Памяти Юлии Винер
У нас как-то возник ребяческий спор о том, какой композитор гений, а какой нет. Юля снисходительно отозвалась о Мендельсоне, что он «очень музыкальный» и что она ему благодарна за Баха, которого он нам вернул, но сам он не гений. Тогда я спросил, знает ли она «Гебриды» и то, как эту вещь оценил Брамс. Она знала как правило больше того, что говорила, промолчала, а я так и не выяснил, знает ли она «Гебриды». Однажды сделала мне сомнительный комплимент: «Вы довольно образованный человек». Но я оценил и до сих пор, признаться, горжусь. На Гоголе мы сходились, что Гоголь замечательный, но чур не пускаться в рассуждения и умствования: любишь ‒ и люби.
Романтическое, нестрогое ‒ стыдный грех. Зачем-то я назвал Блока. «Бло-ок!» ‒ протянула насмешливо Юля, но ничего не изволила прибавить. Её речь хорошо бы пришлась в драматургии: её реплики афористичны, их помнишь, притом, что важно, помнишь интонацию. Она вообще, при строгости и сдержанности изъявления чувств, была очень верна в интонации. В её биографической прозе диалоги превосходны. Напротив, её собственно говоря сочинения, «фикшн», на мой взгляд, малоинтересны. Был у нас разговор, в котором мы многое наговорили друг другу. При всей её нелюбви к теоретизированию и умствованию, эти разговоры она затевала сама: дескать, будем же говорить о главном, что нас с вами интересует. Мне очень по душе было то, что мы в этом согласны: говорить о настоящем, о главном, с этого и начинать.
Однажды мы вместе «пели» ‒ дурачились, и в этом пеньѐ было заметно, что она принадлежит другому, «раньшему» поколению, с его не вполне известным мне вкусом. У нас был совершенно различный опыт даже в «той» стране, и, соответственно, дурака валяли тоже по-разному, но думаю, что опыт в большой степени зависит от личности.
«Не знаешь, на какой козе к вам подъехать», – говорю. «Никакая коза не нужна». – «Ну уж конечно!» Как правило, с ней лучше было не церемониться и говорить то, что думаешь, прямо, а она не стремилась взять верх в споре, это ей становилось довольно безразлично, она практически всегда оставалась при своём. В конце концов говорила: «Ну может быть», ‒ и было ясно, что дальше спорить ей неохота. То кого-нибудь отличала и с ним носилась, например, Пелевина, и нарочно о нём заговаривала, зная моё сдержанное к нему отношение. Наверняка ей хотелось немного задраться, в этом сказывался её темперамент, внешне обнаруживавший себя нечасто.
«Умствования» её раздражали, она не хотела их обсуждать, а приветствовала простое, ‒ по-моему, не всегда желая видеть, что простое в себе сложно. О моём рассказе «Проекция Фёдора» написала: «Очень трогательно, а главное – мозг при чтении не пытался заплестись в косичку, а шевелился свободно, и было ему тепло, легко и интересно». Заплетание мозга в косичку – это, конечно, тоже в мой адрес, относительно других рассказов. Когда пишу, вижу её своим читателем и всегда благодарен ей. Так мы иногда влияем и действуем, даже не подозревая о том, а о нас думают дальше и шире, чем мы думаем и знаем. Недавно проходил мимо её подъезда и мысленно говорил: «И что же, Юля, вы думаете? Улица та же, ничего особенно интересного не прибавилось, те же персонажи, стали бы вы сожалеть, что больше не ходите тут?».
В живописи ‒ вдруг находила какую-нибудь картинку, маленькую, безвестную, фламандца-испанца 17-го века, и указывала на неё, хвалила, но в самых скупых и процеженных выражениях. На меня сердилась и ополчалась за мои «заметки читателя» в Фэйсбуке, где я позволяю себе рассуждать о классике. Анализ, кажется, вообще вызывал у неё сомнения, и вещи она видела, или хотела видеть, целиком и «как они есть», как будто они не плод трудов, размышлений, сомнений ‒ и сами движение, сомнение, рост.
