в медицинском институте мне задавали вопросы, к которым я не очень была готова.

Моё большое желание заниматься энтомологией мне помогло в медицинском институте. В годы учёбы я занималась в кружках инфекционных болезней, в биологическом, собиралась ехать в экспедицию в группе паразитологов с профессором Павловским, куда меня в конце концов не взяли. Самое главное, что я не изменила своей мечте работать с заразными болезнями и стала инфекционистом. Это было, конечно, после того, как в 1961 году я окончила ординатуру по этой специальности во 2-м Московском мединституте. Я была храбрая девчонка: стыдно сказать, я ничего не боялась. Не боялась заразиться. Мне было интересно. И так это прошло через всю мою жизнь. Училась хорошо.

Учиться было нетрудно. Институт был прекрасный, и я получала от учёбы большую радость. У нас была замечательная компания, в институте учились талантливые ребята. Много было еврейских ребят, которые так же, как я, поступали в университет, а их не взяли. Правда, с четвёртого курса у нас забрали почти всех мальчишек в военно-медицинскую академию под Куйбышевым, но еврейских ребят туда не взяли: нам повезло. У меня были дивные друзья. Валя Райский (он умер в Лос-Анжелесе в 1995 году) ‒ очень талантливый врач и совершенно удивительный человек. Великолепно учился, писал стихи, занимался в кружках, очень много всего знал. У него был репрессирован и погиб в ссылке отец. У нас таких ребят было много на курсе. Валя после окончания института работал терапевтом в психиатрии. У него эти две специальности шли параллельно и были крепко связаны, потому что в психиатрии всегда много больных с внутренними заболеваниями. Наши ребята ‒ Коля Носик, который потом стал вирусологом, и совершенно гениальный врач Боря Элконин. Он был из большой еврейской семьи, его мама, Ханочка, была стоматологом. Отец Бори прожил длинную жизнь: умер, когда ему было 92 года. Мы его звали Лёва, он был добрый, славный человек. А Боря Элконин умер в Москве в возрасте 59 лет. Он заведовал огромным терапевтическим отделением в знаменитой московской больнице, которую называли «Полтинник» ‒ больница № 50. Когда я переходила на работу в клиническую инфекционную больницу № 2, где потом много лет заведовала отделением, Боря мне сказал такую фразу: «Майка, запомни: мы не имеем права плохо работать. Мы имеем право работать только отлично». И мы старались это делать. Все близкие мне люди, в том числе мама и папа, лечились в 50-й больнице, у Бори.

У нас была компания, с которой мы ходили всё время в походы. Нас было семь человек: четверо ребят и три девочки. Мы обошли Урал, Кольский полуостров, были даже на Алтае. Палатки, рюкзаки, чёрные сухари, консервы ‒ всё было как полагается. Мы были очень близкие люди, у нас были общие интересы. Когда я родила свою первую дочь, то не могла, конечно, ходить в походы, как раньше.

Одна из из нашей походной компании ‒ Нина Георгиевская. Её родители были психиатры. Нина тоже стала врачом-психиатром, работала в больнице Ганушкина, в психосоматике. Она была очень близка нашей семье, и для неё было трагедией, когда я уезжала из Москвы. У Нины родилась больная девочка: не сидела, не стояла, не говорила. Нинка очень тяжело жила, потому что больной ребёнок ‒ это жуткое несчастье.  Мы настолько были близки, что Нина даже оставалась в нашей квартире жить, когда мы уехали в Израиль. Она кончила жизнь ужасно. Она так устала, всё не клеилось. Уже когда я была здесь, получила от неё письмо: «Майка, я не могу больше жить без тебя. Мне не с кем посоветоваться, не с кем поговорить. На работе ситуация ужасная». И через несколько дней я узнала, что она выбросилась с балкона. Ей было 62 года. После смерти Нины в этой квартире остался её муж, который вскоре утонул. Он был учителем математики в школе. В своё время его устроил к себе на работу мой муж. Для меня смерть Нины была ужасным горем, я думала, просто не выживу. И за всё ругала себя.

В 1953 году меня вместе с Вадимом Меньшиковым, который учился курсом старше меня, послали в поездку с иностранными студентами по Волге, на пароходе «Гоголь».Студенты были из Албании, Венгрии, Румынии, Китая, Кореи. Это было потрясающе интересно и весело: необыкновенная красота волжских берегов, песни, танцы ‒ дружба. Я очень хорошо помню этих ребят, особенно китайца Ло Синь-мао. Этот мой друг учился в одной группе с Борей Элкониным. Он быстро освоил русский язык, бывал у нас дома, нежно и с благодарностью относился к моей маме, с удовольствием ел нашу российскую пищу, а меня научил есть палочками. После окончания института он улетел в Китай. Работал, женился, а через два года приехал ‒ правда, не в Москву, а в Киев, где окончил аспирантуру. Писал мне грамотные письма по-русски. Очень тосковал по Москве.

Каждые пять лет мы, выпускники 1-го Московского мединститута, собираемся вместе. Как когда-то, устраиваем «капустники» и вспоминаем, вспоминаем. За все эти годы я пропустила только одну встречу и, даже живя в Израиле, остаюсь членом нашего оргкомитета. Мы, наш курс, были как огромная семья: всегда знали, кто как живёт, заботились друг о друге.

В 1956 году я окончила институт, а за полгода до меня получил диплом мой муж. Он окончил знаменитое МВТУ имени Баумана, факультет двигателей внутреннего сгорания. Валентин был старше меня на 10 месяцев. Он учился в московской школе № 31, где очень много было талантливых ребят. А талантливыми они были особенно в театральном отношении. У нас в районе был единственный в Москве детский пионерский театр, во главе которого стояла Александра Иосифовна Гросман-Розанова, мать нашей близкой подруги Лилианы Розановой. С. Т. Розанов, её отец, написал «Приключения Травки». Мой Валя был в этой семье свой человек. Сам Валя хотел быть актёром, поступал в Щукинское училище и прошёл три тура экзаменов, но мать, Мария Васильевна Виноградова, забрала оттуда его документы. Она считала, что это не профессия. И тогда Валя пошёл в МВТУ. Он был талантливый человек: писал стихи, играл в театре у Гросман. Там было много людей, близких мне во время учёбы в школе. Моя школа была № 29, а рядом находилась 43-я, в которой училась Ляля и многие будущие актёры. Я не собиралась быть артисткой, хотя теперь очень об этом жалею. Я любила театр, ходила в театры без конца, участвовала в самодеятельности. Наша школа занимала первое место по самодеятельности в районе.  Всю жизнь любила музыку, неплохо её знаю. На концертах в Консерватории бывала по 3-4 раза в неделю ‒ сидела на «галёрке».

