Буква в Имени
Не эпиграф:
Верующий поэт, в стихах которого нет веры.
Майя Каганская в разговоре о поэзии Бориса Камянова
Отношения человека и Всевышнего – материя тонкая, если не сказать интимная, и, несмотря на освященную вековыми традициями стройную композицию из правил поведения, ритуалов и атрибутов – переживание Господнего присутствия в мире, в душе, в повседневной жизни каждого неповторимо, как папиллярный узор.
Неуместно здесь говорить о том, что подчас, в конкретном человеческом исполнении теряется сама суть этой неповторимой интимности и богослужение обращается пустой формальной оболочкой из приторных славословий, опасливых поклонов и подобострастных реверансов. Однако встреча с непритворно верующим человеком открывает дверь в пространство духа, где самый незначительный резонанс приносит ни с чем не сравнимую радость единокровия. Тем более, если этот человек – поэт, то есть тот, кому дарована привилегия – обращать в слова звучание космических струн.
Я говорю о моем друге Борисе Камянове и о пути к Богу, прочерченном в его стихах. О пути, близком мне, несмотря на то, что пролегает он среди совершенно иных декораций.
Истинный поэт обнажен перед миром. Запечатленная в символах партитура его душевных мелодий, «не ведая стыда», становится всеобщим достоянием, и в этих текстах, независимо от аксессуаров, посредством которых поэт овеществляет свою веру, проступает подсознательная ткань его мироощущения.
Жизнь Камянова, как жизнь каждого эмигранта, рассечена неумолимой чертой,
Оставив там, за тридевять земель,
Полжизни и разбитое корыто,
и там за этой непреодолимой границей осталась часть жизни, где неприкаянно пульсировала любовь, но:
…закормленный любовью,
Я сбежал, как из тюрьмы…
Это, наверное, отдельная, больная тема, прорывающаяся в разбросанных тут и там холодных искрах самоиронии, но вот граница за спиной, и…
…остался я только с Богом.
Только с Богом
Наедине.
Что же для него Бог в этих строках, теперь, когда все безвозвратно осталось позади?
Дочь покинул и мать оставил,
Тридцать лет отшвырнул к шутам.
Землю-мачеху я ославил
Черным дегтем – по ворота́м.
Скорей умозрительный символ, рукотворный идол свежевылепленного Адама, рожденный безысходной обнаженностью перед будущим:
Жадным взором весь мир объемлю,
Вновь рожденный, я нищ и бос.
Но поэт «с иноземной своею лирой» пробуждается и разрывает оболочку отчаяния языческим многоцветием:
Ах, эти горы!
Лежбище женщин нагих,
Пышных матрон,
Чьи округлости к небу воздеты, –
Волны горячих грудей
И провалы прохладных пупков,
Темные впадины
Тайных пещерных влагалищ.
Страстный Владыка
Нисходит ночною порой
В чудный гарем
И ласкает прекрасных наложниц.
И по утрам золотым
Не росою блистает трава –
Это семя Господне,
Животворящее семя.
Что общего между этим чувственным властителем Олимпа и Непостижимым, «Сущим, который пребудет»? Ничего или почти ничего, но первый шаг уже сделан, и вот уже звучит:
Был когда-то исполнен дерзости,
Хлопал Господа по плечу…
И уже напрочь лишенное иронии:
Вычистил душу,
как будто загаженный Храм.
Но все-таки
…о былом
все равно, все равно не жалею.
На первый взгляд, речь о былых грехах, заблуждениях, о том, что «по дороге, словно бремя, по частям оставлял себя», но если глубже – это ощущение себя не под, а рядом с Богом, «наедине», не жалким безропотным рабом, а достойным соратником, подобно праотцам, внимавшим и противостоявшим непосредственно Ему.
Все совсем не так просто, бесприютное сердце с трудом обживает веру отцов:
…в удавку сплетутся
крученые нити цицит.
И это тоже, наверное, отдельная тема, но беспокойство неприкаянности постепенно отступает, приходит безмятежность веры, где прежде жесткая ирония, свойственная характеру Камянова, одевается мягким обаянием:
Идем под вечер с сыном в синагогу –
Встречать Невесту и молиться Богу.
……………………………………….
Наутро снова мы идем молиться.
Потом домой – поесть, и захмелиться,
И всем кагалом завалиться спать…
Теперь можно насмешливо поиграть темой «Стихи и вера». Талантливо, виртуозно, завораживающе. Но мастера, вкусившего сладость обретенной душевной опоры, игра с затейливыми рифмами нисколько не отдаляет ни от поэзии, ни от веры, хоть он и «рифмует к Богу множество вопросов», а «стихи Творцу, исполнены страданьем, – прямое богохульство чужака». Ведь разговор идет на равных. И поэт пред светлым Ликом в обнимку с Музой по-дружески просит снисхождения к своей «слабой душе», которая «крахмальными простынками шурша, марает их кровоточащим словом, саму себя до праха иссуша»:
Прости ее, Всевышний, за занудство!
Ведь жизнь ее и так – одно паскудство.
Так бы и почивать до ста двадцати в неторопливом уютном ложе из отточенных строк, субботних гимнов, молитв и кошерных возлияний, но питаемая мудростью любви душа поэта восходит на следующую ступень.
Сколько сказано о любви к Богу! На каждом перекрестке душевных движений то тихо, то громогласно говорят об этом люди хорошие и разные. И мало кому приходит в голову объяснить – что же они под этим подразумевают. Как же можно любить Того, Кто невидим и непостижим? И нужна ли Ему вообще наша любовь?
Все просто. И в этой простоте свершается шаг навстречу Божественному присутствию. Мы должны любить тех, кто осязаемо находится рядом с нами, – этим, и только этим мы можем реально воплотить любовь к Творцу. Камянов говорит об этом спокойно, без лишних экивоков, ни на мгновение не сомневаясь, что будет понят. Как равный.
Могу ли Бога я любить?
Он – Всё и Ничего.
Как все мы, смертные, лица
Не видел я Его.
И всё ж целую мезузý
Десятки раз на дню –
Поскольку преданность Ему
В душе своей храню.
………………………………
Но сын единственный, Ашéр, –
Я так люблю его!
Могу я видеть, осязать
Родное существо.
Высшая точка этого мироощущения, от которой многие правоверные иудеи могут шарахнуться, как от святотатства, мне, непросвещенному, представляется сущностным проявлением любви к Всевышнему. Целуя на мезузе букву «шин», первую букву Имени, поэт благословляет имя своего сына:
И я целую букву «шин»
Из имени Ашер.
Я вспомнил высказывание искренне уважаемой мной Майи Каганской, благословенна ее память, только потому, что не могу с ним согласиться.
Ведь когда художник произносит:
Я чадолюбивый, потому что я чудолюбивый…,
нельзя не ощутить в этом восхищении Божьим творением спокойное лучистое тепло истинной веры.
Иосиф Букенгольц
Огромное спасибо автору за точный и теплый анализ стихов одного из моих любимейших поэтов.