Определённо любила антиэстетику: хлебом не корми, дай наглядеться на безобразное, на облезлую кошку, собаку, заглянуть на прогулке в каждую подворотню, какая похуже. Терпи. Или не терпи, твоё дело. В одном моём рассказе с удовольствием отметила момент, когда старуха шуршит в кармане халата газеткой для уборной, и мне теперь кажется, что я это нарочно написал для неё. Однажды гуляли у рынка, она вытащила из мусора головку капусты, осмотрела, взяла ‒ из принципа, потому что добром не брезгуют. Один из её последних постов в Фэйсбуке (может быть и последний) ‒ её старый перевод из Юлиана Тувима с малопристойным названием и таким же, с позволения сказать, содержанием. В конце января 2013 года мы договорились, что я буду её фотографировать у неё дома. Ни одеваться, ни даже причёсываться не стала, фотографировалась в затрапезе и в том непритязательном интерьере, который она установила в своей квартире. Стиль, отменная манера…
Приветствовались игра, затея, азарт. Её стихотворения ‒ игра открытая, нарочитая, но с той же неизменной интонацией сухости, скепсиса, недоверия ко всему, кроме простого, ‒ а точнее, нежелания что-либо принимать на веру, это и эстетически невозможно. Но всё же, но всё же: как совершенно не верить и не надеяться? Её многочисленные стихи о смерти подыскивают какую-нибудь уловку, чтобы увидеть просвет, тотчас её отвергают ‒ и находят другую, убедительную по крайней мере эстетически.
Мысль о том, что я превращусь в компост
и удобрю собой эту любимую землю
очень мало меня радует
а вернее, ужасает и приводит в отчаяние
Однако альтернативы нет
Поэтому я заранее приучаю себя
любить цветы, грибы, мох, траву и деревья
Однажды завела на прогулке разговор об устройстве еврейской могилы, и нет ли там какой-нибудь щели ‒ наружу. Разговор был настолько прямой и… насущный, что я, как последний дурак, высказал свои «соображения по проблеме». Столько детского было в разговоре стариков ‒ подслушал бы кто-нибудь, посмеялся.
От слова «поэт» морщилась и уж тем более не допускала его в применении к себе. И художником себя не считала, но с увлечением рисовала в компьютере. Эти её, как она называла, бабы ‒ линией нарисованные толстухи в полёте и пляске, голые. Ей очень нравились персонажи художника Саши Окуня: у него образы ада, неоспоримо заимствованные у жизни.
Знала несколько языков, выучила их в охотку, легко. Её «международная» жизнь была давно: Англия, Голландия, США, ‒ а все последние десятилетия она оставалась в Израиле и любила его интимно, тесно, без изъяснений, была у себя на месте.
Её разговорный иврит был деревянным, но серьёзно читала и переводила. Так вышло, что я её познакомил с ивритской поэтессой, и они договорились взаимно перевестись: та – Юлины стихи с русского на иврит, а Юля – её, с иврита на русский. Надо сказать, что моя знакомая самостоятельно выучила русский язык, а кроме того, она человек обязательный, дельный. Обе книги в короткое время вышли в печати, но Юля, недовольная переводом своих стихов и «занудством» коллеги, тут же побила горшки и отшила её, выражений не выбирала. До сих пор мне неловко.
Любила сушь, колючки жару. Когда-то мы вместе гуляли, у меня была машина, и я за ней приезжал в субботу. Ездили на природу, и Юля, уже старая и больная, влезала на какой-нибудь бугор, в сухие жаркие дебри ‒ с видимым удовольствием, и приходилось за ней лезть в колючки. Человек неудобный, не всегда ей и позвонишь, но вдруг, изредка ‒ ласковый. Два года назад написала мне в электронную почту:
Милый Саша,
не удивляйтесь столь нежному обращению. Это я полезла в старые свои письма и там, в начале века, обнаружила многочисленные свидетельства нашей с Вами тогдашней дружбы, с тех пор, увы, сильно подвыветрившейся. Вспомнились замечательные прогулки с бесконечными спорами и несогласиями (последнее осталось…) и детки Ваши, один совсем несмыслёныш, вторая застенчивый, но задиристый подросток, которых во взрослом состоянии я и не видела никогда. Удел старости ‒ вспоминать. Стало как-то и тепло на душе, и печально. И решила, не знаю, к чему, написать Вам об этом.
Ваша
Юля
Подарила «задиристому подростку», моей дочке, коркинет ‒ вещь тогда новую и популярную, а мы были откровенно бедны.
Почему «подвыветрилась» наша дружба? Скорей надо удивляться тому, что она вообще состоялась. Но это, считаю, моя заслуга, это я решил, что хочу с ней дружить. Ясно вижу перед собой её строгий красивый профиль с сигаретой у рта ‒ тогда, в самом начале века, на тель-авивских посиделках журнала «22».
Что и говорить, старость до неё добралась. Она говорила с мрачным торжеством: «До сих пор это была так себе старость, а вот настоящая будет – угу-у!». Передавать её простую речь непросто, потому что особое значение имела интонация, которая «договаривала» и уже передавала всё. Это её «угу-у!» до сих пор для меня исполнено значения и куда-то ведёт.
Замечаю, что наши споры и теперь продолжаются. Иногда мне удавалось ей угодить, и, может быть, я ещё постараюсь.
Не навеки нам даны милые спутники, но навеки нам и не надо.
Leave a Reply