В школе у меня был один большой «грех»: я была комсоргом школы. Нисколько этого не стыжусь, потому что я во всё это тогда верила. Училась я хорошо.

Мы с Валей поженились, когда я училась на 5-м курсе института. Человек он был прелестный: добрый, талантливый. И любовь у нас была хорошая, настоящая. Когда Валя был совсем мальчишкой, у него была большая любовь с Лялькой Розановой, дочерью Сергея Григорьевича Розанова. В возрасте пяти лет Ляля перенесла скарлатину, которая дала ей тяжёлое осложнение на сердце. Она была секретарём комсомольской организации 43-й школы. Они с Валей любили друг друга, как любят дети, и потом расстались. Мы с Валей всегда были в этом доме своими людьми.

Ляля стала биологом. Её приняли на биологический факультет в тот же год, когда меня туда не приняли. Она занималась наукой, защитила кандидатскую диссертацию. И писала: прозу («Три дня отпуска», «Процент голубого неба»), стихи, которые вышли после её смерти. Ляля умерла в 37 лет от тяжёлого порока сердца.

Ляльку знали в университете все. Она умерла 24 января 1969 года в больнице № 50, у Бори Элконина. Я вспоминаю, как она прибежала после нашей свадьбы к нам и сказала: «Майка, тебе так повезло, что у тебя муж ‒ мой Валька!». Они не расстались, но у неё уже была другая любовь, к Владимиру Леви. Она его открыла. Ляля в это время работала редактором в журнале «Знание ‒ сила», и Володя Леви принёс ей свои первые опусы. Ляля возглавляла отдел, который занимался биологией, а Володя был совсем молодой, ведь он моложе нас на семь лет (мы с Лялей ровесницы). Все её стихи посвящены ему. Володя был женат, и Ляля тоже вышла замуж ‒ за Гришу Фельдмана, который учился в одном классе с моим Валей. Но любви у него к ней не было. Он хотел, чтобы она была хорошей хозяйкой. Ляля зарабатывала неплохие деньги в журнале, и там было много людей, которые её очень жалели и любили. В больнице она  пописывала немножко. Я с ней говорила в последний день. Она умерла мгновенно, как потом мой муж ‒ спустя много лет, в Израиле.

У Вали было больное сердце. Он до этого перенёс инфаркт в Москве, и, видимо, у него оторвался тромб. Накануне мы с ним гуляли и обсуждали все наши дела. Для меня мир закрылся после его смерти.

Последние 25 лет жизни Валя занимался стандартизацией.  А до этого ‒ своими двигателями внутреннего сгорания в «почтовом ящике» около Белорусского вокзала. Он там заведовал большим отделом и работал очень успешно. А когда стал себя хуже чувствовать, после инфаркта, который у него случился в пятьдесят лет, он перешёл в Институт стандартизации. Валя умер 10 марта 1999 года. Он обожал Израиль. Объездил все страны Европы, только в Америке не был, но, когда приехал в Израиль, целовал землю. В Израиле уже находился наш старший внук Дима, приехавший в страну по молодёжной программе в 1993 году. Выходя из самолёта, Валя сказал: «Я счастлив: я свободен».

Большинство наших друзей были евреи, и он со всеми был очень близок. Например, лечился только в больницах, в которых работали наши друзья. И они его обожали. Вокруг него создавалась аура доброты. У меня в Ленинграде было много родственников, и Валя отправил меня в Ленинград. Вернулась домой раньше, и как раз в его день рождения. И весь его отдел, которым он заведовал, ‒ все были у него.

В 1964 году мы купили кооперативную квартиру ‒ всё в долг, который потом долго выплачивали. Как раз начали строить кооперативы. Построили эту замечательную пятиэтажку в Кунцевском районе. Тогда ещё метро там не было, мы добирались автобусами. Счастья было столько, что я не могу вам передать. Ведь до этого мы жили с моими родителя в коммуналке на Зубовской площади, где было 12 семей. Мы занимали комнату на первом этаже, который постепенно превращался в подвал, потому что улицу всё время асфальтировали, а мы опускались. В нашей комнате жили мама (она очень скоро умерла), папа, моя старшая сестра Люба (которая умерла год назад здесь, в Израиле), её муж Боря (доктор наук, прошёл всю войну, был старше Любы на 8 лет), их старший сын и я. Потом в эту же комнату же пришёл Валя, и там же родилась моя старшая дочка Наташа. Комната была большая, и её разделили перегородкой на две. В одной было окно, а в другой, где жили мы с Валей, окна не было.

Однажды на семейном совете решили, что нам надо куда-то переезжать. Мы сначала переехали на Плющиху, в деревянный дом, где у Валиной матери и его брата Жени было полторы комнаты. Там была заваленная кладовка, которую я освободила и ставила туда коляску со своей дочкой. Мне некогда было с ней гулять ‒ я же рано начала работать. Выставляла в кладовку Наташкину коляску, а сама что-нибудь делала. Это была тоже огромная коммунальная квартира, больше нашей (14 семей). Валя был человеком с отличными руками, всё умел. Он сделал окно в кладовке, и у меня дочка там прекрасно спала ‒ сначала в чемодане без крышки, а потом в коляске.

Для покупки кооперативной квартиры дали деньги все, кто только мог. Я, конечно, долго не приносила потом домой зарплаты, но рассчиталась. Валя зарабатывал неплохо, но не всегда лучше меня, потому что я давно имею высшую категорию врача-инфекциониста, лечебника, получила её одной из первых в Москве, и мне платили хорошие деньги.  У себя на работе Валя получил кооперативную квартиру на Молодёжной улице, где потом построили станцию метро «Молодёжная».  Итак, мы ездили на двух-трёх автобусах, но были счастливы. Это была трёхкомнатная квартира: одна маленькая комната и две приличные. В день въезда в квартиру нам подали воду. Валька пошёл купаться, а когда вышел из ванной, я дала ему полотенце вытереться. Оно стало рыжим: шла ржавая вода. Он был так счастлив! Это, по-видимому, был самый счастливый день в его жизни.

