Наталья Явчуновская. ТЕ, КТО ОСТАЛИСЬ

Когда кончился обыск, Елизавета Константиновна все так же сидела, боясь пошевелиться. Происходило это оттого, что пол вокруг был усеян битым стеклом и при малейшем движении раздавался отвратительный хруст. Елизавета Константиновна решала про себя важный вопрос: как начать двигаться, чтобы не хрустело. Однако в голове её было так пусто, что решение на ум не шло, и она так бы и просидела бог весть сколько времени, если бы (отвратительно хрустя стеклом!) не подошёл к ней сын Володя, не дотронулся до плеча, не сказал:
— Мама! — и тут же замолчал.
Елизавета Константиновна не оборачиваясь взяла его руку.
— Веник принеси. Пожалуйста. Хрустит ужасно.
Она обвела взглядом комнату. На стенах было много светлых прямоугольников: там висели фотографии, которые эти люди снимали, разбивали стекло и вынимали каждую фотографию — искали что-то в рамках. Не нашли ничего, разумеется.
Пришёл Володя, принялся подметать и всё посматривал на мать. Лицо у него было белое. Стекло с грубым звоном сыпалось в ведро. Елизавета Константиновна встала, пригладила волосы и тоже принялась за уборку. Спросила:
— Где Поля?
— На кухне.
— Скажи ей, пусть идёт помогать.
— Мам, она вещи собирает.
— Вещи?
— Ну да. Она уходить хочет. Она мне сказала, когда я за веником пришёл. Она сказала, что ей уже давно другое место предлагали. Мам, ты меня слышишь?
— Да. Я вот только не могу понять, зачем они книги забрали? Украшения мои, конечно, денег стоят. Это я понимаю. Но зачем им книги? А Поля пусть идёт.
— Мам, но это нечестно, — Володя выпрямился, перестал подметать. — Она предательница. И ты, и папа к ней хорошо относились и деньги вовремя платили.
Елизавета Константиновна посмотрела на сына, ответила:
— Пусть идёт.
— Тебе не обидно? — возмутился Володя.
Тут Елизавета Константиновна принялась смеяться. Смех её был такой безудержный, что ей пришлось сесть на стул. Её просто трясло от смеха. Она давилась, махала рукой, а другой вытирала слёзы, которые полились от смеха. Хлопнула дверь. Это ушла не прощаясь домработница Поля. Растерянный Володя побежал на кухню, принёс воды, заставил маму пить. Напившись и вытерев слёзы, Елизавета Константиновна сказала:
— Наведём порядок.
Принялись за дело и убирали, пока не рассвело. Потом пили чай, и было слышно, как за окном били нестройно какие-то барабаны и мужской голос кричал в громкоговоритель. Тысячи ног мерно шуршали по мостовой: это двигалась на Красную площадь демонстрация.
— Иди спать, — сказала Елизавета Константиновна. — Тебе отдохнуть надо: всю ночь не спал.
— Я не смогу, — глядя ей прямо в глаза, сказал Володя. — А тебя тоже заберут? И что будет со мной?
— Я… — сказала Елизавета Константиновна и запнулась, — Я, кажется, не смогу тебя защитить. — Она сглотнула. — Если за мной тоже придут.
— Я в детский дом не пойду. Я уже большой. Я сам могу.
— Не дадут, — Елизавета Константиновна упрямо помотала головой. — Я соберу тебе документы, дам денег, и, если меня посадят, как папу, ты поедешь к тётке. Тебе придётся справиться. Иди ко мне.
Елизавета Константиновна отодвинулась от стола, и Володя, большой тринадцатилетний мальчик, сел к ней на колени, как сидел, когда был маленький. Они обнялись крепко-крепко. Она прижала его к себе и слушала, как бьётся его сердце. Удерживать такого большого мальчика, почти мужчину, на коленях было трудно, но она не отпускала, всё прижимала к себе, чувствовала: отпустит — и вот тут-то начнётся совсем другая, страшная новая жизнь.
Однако отпустила, сделала всё, как обещала. Собрала Володе документы, дала денег, уложила спать. Он уснул сразу и глубоко. Елизавета же Константиновна пошла собираться сама. Взяла всё необходимое, как ей думалось, на случай ареста. Сложила в сумку и пошла туда, где нужно было выяснять про мужа.
Проходили дни. Кончилась осень, наступила зима — сразу январём. Потом были февраль и март. Только в мае Елизавета Константиновна смогла передать мужу вещи в Бутырку. И всё это время она ходила из одного учреждения в другое, из очереди в очередь, и не расставалась со своей заветной сумкой, где всё было аккуратно собрано для ареста и тюрьмы. Но — не арестовали. Забыли, что ли, про Елизавету Константиновну в неведомых кабинетах? Других женщин забирали за мужей, а её нет. Елизавета Константиновна удивлялась и говорила подруге Ольге, что она теперь, как Вечный Жид, обречена на скитания, и смеялась при этом другим смехом, не так, как раньше.
