Наталья Ильинична Пригарина (1934, Москва) — российский востоковед-иранист, доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института востоковедения РАН, член правления Международного фонда иранистики, лауреат Международной премии им. Салима Джафри, правительственных премий Исламской Республики Пакистан и Исламской Республики Иран. Занималась исследованиями в таких областях, как история литературы, поэтика, стилистика, теоретические проблемы классической персидской литературы (Иран, Таджикистан, Афганистан), урду и персоязычной литературы (Индия, Пакистан).
Мой последний разговор с Юлей по телефону касался судеб наших отцов, точнее, увековечения их памяти.
Мы разговаривали буквально за неделю до её смерти, и она дышала и говорила с трудом.
Летом 2021 года я узнала о месте гибели своего отца, который пропал без вести в октябре 1941 года. Юлин отец Меир Феликсович Винер пропал без вести ровно в то же время, и она тоже ничего не знала о его судьбе.
Мой отец Гинзбург-Рыжов Илья Ефимович (Илья Рыжов) (6.11.1904-4.10.1941), родился 6 ноября 1904 в г. Елисаветград Херсонской губ. В Москву переехал в 1922 г., был одним из первых пионервожатых, детским писателем, журналистом, участником высокогорных экспедиций на Тянь-Шане. В 1938 г. по его сценарию был снят фильм о Парижской коммуне «Юные коммунары». Ушёл в армию из журнала «Пионер». В 1941 г. «пропал без вести». Согласно исторической справке И. Михайлова, воевал в составе отдельного танкового батальона 140-й стрелковой дивизии, которая вся полегла 4 октября 1941 г. в бою у деревни Тиханово Холм-Жирковского района Смоленской области. Этот день считаю датой смерти моего отца.
Тогда, в нашем последнем разговоре, я спросила, согласна ли она, чтобы от её имени я поставила памятную табличку её отцу там же, где и своему. Она ответила: «Более чем согласна». Я заказала две таблички – с именем моего отца и с именем Юлиного.
30 апреля 2022 года моя дочь Лиза с зятем Александром Мейснером и племянницей Олей Акимовой установили эти таблички в Парке победы в ПГТ Холм-Жирковский в 60 км. от Вязьмы. В момент раздачи табличек выкликалось имя, написанное на каждой. Сначала выкрикнули: «Гинзбург-Рыжов Илья Ефимович!», – и Лиза в ответ крикнула: «Это наш!». Потом выкрикнули: «Меир Винер!», – и Лиза снова ответила: «Это наш!». Вдруг какая-то женщина закричала: «Это наш, наш!» – и бросилась к моей дочери. Оказалось, что писательским ополчением сейчас занимается объединение Краснопресненского района и его волонтёры теперь тоже собирают сведения о своих бойцах. А наше объединение – об ополченцах 13-й дивизии, формировавшейся в Останкино. Мы просто их опередили.
25 июня 2021 в 13 часов 35 минут по каналу «Культура» состоялась передача «Повесть о московском ополчении. Писательская рота». Речь шла о так называемом Вяземском котле. Сотрудник музея – удивительно симпатичный и как-то сразу вызвавший моё доверие – рассказывал о делах 80-летней давности, как о сегодняшних, а потом по экрану прошёл список писательской роты, воевавшей в этих краях, и перед моими глазами мелькнуло имя «Меир Винер».
Я тут же написала об этом Юле, а она – выпускница ВГИКа, сразу связалась с режиссёром, узнала имя и адрес сотрудника музея и мне ответила (она звала меня «Наташка», но в последнее время чаще «Таташка»).
Письмо от Юли 2 июля 2021 г.
Таташ, привет.
Я написала человеку из музея, спросила, не знает ли он чего о моем отце. Вот что он мне ответил:
«Скажу честно, о судьбе Вашего отца, к сожалению, у меня нет достоверной информации. Вы, вероятно, знаете, что в 1984 году вышла книга Юрия Пошеманского «Солдаты Красной Пресни», в которой автор утверждает, что Ваш отец погиб в первый день боя, 4 октября. Другой информации о Вашем отце мне пока найти не удалось. Если Вам будет это интересно, я могу выслать Вам информацию по каждому дню о боевых действиях 8-й дивизии народного ополчения Краснопресненского района г. Москвы в ходе Вяземской оборонительной операции. Такую информацию по крупицам я собираю обо всех 72 дивизиях и бригадах, что участвовали в Вяземской операции. Кроме этого, я ещё раз поработаю в фондах нашего музея и поищу информацию там, но конкретно прояснить судьбу Вашего отца я пока, к сожалению, не могу».