Когда у нас уже были дети, я ездила в Ленинград. Однажды вернулась, когда справляли Валькин день рождения. Они выпивали. Валя вообще пил мало, а когда потом родились наши внуки, вообще не пил и бросил курить. У нас трое внуков, все мальчишки, и все его обожали. Он говорил: «Нам надо вырастить внуков!». Валя посадил много деревьев  у дома: тополей, и потом их даже спиливали, потому что они выросли выше нашей пятиэтажки… Я приехала из Ленинграда раньше времени: очень захотелось домой. Незаметно вошла в квартиру ‒ двери у нас никогда не запирались. В спальне был большой белый шкаф ‒ я туда спряталась, чтобы им не мешать. Но вскоре мне стало стыдно, и я вышла. Меня увидели, обрадовались и стали подбрасывать.

Я очень дружила с сотрудниками Вали, лечила их, если надо ‒ госпитализировала. У него в отделе (да и раньше, в «почтовом ящике») работали очень славные люди. Все они потом провожали нас в Израиль ‒ и завидовали нам, что мы едем.

Наша квартира в московской пятиэтажке, в «хрущёбе», собирала много людей, у нас всегда был открытый дом. Все мои друзья стали друзьями Вали. Мало того: он медицину изучал со мной. Я читала много лекций для врачей «скорой помощи», где я работала в последние пятнадцать лет. У меня была бригада, которую я сама и создала, подбирая для неё людей. Московские врачи, как правило, очень плохо знали инфекционные болезни. Надо было их учить, консультировать ‒ для этого и сформировали такую бригаду.

Рядом с нами жили наши школьные друзья: Наташа и Лёня Гноенские, Марина Френкель и Александр (Шурик) Борщевский, который, уже после смерти Вали, стал профессором МВТУ. Я за это время шесть раз была в Москве. Вы думаете, я оставлю этот город?

Шурик с Валей были ровесники, учились в одном классе и вместе играли в пионерском театре. И Ляля наша, пока была жива, работала в этом театре. В последние годы они даже получили театральное помещение на Комсомольском проспекте. Ставили «Турандот», играли «А зори здесь тихие» ‒ так играли, что, когда приехал автор, Борис Васильев, и увидел этот спектакль, то упал на колени перед А. И. Гроссман и сказал, что его вещь не сыграна лучше ни в кино, ни в театре. Да, играли взрослые люди. Специалисты разных наук приходили и занимались в театре. Валя уходил из дома, с большим удовольствием там играл, и я ходила на их спектакли.

В нашу компанию входил Валин одноклассник и друг Андрей Иванович Кузьмин, выпускник МГИМО (Института международных отношений). Его жена, Асенька Бракша (её отец был «латышский стрелок», его расстреляли), была комсоргом 43-й школы. Она стала учительницей биологии в своей школе.  Андрюша взял себе в жёны девчонку, у которой был расстрелян отец. У неё была ещё тихая мама, Александра Дмитриевна, которая боялась всего на свете.  Асенька была красавица. Умерла в тот год, когда я приехала в Израиль.

Война началась, когда мне было десять лет. Я не любила пионерские лагеря, и родители отправили меня в Малаховку, к папиной сестре Соне. Я была с её тремя дочками. Папа приехал туда меня проведать и услышал в поезде, что началась война. Он привёз нам авоську со вкусностями и через десять минут уехал. С тех пор и до августа 1945 года мы его не видели.

Мой папа, Шимон Мовшевич Бушканец, родился 24 мая 1898 года в городе Свинцианы, на границе Польши и Литвы. Мама родилась 22 мая 1905-го года. На войне была и моя мама. Нехама Двейра Мееровна Гинзбург родилась в Смоленской губернии. Её отец был раввин. Папа и мама родились в больших семьях. Мама окончила Московский ветеринарный институт. Два года подряд поступала в медицинский, но её не приняли как дочку раввина. У мамы было восемь братьев и сестёр. Два брата погибли на 2-й Мировой войне (они жили в Ленинграде), один, Исаак, отсидел 17 лет в ГУЛАГе. Калман, погиб сразу. Исаак сначала был в Красноярском крае, в последние годы он был в Грузии, но ему не разрешали приехать в Москву. Он знал девять языков, не имея высшего образования, самостоятельно изучал эсперанто. Он жил у нас, в новой квартире. В ГУЛАГе он стал верующим евреем. Его ждала Ида, которая была лет на восемь его моложе. Они познакомились ещё в старые времена на Смоленщине. Он вернулся из ссылки в 1956-м или 1957-м году тяжело больным. У него гноилась рана в области груди. Я уже была врачом и это всё понимала. Мы тогда ещё жили на Зубовской площади. Потом он женился на Иде, и они получили маленькую комнатку. Вскоре Ида умерла от рака, и, когда я перебралась в свою квартиру, то взяла Исаака к себе. Я ему готовила кошерную еду. Когда он умер и его хоронили от Московской синагоги (было очень много людей), ‒ я вдруг расхохоталась, потому что Валя мой надел кипу.

У моей мамы были братья и только одна сестра, Мария Марковна, которая жила в Ленинграде. И она выходит замуж за человека, у которого четверо детей: три сына и дочь. Их фамилия Шифрины. У них родились и общие дети: Софочка и Марик. Старших детей звали Фридрих, Кусиель, Яков и Фаина.

В этой семье Фридрих был преподавателем физики ‒ сначала в школе, а потом в Ленинградском педагогическом институте. Кусиель был профессором физики (умер в Америке в возрасте 92-х лет). Когда он приезжал в Москву делать доклады, то всегда останавливался у нас с Валей. У него был ключ от нашей квартиры. Яков живёт в Харькове. Он преподавал в военной академии. Марик был рабочим на заводе и умер рано. Софочка была экономистом. Замуж она не вышла, очень любила своих братьев и мою маму, и для неё они были главными людьми в жизни.

Я поступила в медицинский институт, и могу сказать, что я самый счастливый человек. Всю свою работу я связывала с тяжёлыми больными. У меня была к этому особенная привязанность.