Володю же хотели выгнать из школы за отца. Стыдили на собрании перед ребятами, говорили, что таким, у кого отец враг народа, в комсомоле не место. За Володю вступился отец одного мальчика, с которым Володя дружил, и обошлось, не выгнали, но в комсомол не приняли. Володя, который раньше мечтал быть комсомольцем, теперь чувствовал, что ему наплевать, и молодая волчья злость холодила ему сердце.
Потом, летом, пришло от отца письмо из пересылки, и жизнь дальше потекла размеренно и несчастливо, как у всех изгоев. Елизавета Константиновна, прежде не работавшая, устроилась в какую-то контору. Сидела в телогрейке в холодной пристройке и выдавала какие-то пухлые конверты. Её деятельность представлялась ей совершенно загадочной. Конверты приносили сотрудники учреждения, а другие люди входили с улицы и получали их из рук Елизаветы Константиновны. Иногда образовывалась маленькая очередь. Добиралась до дома Елизавета Константиновна на двух трамваях и страшно мало зарабатывала. Сначала она очень боялась, что их уплотнят, а когда уплотнили — обрадовалась, потому что соседка оказалась хорошая, они с Елизаветой Константиновной поладили.
Осенью, когда пришло письмо от мужа из Владивостока, позвонили в дверь. Елизавета Константиновна на звонки реагировала болезненно, но тут вышла неожиданность: пришла бывшая домработница Поля, не поднимая глаз, сказала:
— Пустите поговорить. Очень вас прошу.
Елизавета Константиновна хотела захлопнуть дверь перед носом этой мерзавки, но передумала, пустила. В груди у неё была ярость. Прошли в комнату, Елизавета Константиновна села у стола, как царица. Поля стояла перед ней: глаза в пол, теребит платок.
— Ну? — надменно спросила Елизавета Константиновна.
— Я, эта, Елизавета Константиновна… — Поля замолчала. Подняла глаза на бывшую хозяйку. Та сидела неприступная. Поля решилась. — Елизавета Константиновна, простите меня, простите. Дайте сказать.
— Говори, — Елизавета Константиновна пожала плечами. — А извинения твои мне ни к чему.
— Не перебивайте, дайте сказать. Вот. Я перед вами виновата, каюсь. Я это потом только поняла, что нехорошо поступила. Якова Семёновича забрали, а я испугалась и ушла. Очень страшно было, честное слово.
— Ты к чему мне всё это говоришь? Неинтересно мне это. Уходи, Поля.
— Нет, вы выслушайте. Не гоните. Мне идти некуда. Хозяйка выгнала.
— Да? Очень её понимаю. А я-то тут при чем?
— Елизавета Константиновна, богом молю, возьмите обратно. Мне идти некуда.
— В деревню к себе поезжай, — подняв брови, сказала Елизавета Константиновна и закурила папиросу.
— Пропаду я там. Христом богом молю, не гоните. Мне обратно в деревню дороги нет.
— Поля, — сказала Елизавета Константиновна и в первый раз посмотрела ей в глаза. — Ты, верно, не понимаешь. Я, если бы и хотела, не могу тебя взять. У меня денег нет. Еле-еле нам с Володей хватает, а мне нужно Якова Семёновича поддерживать, посылки отправлять. Это во-первых. А во-вторых, нас уплотнили. Ты же видишь. Места нет для тебя. А за что тебя хозяйка новая прогнала?
Поля вздохнула. Сказала:
— Вам, как на духу. Говорит: ты, Поля, ленивая, мне такую не нужно. А сама меня от вас сманивала. А чем я ленивая? Я как все.
— Ленивая, говоришь? — Елизавета Константиновна задумалась. Встала, прошла к окну, отодвинула занавеску и принялась смотреть во двор. Во дворе няньки гуляли с детьми. Дети копались в песочнице. Не увидев ничего интересного, Елизавета Константиновна вернулась, села на тот же стул, повозила для чего-то окурком в пепельнице, сказала:
— Значит, Поля, так: возьму я тебя обратно. Но — да не дёргайся ты! — денег я тебе платить не буду ни копейки. Не с чего мне. Спать будешь в той комнате за шкафом. Устрою тебя на работу — будешь деньги мне отдавать, ну и по дому всё, что нужно. Хочешь — соглашайся, а не хочешь — иди.
Поля всплеснула руками, хотела, кажется, бухнуться на колени, чем доставила Елизавете Константиновне большое удовольствие, и затараторила:
— Так я, эта, сейчас к лифтёрше сбегаю, там узел мой у неё. Можно?
— Можно. Вернёшься, поставь чайник.
— Ага. Я мигом. А Володенька наш где?
Елизавета Константиновна усмехнулась.
— На биологическом кружке.
