Фотография на главной странице: Эдуард Дудик
На пятом этаже вода из крана перестала капать задолго до начала заморозков. Из пожарных кранов во дворах и подвалах ещё некоторое время сочились тонкие струйки, но и они скоро иссякли. Воду стали брать из Невы, каналов и речек. От улицы Марата, где они жили, до ближайшей реки – Фонтанки – было достаточно далеко. Но оказалось, что гораздо ближе, на Пушкинской, можно брать воду из пожарного люка. Сначала достовать её оттуда было просто, но довольно скоро вокруг люка образовалась быстро растущая наледь. Мороз стоял лютый. Ледяной вал вокруг люка всё поднимался и вскоре стал значительно выше человеческого роста. Этакий маленький ледяной Везувий. В глубине кратера плескалась вода. Никаких приспособлений для подьёма воды не было.
Со стороны это было, наверное, довольно своеобразное зрелище. Всё светлое время дня колодец был окружён тёмными людскими фигурами, пытающимися одолеть довольно крутую ледяную горку, в которой кое-где были сделаны зарубки-ступеньки. Задача осложнялась ещё и тем, что каждый держал в руках какую-то посудину – чайник, ведерко, бидончик. Поминутно кто-то из доходяг дистрофиков соскальзывал и с грохотом катился вниз, увлекая за собой соседей. Остальные, не обращая на это внимания, продолжали карабкаться наверх. Там, лёжа на краю наледи, надо было зачерпнуть воду. Наверху тот, кто половчей и покрепче, часто помогал слабому. А потом следовал почти цирковой трюк: съехать с наледи, не расплескав воду. Нередко посудина опрокидывалась, обливая водой бедолагу и окружающих. Часть содержимого при спуске так или иначе расплёскивалась.
Раз в два-три дня, погрузив на саночки ведро и бидон, Соня, чаще вдвоём с матерью, иногда одна, направлялась на Пушкинскую. До края колодца она доползала на четвереньках. Там обычно кто-нибудь помогал набрать воду. Потом более или менее удачный спуск ‒ и так до тех пор, пока ведро не наполнялось примерно на две трети. Почему-то Соня и мать никогда не прикрывали ведро, поэтому вода обязательно выплёскивалась ещё и по дороге домой. Наконец, ведро надо было поднять в квартиру, на пятый этаж. На лестнице, не имевшей окон, было совершенно темно, а ступеньки покрыты скользкой ледяной коркой. Держась за перила, они с матерью по очереди несли ведро, но часть драгоценной воды всё же опять проливалась.
Они знали, что многие, главным образом живущие на первых этажах, вытапливали воду из снега. Но им это было несподручно: таскать снег наверх было непосильно, воды получалось очень мало, да и дров не хватало.
Добытую с таким трудом воду расходовали очень бережно. Шла она только в пищу, вернее, на так называемый чай. А пили тогда много – кипяток несколько заглушал голод и немного согревал. Кроме того, две порции супа, которые Соня ежедневно приносила из столовой Дома архитекторов, тоже обильно разбавляли на троих кипятком. На следующий день вода в ведре покрывалась корочкой льда, а частенько и совсем замерзала.
Ни о каком мытье не было и речи. Не мылись, не стирали, не споласкивали посуду. В последнем, впрочем, не было необходимости: посуда выскребалась и вылизывалась начисто.
Водопроводная вода в доме появилась снова, кажется, в мае 1942-го. Но уже в конце марта стало значительно легче, когда открыли баню на Пушкинской. Чтобы попасть в баню, следовало получить талоны в домоуправлении. Помнится, их выдавали раз в две недели. Поход в баню превратился в праздник. Но, как и положено, чтобы попасть в рай, надо пройти чистилище – очередь на грязной полутёмной лестнице в довольно холодный и тоже грязный предбанник. Зато потом, сдав одежду в санобработку или, попросту, вошебойку, и получив у банщицы липкий, серый, со спичечный коробок, кусочек мыла, Соня быстро ныряла в горячий пар «мыльной». Местечко на деревянной скамье всегда находилось, а оцинкованную, покрытую несмываемым наростом шайку нетрудно было и подождать. Не замечая ни скользких, потных стен, ни потока холодных капель с потолка, она радовалась тому, что будет горячая вода, много горячей воды – и до чего же это было здорово.