Мы уехали с Валей. Сначала нас распределили в Муром, хотя у меня была крохотная девочка. Но мы всё равно уехали, потому что нам негде было жить. Мои сокурсники сочинили прекрасные стихи: «Муром ‒ это Муром, не Рио-де-Жанейро». Вскоре мы приехали в Пензу, потому что Валю направили в этот город, где выстроился какой-то огромный завод по его специальности. В Пензе мы с Валей и Наташкой пожили очень мало. Мы жили за занавеской. Это было общежитие, где кровати разделялись тряпками, и когда начинала плакать Наташка, я не знала, куда мне деваться. Тогда Валя отвёз меня в Москву. И там мне очень помогал мой папа. Он уже в это время вышел на пенсию. Я оставляла на него дочку и уходила на работу. Папа работал мастером на обувной фабрике «Парижская коммуна». Валя оставался в Пензе.

22 июня 1941 года мама была в Ташкенте на вспышке сибирской язвы. Она вернулась и попросилась на фронт, несмотря на то, что у неё были две дочери: мне было 10, а сестре 13 лет. На фронте она была недолго и вернулась с «окопным нефритом». Она простудила почки, и в дальнейшем она умерла от почечной гипертонии. Мама вернулась в Москву, работала на бойне. Её немного подлечили. Она была очень живая, быстрая. Мой папа прожил дольше ‒ 82 года. Когда он смотрел на меня сзади, то говорил: «Никак не могу понять… Объясни мне как врач: всё ты делаешь точно, как мама». Мама умерла в шестьдесят с небольшим лет, и я с ней мало жила. Всё она делал, как огонёк. Умерла она в только что открывшейся в Москве больнице № 31. Папа и мама к этому времени жили у метро «Юго-Западная», в маленькой кооперативной квартире, которую мы им купили всей семьёй.

Папа прошёл всю войну, был старшиной пехотной роты. Воевал в Кенигсберге, Берлине. Один раз приехал с фронта в отпуск. В начале войны его ранили под Смоленском, и он находился в госпитале. Мы находились в эвакуации в Казахстане, около Павлодара. Нас, меня, сестру и маму, эвакуировали в августе 1941 года. Там с нами были Софа и Марик Шифрины из Ленинграда. Там мама работала на бойне. За ней в четыре часа утра приезжала бричка. Стучали в окно и кричали: «Марковна!». Мама получает телеграмму, что папа лежит в госпитале. Она отбивает ему телеграмму и подписывается: «Надя родные». Папа получил такой текст: «Надя родила». Отлично помню, как от папы пришёл треугольник, в котором он пишет: «Наденька, родная моя, кого родила ты? Кто отец ребёнка? Если ты не будешь возражать и если я останусь жив, я буду отцом этого ребёнка». Когда потом, после войны, мы собирались семьями, у нас первое, что рассказывалось, это «Надя родила». Уже в начале 1942 года маму стали требовать в Москву, работать там на бойне.

С нами в эвакуации жила тётя Маня Каменецкая, жена папиного родного брата Бориса Бушканец, с их дочерью Раей. Их сын был на фронте.

К нам приезжало много папиных фронтовых друзей, и они останавливались в нашей комнате на Зубовской площади. А когда приезжал из Ленинграда Фридик, тоже прошедший войну, он садился на пол, а диссертацию писал на табуретке. Я говорила: «Сядь за стол». А он отвечал: «Мне так удобнее. Как в землянке».

Вернувшись из эвакуации в Москву, я вскоре попала в свою школу. Директором школы была Екатерина Васильевна Мартьянова. В гражданскую войну расстреляли одного её сына, а в Отечественную погиб второй. Она преподавала русский язык и литературу. Держала школу в руках. Наша женская школа дружила с 31-й, мужской, в которой учился мой муж.

Работать врачом я начала в 32-й больнице. Это была многопрофильная, очень трудная больница. Я работала там участковым терапевтом. Главный врач больницы привела меня на участок, в Большой Тишинский переулок, и сказала: «На этом участке работала врач, которую все обожали, и вам придётся всё это самой завоевать. Переулок был огромный, больных была бездна. Я уходила на работу рано утром, а возвращалась, когда уже было темно. Дома папа сидел с моей дочкой. На этом участке я проработала долго, уйти не могла, так как была туда «распределена».

Когда я вернулась из Пензы с грудным ребёнком, пошла в горздрав: мне надо было получить работу. Начальник, который меня принял, выслушав мою просьбу, стукнул по столу и сказал: «Вызвать мне моего помощника». Пришёл помощник, он его спрашивает: «Скажи, пожалуйста, где работает твоя дочка?» ‒ «Она в аспирантуре». ‒ «Ты посмотри на эту девчонку. У неё грудной ребёнок. Куда ей деваться? Мне нужно место для неё в Москве». Валя оставался в Пензе. Так я попала в 32-ю больницу.

Чтобы получить специальность инфекциониста, я должна была окончить ординатуру или аспирантуру. В аспирантуру меня, естественно, не приняли, Маю Шимоновну. Профессор Второго мединститута Билибин, где появилось место в аспирантуре, попросил меня назвать мою девичью фамилию. Я говорю, что я не могу вам назвать свою девичью фамилию. Я забыла. У меня уже двое детей есть, я уже взрослая». Я встала и ушла.

Я пошла в ординатуру, которая находилась в больнице «Соколиная гора». Это был самый крупный в Москве коллектор инфекционных болезней. Здесь я работала и училась два года. Делала доклады, писала статьи. У меня есть в общей сложности 18 статей. Здесь я получила специальность врача-инфекциониста и в последующие годы работала только инфекционистом. По совместительству я работала в судебно-медицинской экспертие, чтобы иметь немного больше денег.  Это была экспертиза живых лиц. Она находилась на территории «Соколиной горы». Я туда приходила после основной работы и работала ещё часа два. Комиссия состояла почти из одних евреев. Меня взяли туда терапевтом. Это была очень интересная работа. Мы помогали людям, которых иногда лишали раньше, чем положено, группы инвалидности.