— Вот, значит, как. По-прежнему ходит, голубчик наш. Я всегда вам, Елизавета Константиновна, говорила: будет он у нас профессором. Ну я сейчас, мигом.
Поля умчалась, на радостях громко хлопнув дверью, а Елизавета Константиновна поднялась, медленно, как во сне (она часто теперь так двигалась, оставаясь одна), подошла к пианино, взяла коробок спичек, зажгла обе свечи. Начинало смеркаться, и комната озарилась таинственным и тёплым светом. Елизавета Константиновна находила утешение в уюте горящих свечей. Это она придумала, когда осталась с Володей одна. Страх и тревога, верные её спутники с ночи ареста мужа, отступали, как будто тёплый свет надёжно ограждал её от внешнего мира, с которым (она это знала) ей было не справиться. Постояла, посмотрела пристально на пламя, повернулась к окну, за которым было холодно и сине, дунула попеременно на свечи и пошла готовить место для Поли там, в маленькой комнате за шкафом.
Возвращение Поли обрадовало Елизавету Константиновну. Она опасалась, что могут их ещё уплотнить и останутся они с Володей в одной комнате. Так что вышло складно. А между тем, она отлично понимала, что Поля человек ненадёжный, черт её знает, что от неё ждать, может и донести, и оклеветать, если придётся. Подруга Ольга, выразив удивление, так ей и сказала:
— Ты глупишь. Кто один раз предал, предаст и во второй. При ней же рот открыть страшно, а уши ей воском не зальёшь.
Елизавета Константиновна равнодушно махнула рукой:
— Ничего не сделает. Ей деваться некуда. Ну донесёт на меня. И куда пойдёт? Органы ей, что ли, жилплощадь дадут? Отправят под Рыбинск, в деревню.
Ольга Яковлевна только покачала головой с сомнением. Однако Поля, водворившись за шкафом, проявила себя со стороны неожиданной. Преданно и скоренько делала всё, что велела Елизавета Константиновна. Устроилась нянечкой в детский сад неподалёку, выполняла всю домашнюю работу с большим усердием и в разговорах с лифтёршей очень хвалила Володечку, рассказывала, как режут лягушек в биологическом кружке.
Володя же к возвращению Поли отнёсся враждебно. Шёпотом, чтобы та не слышала, говорил матери:
— Мам, зачем она нам? Она так поступила тогда, а ты взяла её обратно. Ну её. Пусть уходит.
Елизавета Константиновна поцеловала сына, сказала:
— Ей некуда идти. А с помощницей мне гораздо проще будет. Люди совершают ошибки. Иногда это выглядит как предательство. Она чужая простая женщина, и поэтому, её можно простить. Времена такие, что свои предают. Так что, родной, с неё спроса нет. Володя в ответ вздохнул и кивнул — он очень уважал маму.
Между тем письма от мужа приходили нерегулярно. После двух писем из Владивостока был большой перерыв, и только в ноябре получено было письмо с Колымы, с прииска Мальдяк. Странное это слово не укладывалось на языке, было грубым и почти бранным. И этим-то особенно беспокоило Елизавету Константиновну. Ничего хорошего от места с таким названием она не ждала, тревожилась за мужа, внимательно изучала карту, висевшую у Володи над кроватью. Боже, даль какая! Климат, наверное, ужасный, и холода. Как он там справится? Ведь ничего, в сущности, неизвестно. Нужно посылку собирать, а что посылать — тоже не ясно. Голова у Елизаветы Константиновны пухла.
Из-за тревог, страха и горестных мыслей она часто плакала, жалела мальчика и себя, свою пропащую жизнь, тосковала по мужу, кляла одиночество. Представлялось ей, что так теперь всегда и будет — тяжело и беспросветно.
Ошибалась Елизавета Константиновна. Стало хуже: через два года началась война. Тут уж они хлебнули всяких ужасов. А муж, между тем, всё сидел, и письма приходили только в навигацию. Но, видно, не было на Елизавете Константиновне печати рока, потому что повезло ей так, как не везло многим. Муж любимый, залог ее женственности, погиб, но Володя, мальчик единственный, остался, война не забрала. Это счастье — живой сын, а вокруг похоронки — не дало Елизавете Константиновне стать старухой до срока. После победы думалось ей, что время её несчастий истекло. Так и случилось. Конечно, жизнь была разбита, но Володя был с ней, живой и здоровый.
А потом пришёл март, и они напряжённо слушали по радио про дыхание Чейн-Стокса.
Елизавета Константиновна сказала:
— Это конец.
— Господи, — выдохнула Поля, пившая чай из блюдца. От волнения она перекрестилась и тут же судорожно схватила карамельку.
И вот объявили. Володя как ветер ворвался домой, обнял мать, закружил её по комнате, словно юную девушку, отпустил, сказал:
— Всё, сдох усатый.
Соседка за стенкой рыдала в голос, а Елизавета Константиновна, сияя глазами, всё целовала Володю мелкими горячими поцелуями.