Про книжку эту я ничего не знала, так что какой-то кусочек информации всё же получила. Но всю книжку не видела. В интернете её целиком нет, только маленькие фрагменты.
Если хочешь, можешь сама ему написать [email protected]
Производит впечатление человека неглупого и душевного.
Обнимаю нежно, жалею, что не увидимся.
Твоя Ю.
Моё письмо Юлии Винер
Дорогая Юляша! Спасибо, это очень хорошо, что появилась связь. Я думаю, что про папу ничего не узнаю, но узнаю, может быть, была ли его дивизия там. Я её номера не знаю, знаю только полевую почту и что там был батальон связи, к которому папа был приписан. Если Михайлов владеет информацией обо всех дивизиях и бригадах, то сможет, наверное, что-то прояснить. Пока ничего внятного из Интернета мне добыть не удалось. Кстати, как его зовут, как ты к нему обращалась?
Пожалуйста, напиши мне про своё здоровье, очень прошу, для меня очень важно, как ты себя чувствуешь. Похоже, что до Израиля я уже не доберусь, но повидаться, например, по мессенджеру мы могли бы. К тебе все твои корреспонденты обращаются с объяснениями в любви, но ты же знаешь, что я люблю тебя больше всех. Крепко тебя целую. Твоя Т-т-а.
Из очередного письма Юле
Дорогая Юлька!
Хочу написать о том, как я пережила историю с писательским ополчением и письмом к Игорю Михайлову, чей адрес ты мне отправила. Когда я написала Игорю, что мне известен только номер полевой почты моего отца, то оказалось, что это номер полевой почты 13-й Ростокинской дивизии народного ополчения и что Игорь знает каждый день и каждый час судьбы этой дивизии, на фронте переименованной в 140 стрелковую дивизию. В Вяземской оборонительной операции, которая длилась всего 10 дней с 3 по 13 октября, эта дивизия полностью полегла 4 октября в бою на переправе в 60 километрах от Вязьмы. Это место сейчас стало мемориалом, называется Холм-Жирковский. Игорь прислал мне описание боёв этой дивизии, которое я перечитала много раз, представила всё въяве и поняла, что день гибели моего отца – 4 октября. Я раньше никогда не плакала, думая про отца (ему через месяц, 6 ноября 1941 года, должно было бы исполниться 37 лет!), но когда я сложила все эти многолетние, не поддававшиеся сложению пазлы, при мысли о 4-м октября слёзы начали литься сами собой. Отец словно бы вернулся ко мне из небытия. Не скажу, что из забвения, я всегда о нём помнила.
Из следующего письма Юле
После 13 октября 140 стрелковую дивизию расформировали, потому что в ней уже никого не было.
Тема пропавших без вести Игоря очень волнует, потому что, наверное, половина всех участников боёв числится пропавшими без вести.
Наконец я что-то узнала.
Может, напишешь пару строк? Очень волнуюсь.
Крепко тебя целую. Твоя Т-т-а
Моё письмо Юле 1 февраля 2022 г.
Юлька, я снова обратилась к Игорю Михайлову, который знает каждую пядь земли Вяземского котла. Вот что он мне ответил: «Хочу ответить на вопрос Вашего письма о судьбе писателя Меира Винера, бойца 8 дивизии народного ополчения Краснопресненского района г. Москвы. К сожалению, подробной информацией о его судьбе я не располагаю. Всё, что мне известно, я сообщал его дочери, что по сведениям автора книги о 8-й Краснопресненской дивизии Юрия Пошеманского писатель Меир Винер погиб в первый день боя дивизии 4 октября 1941 года. Это могло произойти в районе д. Уварово, точнее, в районе деревень Замошье, Златогорье, Сухой Починок, Старое Шевилово, Порубань, Устинова, Зубарева, Зубово, Зотовка. В районе этих деревень шли тяжёлые бои весь день 4 октября. Вот всё, что мне известно о предполагаемой судьбе Меира Феликсовича Винера».
Получается, что наши с тобой родные отцы сложили головы в один день, мой – в районе Холм-Жирковского. Это 60 км от Вязьмы, куда кинули всё Останкинское ополчение, переименованное в 140-ю армию. Но я думаю, если посажу дерево с именем твоего отца там же, где и моего, у Холм-Жирковского – это будет не таким большим искажением правды. Дерево можно высадить в апреле, дощечки закажу в феврале, если ты согласна.