В «Соколиной горе» я работала дважды. Это было очень далеко от моего дома, я тратила на поездку в один конец полтора ‒ два часа. Там базировались инфекционные  кафедры всех медицинских институтов города: первого, второго и третьего мединститутов, стоматологического. Там были все болезни: все детские инфекции (корь, скарлатина, грипп), холера, чума. Вдруг началась эпидемия менингококковой инфекции. Она шла к нам из Белоруссии огромным валом. Это был 1969 год. Организовали два корпуса. Больных привозили нередко без сознания, покрытых красными «точками» по всему телу. Я пошла к главному врачу Надежде Михайловне Молодёнковой и сказала, что хочу работать на этой инфекции. «Ты сумасшедшая, ‒ сказала она. ‒ У тебя двое детей. Зачем тебе это нужно?» ‒ «Я хочу». ‒ «Ну, иди». Был такой шестой корпус. Где лежали эти больные. Кроме того, там было отделение ургентной терапии, которым заведовала З. В. Шлионская. Мы с ней были большими друзьями. Сейчас её уже нет. В этой больнице было тифозное отделение. Помню, я шла на работу. Стояла нянька на входе и говорит: «Не смей входить: к нам завезли чуму». Я сбросила туфли и побежала в корпус. Врачи приезжали из других республик. Я ни разу не прививалась, работала на всех инфециях и ни разу не заболела. При вспышке менингококковой инфекци было всё: тридцать процентов летальности. Умирали молодые люди ‒ старые топтались-топтались и выживали. Был у меня больной Володя Попов. Он возраста моей Наташки. Он выжил, только оглох на одно ухо. Мальчик заболел. С высокой температурой. Пришёл один врач и говорит матери, Веронике Анатольевне (она в годы войны работала медсестрой): «У мальчика грипп». Она говорит: «Я вам его не отдам в больницу». Так потеряли почти сутки. Потом Володя теряет сознание, и его привозят в моё отделение. Я после дежурства пошла домой поспать. Мне звонит Володина соседка и моя однокурсница. «К тебе нашего соседа, Володьку Попова, отвезли». Я приезжаю. Восемь дней он был без сознания, со страшными неврологическими симптомами. Мы выходили его. И, если бы его положили раньше, он бы и слуха не потерял. В один из моих приездов в Москву из Израиля Володя пришёл ко мне с цветами и сказал: «Мая Семёновна, у меня ужасное горе: у меня родился глухонемой сын». Я увидела мальчика позже. Вылитый отец. Он прыгал по деревьям, в любой момент мог выпасть из окна, а они жили на 11-м этаже. В стационарах с ним не могли справиться: сильный, юркий. Горе да и только. Сейчас они живут в Москве.  Я не уходила оттуда.

Я работала на менингококковой инфекции несколько лет, пока вспышка не закончилась. Она продолжалась с 1969 по 1974 год. Уже открыли для неё новый корпус, была прекрасная реанимация. Я иногда неделю не приходила домой, дети были с Валей или неизвестно с кем, росли с ключами на шее. У меня лежал больной Дмитриев. Его положили с подозрением на менингококковую инфекцию. Я этот диагноз сняла и поставила туберкулёзный менингит, который потом подтвердился. Его жена была, как и он, учителем где-то на Урале. Она приехала и сказала: «Как можно учителю поставить такой диагноз! Как же он с туберкулёзом находился среди детей, и никто не заболел. Вы ничего не понимаете». Она устроила в больнице скандал. А главный врач Молодёнкова мне сказала: «У тебя есть муж, дети. Ты жива, можешь работать. Разве можешь ты понять эту женщину? Ты не имеешь права ставить такой диагноз». Я расплакалась и подала заявление об уходе. Между прочим, я оказалась права.

Меня тут же подобрали, и на следующий день я стала работать в туберкулёзной больнице № 7, в Сокольниках. Там было два инфекционных корпуса. Главный врач был мой однокурсник Нагорный Саша. Он поставил меня заведовать инфекционным отделением. У меня работали настоящие инфекционисты, потому что раньше эта больница была вся инфекционной. Когда закрыли инфекционные корпуса, мы все перешли в 53-ю больницу. Я там заведовала отделением на 85 коек. Здесь я получила всё как врач: у нас были все кишечные инфекции, тяжёлый грипп с пневмониями. Кишечные инфекции ‒ это страшное дело. Под их соусом могли поступать люди с инфарктом, с гипертоническими кризами,  с нарушением мозгового кровообращения. У человека рвота ‒ отравился. А отравления никакого не было. В моём становлении как врача огромную роль сыграл Александр Михайлович Шишков. Он был хирургом и жил через широкую улицу напротив больницы. Если у меня был тяжёлый хирургический больной, я ему «моргала» светом из своего кабинета, и он прибегал. Потому что завозили к нам всё: и аппендицит, и холецистит, и кишечную непроходимость ‒ по соусом инфекции (пропустишь минуту ‒ пошёл человек на тот свет).

Перед тем как я получила это отделение, я дежурила. Это было 31 декабря 1964 года. За этот день к нам привезли 29 больных. Я приняла, конечно, их всех, ставила попутно хирургические диагнозы и переводила их в основное здание больницы. Утром, когда окончилось дежурство, приходит весь накрахмаленный, очень красивый человек и спрашивает: «Кто здесь врач Виноградова?».  ‒ «Я». ‒ «Да я врача просил!». Я была вся в рвотных массах, в крови ‒ не успела переодеться. «Вы Виноградова? Я всю ночь из-за вас работал. Вы ни разу не ошиблись». На всю жизнь мы стали друзьями. Это был Александр Михайлович Шишков. Я перевела к нему в этот день 14 человек, и он всех вместе со своими врачами прооперировал. Сейчас ему исполнилось 75 лет, и он только что ушёл на пенсию. Когда я его вызывала, он входил ко мне в кабинет и говорил: «Ну что, Виноградова, начнём?  Давай историю». В него были влюблены все наши женщины. Недавно он приезжал ко мне в гости, в Израиль. В Москве он оперировал мою дочь Натавшу, да и мужа Валю, с которым был в очень хороших отношениях. У него было два инфаркта, у него одна почка, но он стоял за операционным столом. Когда ему самому понадобилось сделать шунтирование, он попросился в Израиль.

Здесь, в больнице «Асута», его прооперировали. (За операцию 53-я московская больница уплатила многие тысячи долларов). Я сидела рядом с ним, когда он открыл после операции глаза и сказал: «Эти евреи могут всё». Уже на второй день мы пошли с ним прогуляться по больнице.

Я очень скучаю по работе. Мои больные были для меня родные люди. У меня никогда не было и тени брезгливости, хотя я тоже чувствую дурные запахи и прочее. Я обожала эту работу. Большего счастья, чем приехать на работу и просмотреть 10-12 животов, для меня не было.

У меня были контакты с кафедрами, которые работали в больнице. Я печаталась, но мне никогда не приходило в голову защитить диссертацию. Я одной из первых в Москве получила высшую категорию врача-инфекциониста. Кандидатов наук было много ‒ многие работали в наших отделениях. Когда я в последний раз перед отъездом проходила аттестацию, мне задавали много вопросов, главный инфекционист Москвы профессор Елена Северьяновна Китиладзе стукнула кулаком по столу и сказала: «Может, хватит Виноградову спрашивать? Вы что, её не знаете? Она вам не помогала? Не приезжала к вам? Не переводила от вас больных?»