Тут-то невольно вспоминаешь о вшах, которые как раз и появились, когда начались походы в баню. Вши, к счастью, были только головные. Они с матерью почему-то не остриглись коротко. У Сони сохранились коротенькие косички, а мать закручивала на затылке маленький седенький узелок. Несмотря на все усилия (волосы перед баней мазали керосином, вычёсывали частым гребнем, старательно выбирали друг у друга гниды), вши не переводились. Были они ещё и потом, в эвакуации.
Во вшах, кроме физической нечистоты, было ещё что-то постыдное, унизительное, ‒ и засело это глубоко. Даже через много лет после войны её посещали ночные кошмары: вши ползут по лбу, или она вычёсывает их и жирные вши с характерным стуком валятся на разостланную газету. Она просыпалась с огромным облегчением.
Рассказывая о воде, на этом можно было бы поставить точку, но где-то в глубине сознания сидит ещё один эпизод, связанный с этой материей. Причём, если честно, сейчас уже невозможно понять, действительно ли это с ней случилось, услышано ли от кого-то, или вообще всё это было во сне. Но если предположить, что это услышанный от кого-то рассказ, то откуда такие явственные картинки, застрявшие в памяти? Хотя бы эта довольно длинная, с полметра, узкая чёрная водопроводная труба, торчащая из светлой стены?
Возможно, действительность была настолько бесчеловечна, а её реакции в то время настолько лишена естественных эмоций, что потом здоровая молодая психика постаралась вытеснить этот эпизод из памяти.
Допустим, это был сон. Соня узнала, что во дворе Куйбышевской больницы из крана течёт вода. Больница расположена дальше от их дома, чем люк на Пушкинской, но здесь можно будет взять воду без усилий, да и набрать побольше. Но вот первая несообразность. Вода вроде бы во дворе на Куйбышевской, а она точно помнит, что шла и тащила за собой санки не по Литейному, как следовало бы, а по Надеждинской. Не доходя до Жуковской протоптанная в снегу тропинка повела её налево во двор. И там она увидела их. Они лежали, завёрнутые в одеяла, зашитые в простыни или просто так. Окоченевшие, оледеневшие, сначала поодиночке, как бы оставленные здесь, попавшие сюда случайно, дальше ‒ уже вповалку, а глубже, во дворе ‒ сложенные штабелями, как дрова. В торце двора, у жёлтой стены, стояли несколько человек. Вода струилась из чёрной трубы. Как бы притягиваемая этой струёй, Соня шла, стараясь не глядеть по сторонам, не испытывая ни страха, ни жалости. Воду набрала, домой вернулась благополучно и больше никогда туда не ходила.
Пожалуй, треперь о воде всё.
P. S. Летом 1997 года я отдыхала в лагере Армии спасения в Массачусетсе (США) с некой дамой моего возраста. Во время войны она жила в Ленинграде, в Гусевом переулке, неподалёку от нас. Как-то мы вспоминали нашу нелёгкую юность, и каково же было моё удивление, когда подтвердилось то, что я не решалась считать явью. Она пересказала мой кошмарный сон и даже объяснила некоторые его странности. Она тоже однажды ходила за водой в это ужасное место. Как она мне объяснила, труба, из которой сочилась вода, торчала в стене больничного морга. Морг Куйбышевской больницы помещался в глубине двора, ближе к Надежденской улице, с которой тоже, оказывается, можно было попасть на больничный двор. Поэтому и шла я тогда не по Литейному, где был главный вход в больницу, а по параллельной ему Надеждинской, и, естественно, повернула налево, в сторону Литейного. Трупы свозили в морг, но он был уже переполнен, и их складывали или оставляли около здания. Моя собеседница тоже отчётливо помнила жёлтую стену морга, освещённую ярким зимним солнцем, и чёрную трубу.
Leave a Reply