Целую крепко. Твоя всегда.
Тогда же я позвонила Юле, и она, с трудом дыша, ответила мне, что согласна «более чем».
С Юлей мы познакомились летом 1949 года, оказавшись вместе в пионерском лагере Литфонда. Мама тогда работала в «Литературной газете». В этом лагере, как я помню, дети писателей и различных литературных работников бывали по многу лет подряд и хорошо знали друг друга. В целом это были ребята из интеллигентных семей, и сама обстановка была в этом лагере особенной, хотя известных писательских фамилий не помню. Помню только, что у многих ребят отцы или погибли на фронте или, как у нас с Юлей, пропали без вести.
Юлина мама, Тамара Ноевна, была необыкновенно красивой женщиной. В наше школьное время она, если не ошибаюсь, зарабатывала деньги как литературный секретарь у А. Д. Поповского, писавшего на темы естествознания. Помню, уже после лагеря мы пошли вместе в книжный магазин, и Юля показала на его книгу, стоявшую на полке. Вторым мужем Тамары Ноевны был отец Саши Гриба, любимого Юлькиного брата, Владимир Романович Гриб. Он был литературоведом, перед войной преподавал в ИФЛИ (я встречала упоминание о нём в каком-то издании к 250-летию МГУ, ИФЛИ вошёл в состав филологического факультета МГУ в декабре 1941 г.) и умер в марте 1940 года в возрасте тридцати двух лет. А Сашу я знала с пионерских времён, он тоже был тогда с нами в том литфондовском лагере, где мы познакомились с Юлей. Наше знакомство с ним возобновилось уже в Иерусалиме.
Мне тогда сразу понравилась хмурая угловатая девочка с приметной большой родинкой на левой щеке. Мы оказались в одной палате и нашли много тем для разговоров, особенно о литературе. Мы обе были «книжными червями», в этом лагере подобный «недостаток», к счастью, не вызывал неприязни сверстников. И ещё мы были ужасно ехидными девицами. Нашему пионервожатому Юре, парню лет двадцати, мы не прощали ни единого промаха в воспитательном деле. Но однажды, разглядывая какое-то растение, он задумчиво сказал: «листикус-пушистикус». Я сразу напряглась, готовя сатирический комментарий, и вдруг Юлька как-то тепло шепнула мне: «Хорошо сказано!». Это было хотя и неожиданно, но справедливо, и мне стало стыдно! А Юля услышала какое-то особенное слово!
Она любила Хлебникова и читала наизусть «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил/ Кузнечик в кузов пуза уложил/ Прибрежных много трав и вер…». У меня дома был Хлебников в миниатюрном издании «Библиотеки поэта», которую до войны собирал папа. Приехав из лагеря, я припала к этому синему томику, чтобы найти стихотворение, а потом обращалась к нему постоянно, пока его не выманила у меня папина двоюродная сестра Рита Райт, которой я не сумела отказать. Она напирала на то, что была близко знакома с Хлебниковым, он входил в круг друзей Маяковского, и для неё это живая память – так что сердце моё дрогнуло. Тогда ведь Хлебникова не издавали, и я подумала, что мой папа, наверное, отдал бы ей эту дорогую для неё книжку.
Сейчас искала по всему компьютеру одну свою статью, вместо этого наткнулась на три Юлиных рассказика, они опубликованы, но она последние годы стала размещать кое-что из написанного ею в Интернете, а я, когда это попадалось на глаза, скачивала и сохраняла.
Что касается упомянутых трёх рассказов, один из них посвящён её любви к французскому языку, другой – к английскому и третий – к русскому.
Когда мы познакомились, мне было 15 лет, а ей 14. Рассказ о французском языке как раз начинается с того, что в этом возрасте она заболела французским языком, но знала его еле-еле. Но я очень хорошо помню, что она тогда уже читала Флобера в подлиннике, и, что особенно мне запомнилось, сказала, что ей «нравится стиль Флобера». Бабушка занималась со мной немецким, немножко французским, в школе я училась английскому, книги на русском языке глотала одну за другой, была, что называется, начитанной девочкой, но ценить книжку «за стиль» мне до тех пор в голову на приходило. Поэтому, услышав про стиль Флобера, я тогда испытала к Юльке чувство, можно сказать, вящего почтения.