Моя подруга, невропатолог Алла Прокофьевна Куцемилова, писала диссертацию по менингококковой инфекции, которая была связана с лечебной работой нашего отделения, с использованием и апробацией препаратов. И я с ней вместе работала, помогала. Мы делали разработки на основании истории болезни. Это была та наука, которой занимались все наши молодые врачи, и они готовили себе диссертации. Мы работали под руководством профессора Валентина Ивановича Покровского. Сама же я видела себя прежде всего врачом и не помышляла о диссертации.  Невропатолог Куцемилова Алла Прокофьевна начинала работать в Боткинской больнице, а когда у нас открылось менингококковое отделение, пришла к нам. Она мне всю неврологию преподала. Она мне потом говорила: «То, что мы с тобой пережили во время вспышки менингококковой инфекции, не может сравниться ни с чем. А поэтому мы с тобой два самых близких человека». Эти бесконечные ночи… Я могла не брать этих дежурств, средств хватало. Но я не могла уйти, если при мне больному не стало лучше.

Со мной работала доктор Шалакова. Звали её Сашенька, Александра Фёдоровна. Доктор-инфекционист, такой же, как я. Она меня называла «моя заведующая», мы были с ней очень близки. Она чисто, прекрасно работала, лечила хорошо. А на её истории болезней было просто удовольствие посмотреть. Больным отдавала жизнь.  Сашенька умерла в 52 года от миэломной болезни, в страшных мучениях. Какая это была прекрасная женщина, а какой врач!

Все эти годы я преподавала в фельдшерских училищах.

В Центре «скорой помощи» стоял вопрос об организации инфекционной консультативной бригады. Я в это время заведовала отделением, и ко мне пришёл доктор  Пироцкий Николай Николаевич. Он был заместителем главного врача всей «скорой помощи» Москвы. И говорит: «Виноградова, что будем делать? Вы мне очень нужны». Я сказала: «Я пойду». ‒ «Неужели правда пойдёшь? Уйдёшь от лечебной работы, из стационара?» Я очень любила больницу. И сказала: «Пойду». ‒ «Хорошо. Но если вам будет невмоготу без больницы, я вас отпущу».

Я не ушла. Вот поступает больной в соматическую больницу, в любую. И врачу приходит в голову, что это инфекция. Надо ему помогать, надо ехать. Бывало, уже подъезжаешь к больнице, куда тебя вызывают, и в это время по телефону поступает вызов. Мы поворачивали и ехали туда. Мы наезжали по Москве до 300 километров в сутки. В моей бригаде были врачи-инфекционисты Ростислав Глебович Мальчиковский (он остался вместо меня, когда я уехала), Геннадий Викторович Савицкий, доктор Лукин. Все были совместители, кроме меня и доктора Анатолия Блехмана.

Я работала там 15 лет. В больницу поступает мальчик с подозрением на грипп. Ему четырнадцать лет. У него рвота, небольшие боли в животе. Недавно к нему приезжал родственник из Афганистана, который там переболел с высокой температурой. У мальчика высокая температура, ему плохо. Меня к нему вызывают на грипп. Грипп ‒ это самое тяжёлое заболевание и самый тяжёлый вызов для врача. Я приезжаю. Мальчишка очень бледный, стонет. Слушаю, смотрю. Живот, как доска, так называемый «острый живот». Нужна срочная консультация хирурга. Хирург этой больницы говорит: «Ах, приехали эти инфекционисты, начинается! Я его смотрел ‒ никакого подозрения нет». Мать мальчика сидит рядом, я расспрашиваю её. Она говорит, что из Афганистана приезжал родственник, который болел до этого. Я требую, чтобы мальчика немедленно взяли в хирургию ‒ хирург отказывается. Я настаиваю, пишу своё заключение в истории болезни. Мальчика берут, открывают ему живот и определяют непроходимость. Выходили мальчика, он поправился.

Вот ещё случай. Молодая женщина с беременностью большого срока приехала рожать в Москву, к мужу. Муж был «лимитчиком», работал на стройке.  В общежитии у ребят грязно ‒ Машенька решила помыть полы, нагнулась, упала, потеряла сознание.  Муж застал её лежащей на полу в таком состоянии, вызвал «скорую». Отвезли её в родильный дом, куда меня и вызвали «на менингит». Я сделала пункцию и нашла кровь в спинно-мозговой жидкости. Диагноз менингита, конечно, сняла, и мы сами перевели больную в институт нейрохирургии. Там подтвердился наш диагноз: аневризма мозговой артерии, субарахноидальное кровоизлияние. Женщину оперировали нейрохирурги. Беременность разрешилась кесаревым сечением. Так родилась девочка весом в 3,5 килограмма, которую назвали Майей. Она теперь живёт на Урале и скоро сама будет мамой.

Училище Четвёртого управления, кремлёвского, находилось недалеко от нашего с Виноградовым дома. Я ехала в метро вместе с коллегой. Она мне сказала: «Маечка, нельзя так тяжело работать. У вас дети. Переходите работать в училище Четвёртого управления». Она к этому училищу имела отношение, поскольку работала в стационаре Четвёртого управления. Я очень страдала. Как это ‒ оставить любимую работу? И всё-таки я пошла на переговоры с главным врачом этого управления. Работать в больнице мне не предлагали, да меня ни за что бы туда не взяли, не стала бы и пробовать. Но у них было специальное училище, которое готовило для них медсестёр и фельдшеров.

Я продолжала работать в стационаре только на дежурствах, а на постоянную работу почти на три года перешла в училище. Мне дали группу девочек, которые, как и я в своё время, не поступили в медицинский институт. Чудесные девочки, умницы, с хорошими аттестатами, и все приверженцы медицины. Мне дали целую группу, причём я была у них классным руководителем. Я читала у них терапию, уход за больными (я написала и книгу такую). Я считаю и по сегодняшний день, что 90 процентов помощи больному зависит от хороших сестёр. Как мы замечательно жили! Я возила их в Сочи на каникулы, где на курортах Четвёртого управления мы учились обслуживать больных.  Это было с 1964-го по 1967 год. Самое главное, что была с этими молодыми душами. До сих пор, когда я приезжаю в Москву, скажешь одной ‒ Любочке Шевцовой ‒ она моментально соберёт всех. Многие из них заведуют отделениями, некоторые уже на пенсии.