У Юли было время, когда она тяжело заболела, пропустила школьный год, сидела дома. Я пришла к ней домой на Сретенке, в переулочке, рядом с Садовым кольцом. Была крошечная тесная комнатка, и мне помнится, что на столе тогда у неё лежала французская книжка, чуть ли не сам Флобер.
Ещё она повествует, как, путешествуя по Европе, забыла в Голландии паспорт и её спасло знание французского, когда на границе придирчивый жандарм никак не мог понять, кто она такая (еврейка из России, жена голландца, живущего в Израиле, гражданка Нидерландов), и что он в конце концов «простил» ей отсутствие паспорта за отличное знание французского языка. Очень смешной, трогательный рассказ. Мои воспоминания в каком-то смысле противоречат этому рассказу, в котором она добралась до хорошего знания французского, только поступив на курсы французского языка уже после ВГИКа.
После университета я, а она после ВГИКа, прошли каждая свою дорогу. У меня случились тяжёлые роды, с инфарктом лёгкого, после которых я чудом осталась жива, а потом, когда сыну было 9 месяцев, умер мой муж в горах, где не пережил диабетическую кому. Она сломала позвоночник, когда поспешила открыть дверь и поскользнулась. К счастью, перелом в тот раз оказался излечимым, и она хорошо восстановилась. Как-то раз я встретила Юлю вместе с мамой – удивительно красивые, они шли в кино, на Юльке были сверхмодные чулки в разноцветную клетку, как костюм Арлекина, и она сказала, что тоже побывала замужем, но отделалась, как она выразилась, «малой кровью».
Мы договорились встретиться, и при встрече она бросила что-то в смысле того, что я показалась ей другим человеком, потому что моё лицо несло отпечаток всего пережитого. Тогда, да и потом, я не умела читать по лицу, но эти слова как-то запали в душу – полагаю, это был момент той особой беспощадной наблюдательности, которую я увидела потом в её поэзии и прозе.
При нашей встрече она прочитала свой рассказ. Это был рассказ о молоденьком офицерике, только что вышедшем из училища. Он приходит в столовку, и пожилая буфетчица проникается сочувствием к его молодости, тонкой шейке, голодному виду, даёт ему щи пожирнее и кусок мяса подкладывает побольше. Но вместо благодарности мальчишка ей хамит, обзывает старой сукой – словом, плюёт ей в душу. Я никогда не забывала этот рассказ и со временем напомнила о нём Юле. Больше всего меня поразило вот что: как удалось моей ровеснице, москвичке, рафинированной, с лёгким налётом здорового цинизма, так проникновенно, с такой эмпатией описать чувства какой-то пожилой и очень простой буфетчицы, глубоко русской в своём терпеливом переживании несправедливости? Персонажи и коллизии этого рассказа, казалось, не могли иметь никакого отношения ни лично к автору, московской интеллигентной девице в этих клетчатых чулках, ни к её кругу. Ну и к моему тоже. (Между прочим, свой рассказ она читала мне в «Блинной», на ул. Кирова – теперь опять Мясницкая – в «пищевой точке», ближайшей к моему Институту востоковедения в Армянском переулке; и тут, как и во всех таких заведениях, были свои буфетчицы – сословие, скорее испытывавшее вражду к голодным молодым посетителям, отвечавшим им тем же). Но рассказ запал в душу на всю жизнь. Юля, оказывается, даже не собиралась его публиковать; через много лет я перечитала его в Фейсбуке, где она стала время от времени помещать свою прозу и стихи. Я не спрашивала её, почему, но думаю, что она искала какую-то другую аудиторию, чем ту, что имела благодаря книжным публикациям.
Так появились в ФБ рассказы о Талике. Жалею, что не скачала все. Недавно нашла у себя и перечитала «По шляпам каменистым», в своё время сохранила этот рассказик. Сперва он показался чем-то чуждым для неё, тем более что про детей в таком ключе Юля почти никогда не писала. А тут явно современный, да ещё израильский ребёнок… Но, перечитав снова, я поняла, что рассказ прелестный, пронизанный тёплым юмором, тонкий, написанный с полным проникновением в переживания ребёнка, валяющегося в лагерном изоляторе, пытающегося привлечь внимание взрослых к волнующему его недоразумению, как могут кони «скакать по шляпам каменистым», и в поисках объяснения перебирающего множество несуразных толкований. Взрослые же полны готовности успокоить больного мальчика, но совершенно неспособны ни вникнуть в его просьбу, ни понять его одиночество, ни объяснить загадочную строчку песни «Пролетают кони да по шляхам каменистым, / В стремени привстал передовой». И хотя бы просветить, кто такой Сталин, за которого надо идти в бой.