После училища я вернулась в «Соколиную Гору», сначала врачом. У меня был завотделением Василий Ильич Синайко. Он всегда прятался за меня, говорил: «Майка, ты меня выручишь». Надо сказать, он любил выпить. Он был хороший врач-диагност, но человек малоприятный. Мы с ним жили дружно, и он меня всегда выкидывал на тяжёлые случаи. Привезут тяжёлого больного, он поглядит немножко ‒ «Иди». То есть иди разбирайся с больным. Мы с ним работали вместе ещё в 53-й больнице.

Я в этой «скорой помощи» распустила хвост и получала огромное удовольствие от работы, потому что она была, как театр. Вот получаешь вызов с утра. Ты не знаешь, что там будет. Там могут написать тебе: «гепатит», «грипп», тиф ‒ всё, что хотите. Везут тебя через всю Москву. Ты мало того, что едешь, ‒ ты делаешь вызовы, пишешь. Я сидела в салоне или возле водителя. Машина была РАФИК, и лишь в последнее время ‒ амбуланс. В РАФИКЕ был зимой жуткий холод. Мы ездили в шинелях, поверх которых надевали халаты, и в зимних шапках. Мы должны были в трёх экземплярах писать карты, причём наша карта была непохожа на обычные карты врачей «скорой помощи». Я говорила и писала; или я говорила, а двое писали;

Если мы брали больного к себе в машину, то в дороге, конечно, оказывали ему помощь. Я работала до 14 суток в месяц, потому что на эту работу нельзя было поставить врача без опыта. Я работала в любые дни и всегда ‒ в Новый год. У моих фельдшеров, людей молодых, были дети, им надо было на праздник быть дома. И ни муж никогда не упрекал меня за это. Он был у меня почти врач, изучил всю патологию, делал мне слайды для докладов.

Ночь глубокая. Меня вызывают на менингит. Приезжаю. Лежит женщина (звали её Машенька ‒ фамилию забыла). На 9-м месяце беременности. Ей стало плохо дома, и врач отправил её в больницу с подозрением на менингит. В инфекционной больнице её не принимают, и её переводят в токсикологическое отделение института Склифософского, так как муж сказал, что она съела несвежую рыбу. Она приехала с периферии в Москву, где работал её муж, чтобы здесь рожать. При наклоне у неё закружилась голова, она потеряла сознание. Приезжает машина: «Без сознания? Менингококковая инфекция!». В стационаре я делаю ей спинно-мозговую пункцию и нахожу кровь. То, от чего умер актёр Андрей Миронов. Мы моментально из приёмного покоя обычной соматической больницы везём её в стационар, в Склифософского. Её оперируют, она рожает здорового ребёнка. Она по сегодняшний день здорова. Можно похвалиться? Дочку назвали Майкой.

А от жены человека, которому я поставила диагноз «туберкулёзный менингит», я через четыре года получила письмо, в котором она просила у меня прощения. Не думайте, что нам так уж часто говорят спасибо.

Была у меня девочка по фамилии Гончаренко. Ей было 17 лет. Её привёз в приёмный покой папа. Дома ей поставили диагноз «грипп» и в больницу не взяли. Сыпи у неё не было, положили её в обычное отделение. Я её забрала к себе, отделение менингококковой инфекции, пунктировала ‒ и получила у неё гной. Как на меня топал ногами её высокопоставленный отец, как он на меня кричал! Но когда Маша уходила из больницы, он принёс нашему отделению огромный торт. Встал передо мной на колени и сказал: «Все уйдите. Я поцелую не только руки Майе Семёновне, а поцелую ей и коленки». Девочка была такая тяжёлая, несколько дней без сознания. Как я боялась за неё! Мы вводили колоссальные дозы пенициллина. К этому времени был уже выработан метод борьбы с этой инфекцией. Маша теперь врач.

Когда я приехала в Израиль, мне было почти 64 года. Я окончила свою работу в «скорой» за два дня до отъезда.

В последний день своей работы я разъезжала по приёмным отделениям больниц и привозила им пироги и свои книги ‒ медицинскую и художественную литературу.

У меня две дочери, три внука. Наташа родилась 23 июля 1956 года. Марина родилась 5 ноября 1959 года. Марина живёт в Израиле. Дочки не стали врачами. Марина, решая, где учиться, сказала мне: «Мама, так работать, как ты, у меня не будет сил. А я не видела, чтобы врачи работали по-другому».

В 1993 году мой старший внук Дима уехал в Израиль по программе «Наале». И тут меня начал мой русский муж толкать в спину: «Мы не можем оставлять мальчика одного. Я хочу в Израиль, мне больше ничего не надо». Он к этому времени перенёс уже два инфаркта. А я не хотела ехать. Я уже у Димки побывала здесь, мне всё понравилось. Но мне было жалко работы. Хотя лет мне было много, но я ещё полноценно работала.

В конце 1995 года мы уехали. Работать врачом я уже не могла. Но я здесь вырастила 13 детей, и все они стали говорить по-русски. Я сразу начала работать по уходу за детьми.

Работа на специализированной «скорой помощи» была работой инфекциониста, но я обязана была знать параллельные дисциплины, потому что меня вызывали в разные отделения.

Я близко знала последнюю любовь Пастернака, Ольгу Всеволодовну Ильинскую, и её дочь от первого мужа Ирину Емельянову, которая живёт теперь в Париже. А вторым мужем Ивинской был отец моего Вали, Александр Петрович. Я никогда его не видела, он умер в возрасте тридцати шести лет. У Ивинской и Валиного отца был сын Митя ‒ Валин брат. После смерти Валиного отца Пастернак появился в жизни Ивинской.

В доме у Ивинской я бывала таким образом. Она была со мной ближе, чем с Валей. Она жила в Москве, около Савёловского вокзала. У неё была малюсенькая однокомнатная квартира, где она жила с Митей и собакой по имени Арон. Было три мальчика Виноградовых: Валька ‒ самый старший, Женя и Митя. Женя ‒ сын Марии Васильевны, первой жены Валиного отца. Когда отец Вали встретил Ивинскую, он ушёл из семьи. У меня были письма Ольги Всеволодовны к Александру Петровичу и его письма к ней. Её письма полны жалоб на тяготы жизни в Казани во время войны. Он умер от сыпного тифа и пневмонии в 1942 году в госпитале.

В Израиле я много лет ухаживаю за детьми и разбираюсь в детях, как повар в картошке. Знаю, чему они радуются, что их интересует. Не приставать к ним, не делать замечания ‒ только любить. Как моя правнучка скажет: «Что главное в жизни? Это любовь!».

Я растила много детей, с пелёнок. Я их совершенно не боюсь. Какие бы они ни были: крикливые, добрые, чистые, грязные ‒ это ребёнок, я перед ним снимаю шляпу.

Моя дочь Марина геофизик и работает в Израиле Институте геофизики, за Лодом. Она вначале, как большинство репатриантов, ухаживала за стариками, работала на уборке, но очень недолго. Сын старшей дочери, Наташи, Дима. Ему теперь тридцать семь лет. Занимается компьютерами. У Димы двое детей: Николь, моя любимица, ей сейчас девять с половиной лет, и она учится 4-м классе. Каждый день я к ней езжу в Кфар Саба. Сын Димы учится в 1-м классе.

Старшему сыну моей младшей дочери, Вале, 31 год. В армии он служил в отборном подразделении. Его жена, Инна, ‒ студентка и экскурсовод. Младший, Саша, ‒ дипломированный повар.

Когда мой муж вышел из самолёта и ступил на землю Израиля, он сказал: «Я счастлив: я свободен!». Он исчезал вечерами: из Рамат-Гана ходил на море. Он был счастлив. Я не могу этого объяснить. Может быть, потому, что здесь вся семья собралась, он был очень семейный человек.

Летом 1960 года мы снимали дачу в Барвихе, когда у нас было двое маленьких детей. Однажды Валя не приехал из Москвы, с работы. Я металась. Валька появился под утро. Оказалось, что он шёл пешком от последнего поезда по Белорусской дороге. Он сказал, что умер Пастернак. «Что такое ты говоришь!» ‒ «Я был всю ночь там, в Переделкино».

Я однажды говорила с Пастернаком по телефону. Я разыскивала своего Валю, с которым мы тогда только встречались. Валя куда-то пропал и три дня не приходил к нам в дом. Я решила, что всё. Решила всё-таки позвонить Ивинской. К телефону подошёл мужчина. «Девочка, что вам нужно?» ‒ «Я хотела узнать, нет ли у вас Вали Виноградова». В трубке раздался заливистый голос: «Валя! Валя! Где ты есть? Иди, тебя какая-то девчонка спрашивает». Потом сказал: «Валя у нас, сейчас подойдёт. Скажите мне, пожалуйста, чем он вам нравится?». Я говорю: «Разве дело в том, что нравится? Я просто его люблю». ‒ «Вы умеете любить? Сколько же вам лет?» Я говорю: «Мне много уже лет. Мне уже исполнилось двадцать два года». ‒ «Ну, интересно ‒ много! Мне больше лет, и я сейчас тоже умею любить».

На станции Луговая, неподалёку от Переделкина, Пастернак снимал комнатку для Ивинской. Валя повёз меня туда к Ивинской, в малюсенькую комнату. Мы вошли, с Ольгой Всеволодовной посмеялись, она что-то нам рассказывала. Я говорю: «Ольга Всеволодовна, ну расскажите ещё, что он вам говорит». ‒ «Знаешь, Маечка, он говорил то же, что говорят все мужчины, когда вдруг влюбляются взрослыми».

Пастернака я видела очень коротко на той же даче. Я входила в домик к Ивинской, а он выходил оттуда. Я ужасно растерялась и говорю: «Вы Борис Леонидович?» Он говорит: «Да. А откуда вы меня знаете?». Я говорю: «Вас знают все».

Я была у дочери Ивинской, Ириной Емельяновой, в Париже. Ирина дважды побывала в Израиле.

Приехав в Израиль, я услышала по ради передачу, посвящённую евреям ‒ жертвам сталинского террора. Меня взволновало не только содержание, но голос ведущего. В Москве я на правах добровольца работала врачом в американско-российской организации по правам человека. Два раза в неделю я у них бывала, помогала «отказникам». Я решила разыскать человека, который вёл передачу. Это был Эдуард Белтов, который выступал под псевдонимом Эди Бааль. Из Москвы мне присылали списки евреев, которые были репрессированы. Это была для меня очень важная работа. Я ездила к Баалю, в его крошечную квартирку в южном Рамат-Гане, привозила ему списки. Я познакомилась с очень многими людьми. Эди был замечательный человек. Они познакомились и подружились с Валей.

Много лет назад в доме моей подруги Ляли, Лилианы Сергеевны Розановой, я познакомилась с психиатром Владимиром Леви. С тех пор мы очень дружны. В 2012 году я в очередной раз была у него в Москве. Он подарил мне свою новую книгу и подписал её этими стихами:

 

Я скажу без утайки,

Не оставлю в секрете:

Виноградовой Майки

Лучше нету на свете.

 

В книге судеб отмечена,

В Книге Гиннеса тоже:

Бесподобная женщина ‒

В мире нету похожей.

 

Скажет старец и крошка,

И русак, и евреец:

Майка ‒ солнце на ножках,

Всех спасёт и согреет.

 

Эти ножки бегучие

Столько грязи месили,

Эти лучики жгучие

Столько душ воскресили.

 

Эти лёгкие руки

Все напасти отводят ‒

Лишь с собою в разлуке,

До себя не доходят.

 

Что ж, и дальше давай-ка,

Поспешай, как ракета,

Продолжай, наша Майка,

Жить со скоростью света.

 

Прошло много лет с тех пор, как я работала врачом. Я приехала в Израиль в 69 лет, без языка, оставив любимую работу (за пять дней до отъезда) и любимый город. Всю дорогу в такси до Шереметьева я плакала. Мой любимый и умный муж успокаивал меня.

В Израиле я практически сразу стала работать: нянчила девочку, третью внучку дорогих мне людей. В этой семье я проработала четыре года. Моя правнучка Николь считает девочек из этой семьи своими сёстрами. Уйти мне пришлось после смерти моего мужа, так как внуки, сыновья моей младшей дочери, остались без деда, который их опекал. Валя был в семье любимым и главным.

Вот уже семь лет я живу в хостеле, в субсидированном государством жилье. Здесь у меня друзья, которым я всегда рада помочь, в том числе и как врач.