В 70-х Юлька уехала в Израиль. Ещё долго слово «Израиль» в Москве было непроизносимым, а Тель-Авив в телевизионной рекламе рифмовался с пивом, которое пьют только враги. Но прошло время… Московское телевидение вдруг (а может и не вдруг) показало потрясающий ролик, где ночной Тель-Авив сверкал огнями, молодёжь весело танцевала, а счастливые горожане гуляли до ночи, сидели в кафе и ели мороженое, в котором неизвестно зачем, но необыкновенно нарядно, красовались хорошенькие игрушечные зонтики (потом ела сама, но так и не поняла, зачем там зонтики!). По сравнению с тем, как жила Москва в те годы, это были картинки воистину обетованного места, в котором люди наслаждаются жизнью, а жизнь – не что иное как вечный праздник.
Я рвалась в Израиль, в частности, потому, что знала, что встречусь с Юлей. И действительно, в первую же поездку была незабываемая встреча, вечернее чаепитие в садике около дома, тёплая южная ночь, а потом и сам необыкновенный для горожанина дом, который она арендовала у греко-православной церкви. Юлька показала маленькое окно, спасающее дом от жары. Перед приездом я выучила ивритский алфавит и прошла несколько уроков по самоучителю Б. Подольского, в котором с самых первых страниц были диалоги на тему жилья, где главным было маленькое окно в доме, чтобы солнце заглядывало в него по минимуму.
В садике стоял небольшой столик, прямо рядом с ним рос куст, усыпанный лимонами, на столе красовалась бутылка кока-колы. Юлька сорвала с ветки лимон и выжала его в стакан с колой, объяснив, что «так полезнее». Примчался туда Саша Сыркин – мой коллега, переехавший в Израиль, я их познакомила, он сразу оценил Юлину красоту. Пришла увидеться со мной Любочка Бар-Менахем – родственница моей близкой московской подруги, жившая в Иерусалиме. Я знала её совсем маленькой девочкой. С того вечера они с Юлей очень подружились. Юля прочитала нам свою поэму «Деньги», которая потом стала одним из любимых сочинений всего моего семейства.
А по садику бегала собака золотистого цвета, очень изящная, но не торопившаяся общаться.
Я сочинила такой стишок:
Большое тут окно, там малое оконце,
В них только по утрам заглядывает солнце.
Ложится на ладонь лимон шершавым боком,
Эйфо халон гадоль ве шемеш рак бабокер.
Казалось, это была та идиллия, ради которой я так хотела увидеть и эти края, и свою давнюю подругу. На самом деле за всей этой желанной картиной оказалось очень много драматизма, отражённого потом в Юлиной прозе и стихах. Этот чудесный дом ей нужно было покинуть, он находился, помимо всего прочего, в арабском квартале, и постепенно жители квартала ощутимо стали выживать оттуда евреев. В этом доме после тяжёлой болезни совсем недавно ушёл из жизни Юлин муж Джон, его фотография в рамке стояла на столе. Множество страданий предстояло перенести из-за собаки, с которой нужно было расставаться при переезде – она не могла осилить лестницу на высокий четвёртый этаж в доме на Кинг Джордж, 14, куда Юле предстояло переехать из сказочного дома напротив Масличной горы.
Мне кажется, что Юлину книгу «О деньгах о старости о смерти и др.» я получила от неё уже на Кинг Джордж. Её собственное оформление поразило меня не меньше, чем другие её неожиданные таланты – например, то, что полукруглую арку между комнатами она сделала своими руками.
В один из приездов я связала из накупленного в Хайфе мохера толстую кофту. Юля решила, что она должна застёгиваться на сравнительно мелкие пуговицы, которые предоставила мне на выбор из фундаментальных запасов пуговиц всех цветов и размеров. А однажды, когда оторвалась пуговица от замшевой куртки, взялась пришивать её и сказала, что она сделает это так, что пуговица теперь не отвалится никогда. Тот, кто носил замшевые куртки или пальто, оценит это заявление.
Несколько раз я возила Юле валенки: в её доме были полы из плитки, зимой они очень холодят ноги. Моя дочка обнаружила, что у нас на даче в Завидово продаются настоящие чёсанки, лёгкие, тёплые и мягкие по сравнению с катанками – валенками из катаного войлока (пояснение для тех, кто никогда не носил валенки). Они оказались слишком высокими, и Юля сама обрезала голенища, а из обрезков сделала следы и сама подшила – как говорят, подбила – ими валенки. Это была уже работа мастера.
Когда я впервые зашла в квартиру на Кинг Джордж, меня просто сразила красота и стильность интерьера. Все было до предела просто и необычно: и жёлтый деревянный стол, и стоявшая на столе лампа, которую сделал из большой красивой бутыли Юлин муж Джон, и посуда – цветная армянская керамика, кружки и миски, – расставленная на открытых полках над плитой и кухонным столом.
В конце полок, на оставшемся пустом пространстве красовались керамические часы – тарелка с цветочным орнаментом. Юлька сказала, что «это копеечное рыночное изделие – самый точный и самый прочный образец часов, годами исправно работающих», после чего я превратилась в фаната этого изделия и каждый раз, когда бывала в Иерусалиме, накупала часов на рынке в Старом городе для себя и своих друзей. В самый первый раз я купила часы подороже, очень красивые и исписанные арабским текстом по периметру. Уже в Москве обнаружилось кем-то из гостей-арабистов, что на мои часы помещён известный стих их Корана – «Евреи»! Так и провисели эти часы на кухне чуть ли не четверть века.
Вообще, наши походы по рынкам имели некоторый ритуальный характер. В первый же раз, когда мы отправились за овощами на рынок около автовокзала, Юля строго спросила:
– Ты любишь рынок?
Хотя я лет с 11-ти толклась на рынке – сначала недалеко от нашего дома на Октябрьской улице, потом на Минаевском, когда «наш» рынок закрыли, меняла хлеб на молоко, покупала картошку и, втайне от бабушки, семечки, слегка жульничая с отчётом, чтобы скрыть потраченный на семечки рубль – все же вопрос о любви к рынку я не обдумывала. Конечно, потом, впервые увидев рынок в Самарканде, где после второго курса проходила практику как востоковед, пришла в полный восторг. Единственно, чтобы полностью оценить это великолепие, нужны были деньги, моих «суточных» – 50 копеек – хватало только на лепёшку за 10 копеек и килограмм винограда, соответственно, за 40.
Я немного замялась с ответом на столь неожиданный вопрос, и Юля отчеканила:
– Тот, кто не любит рынок, не любит Восток.
Это было здорово сказано, и я с тех пор смело декларировала свою любовь к рынкам Востока.
И Юля нежно и трепетно любила Израиль. У неё в конце сборника «О деньгах…» есть стихотворение про уточку. Как она борется с волнами. Я не поняла:
– А почему оно здесь?
– Да это же про наше государство! – ответила Юля.
У Юли жила кошка, которая отличалась довольно вредным характером, однако хозяйке была верна и всякий раз укладывалась ночью на её больное место, находя его, где бы оно ни оказывалось, однако в присутствии гостя, ведущего долгие беседы с хозяйкой, принимала нужные меры. Она вскакивала на плиту, с плиты на полки, добиралась до их конца, ложилась на пузо и лапой пыталась дотянуться до упомянутых рыночных часов и сбросить их со стены. Ей обычно не удавался этот манёвр: Юля обращалась к ней с укоризненной речью, но ещё оставалась в доступе керамическая посуда армянской работы, беззащитно стоявшая на полках. И тогда ей ничего не оставалось, как скинуть какую-нибудь кружку и так выразить своё негодование по поводу долгого невнимания хозяйки к её персоне. В конце концов чудесная полка опустела почти наполовину, а среди оставшейся керамики почти не было совсем целой: сколки, трещины, склейки…
После аварии, в которую Юля попала при поездке на Мёртвое море, она долго пролежала в больнице, а когда вернулась домой, кошка прыгнула ей на грудь и стала бить её лапами по лицу – так животное сообщало, что разлука была невыносимой. Юлька была потрясена этой её реакцией, смерть её потом очень переживала.
Но вернусь к Юлиной книге с её собственной картинкой на обложке – скачущий конь, к его крупу прижалась обнажённая женщина с развевающимися волосами. В конце помещена поэма «Моя родня с отцовской стороны». Я много раз перечитывала эти стихи как истории разных людей. Все вместе они создавали потрясающую картину человеческой беспечности перед лицом смертельной угрозы и нежелания видеть опасность, образы человеческого благородства и человеческой низости, чудовищной судьбы, уготованной людям во время войны и Холокоста, хотя это слово в стихах не встречается. Когда я стала говорить об этом Юле, она как бы вскользь бросила: «Да нет тут ничего, это просто история моей семьи». Честно говоря, когда я пыталась читать эти стихи вслух своим близким или просто друзьям, меня начинали душить слезы, и я бросала эти попытки. Есть немало сильной поэзии на темы войны и человеческих страданий, но эти стихи – непревзойдённый шедевр в своей кажущейся простоте и бытописательстве.
Вообще весь сборник стал настольной книгой и моей, и одной из моих дочерей, особенно чувствительной к остроумию, владению слогом и честности Юлиных откровений.
В один из приездов я была посвящена в открывшуюся у Юли страсть к рисованию с помощью компьютера (так, кстати, была выполнена и обложка к книге стихов, которая мне понравилась). Со временем рисование стало занимать у неё всё больше времени. Она сначала не хотела показывать свои рисунки, но потом я всё-таки была допущена к коллекции. Это было замечательно. В отместку за приставучесть она изобразила и меня в гимнастической позе – руки в пол, левая нога в стойке на колене, правая задрана вверх. Художнице удалось отлично отобразить довольно идиотский вид физкультурницы.
Я много раз бывала в Израиле, в основном в Хайфе, с мужем, который часто отправлялся в командировку в Технион, пару раз одна ‒ на конференциях в Иерусалиме, а ещё вместе с мужем в кибуце в горах около Мёртвого моря. Но я обязательно ездила к Юле в Иерусалим. Последний раз мы были тоже в Хайфе, году в 17-м, точно не помню. Поехали мы к Юле и в тот раз. У неё уже был лифт на высокий четвёртый этаж, построенный практически на её собственные средства и ставший с годами совершенно необходимым. Пришёл брат Саша, он тогда уже жил в квартире рядом с ней. Юлька всеми силами пыталась выхаживать его от онкологии. Был замечательный вечер. Мы много смеялись, у меня был рассказ о том, как тогда, в пионерском лагере Литфонда, к нам с Юлей подошёл тощий подросток Саша в чёрных сатиновых трусах и глубокомысленно сообщил: «Трусы имеют тенденцию спадать». Я это сто раз рассказывала Юле, но мы всегда вспоминали эту сцену со смехом.
Вообще моей привилегией было смешить её и в наших разговорах по скайпу, телефону, письменно, и при встречах. Но с годами свои болезни и болезнь любимого брата всё чаще вгоняли её в депрессию.
Я могла бы ещё многое сказать и о её стихах (одно стихотворение она посвятила мне, с некоторым сатирическим оттенком, надеюсь, что исключительно ради рифмы), и о прозе. Упомяну лишь одно стихотворение, с посвящением «Адочке». Это была самая любимая Юлина подруга ещё со школьных лет. Про неё имеется и чудесный рассказ. В стихотворении же она отразила Адино качество, которое её восхищало и с которым она не переставала бороться. Очень смешное стихотворение. В финале стихотворения – «но оно синее, а я хочу красное» – точно передано Адино изобретательное умение не принимать ничьей опеки. Даже Юлиной, хотя у неё не было подруги ближе, чем Юля. Ада была очень верным и надёжным другом, взявшим на себя многие Юлины проблемы, остававшиеся в Москве, ‒ в частности, общение с больным племянником, которого Аде приходилось часами выслушивать по телефону, на ней были и всякие денежные дела, связанные с ним и его матерью.
В Москве Юля всегда останавливалась у Ады, в её большой и хорошо расположенной квартире на Ленинском проспекте, совсем недалеко от меня, так что я могла часто их видеть – обе дымили там от души. Когда моя дочка Лиза как-то раз предложила Юле пожить у неё на Ломоносовском проспекте, Юлька сказала мне жалобно: «Там курить нельзя – маленький ребёнок!».
Не знаю, имеют ли для кого-нибудь ещё значение те мелочи, из которых соткались мои воспоминания. Для меня они – часть моей долгой и, скажу честно, богатой событиями, хотя и многотрудной жизни. И моя привязанность к Юле была одним из щедрых даров судьбы, особенно, когда я чувствовала, что и для неё я – СВОЯ В ДОСКУ.
Leave a Reply