В декабре и январе воскресные дни Соня часто проводила у дяди, куда ходила «на подкормку». Он жил рядом с Летним садом, на углу Фонтанки и Невы, а она с матерью ‒ на Марата. Расстояние это и по нынешним меркам можно считать изрядным. Выходила Соня на рассвете, в начале десятого, а возвращалась домой уже затемно.
В то январское воскресенье она, как обычно, мысленно разбила свой долгий путь на более короткие, преодолимые отрезки. Сначало надо дойти до кинотеатра «Колизей», что на Невском, напротив улицы Марата, – это совсем просто и даже легко. Следующий пункт – кино «Октябрь» на углу Литейного. До него ещё промежуточная веха: фонарный столб с косо висящим на нём рекламным щитом прошедшего перед самой войной фильма «Антон Иванович сердится». Когда она подходит к столбу, уже совсем рассветает. С заиндевевшей выцветшей афиши на неё смотрит лицо усатого старика. Сердится этот опереточный старик из-за какой-то не понравившейся ему музыки. Сонечка с горьким недоумением вспоминает, как часто совершенно никчёмные пустяки её огорчали в то неправдоподобное счастливое, далёкое довоенное время. Её взгляд равнодушно скользит вокруг. Картина обычная: опухшие серые лица прохожих, бредущих по протоптанной в снегу тропинке, вязанки дров, кастрюлька с водой или завёрнутый в одеяло покойник на детских саночках. Машинально передвигая ноги, Соня подбадривает себя тем, что ей всё-таки здорово везёт: во время этих воскресных походов она ещё ни разу не угодила под обстрел.
«Нет, не надо об этом, – суеверно останавливает себя девочка, – ещё накличешь беду».
Ноги в хлипких суконных ботиках начинают подмерзать, папино чёрное драповое с каракулевым воротником пальто, надетое поверх её короткого детского пальтишка, тянет книзу, ушанка наползает на глаза, болят плечи. Соня отгоняет расслабляющие мысли о тепле и еде. Она старается сосредоточиться на ближайшем участке пути, ведь впереди ещё бесконечный Литейный, который, наверное, не одолеть никогда. Этот чёртов Литейный растягивается, как резинка. Соня тащится, как ей кажется, уже целую вечность, а дошла ещё только до Пестеля. Наконец на другой стороне улицы уже виден разбомблённый дом. «Когда я дойду до него, большая часть пути будет пройдена», – с облегчением вздыхает она.
Освещённые солнцем, напоминающие театральные декорации ‒ зелёные, жёлтые, голубые квадраты обоев на верхних этажах разбитого здания медленно приближаются, поблескивает белыми изразцами прилепившаяся в углу печь. Поравнявшись с домом, Соня разрешает себе длительную передышку и, привалившись спиной к заколоченной досками витрине магазина, продолжает разглядывать развалины. Где-то на уровне пятого этажа на стене висит школьная карта полушарий, ниже ‒ фотографии в раме, даже стекло, кажется, поблескивает, не разбилось, но кто изображён, не видно. Руины, под которыми погребены парикмахерская и молочный магазин, засыпаны снегом необычной для города белизны. Да и весь Литейный завален пушистым снегом и освещён безжалостно холодным солнцем.
Холод забирается за ворот, ползёт вниз по спине. Похоже, что замораживает всё кругом именно этот яркий безжизненный солнечный свет. Соня прикрывает глаза, и ей становится как будто теплее.
«Неужели мне суждено дожить до настоящего тёплого солнца? Как это будет славно ‒ просто ощущать солнечное тепло, и ещё ‒ сытость! Есть хлеб, сколько хочется, хлеб и винегрет, и каждый день ‒ гороховую кашу. Как странно, что до войны мы не ели гороховой каши…».
«Уж мы-то, кто доживёт, мы будем хорошо знать цену простым радостям, нас не проведёшь, не собьёшь, мы сумеем быть счастливыми и благодарными за всё», – думала она. И как ошибалась.
‒ Мальчик, а мальчик, – тормошат её за рукав. – Чего ты? Иди! Ведь замёрзнешь!
‒ Спасибо, я не сплю, – открывает глаза Соня и, хотя обращение «мальчик» стало уже привычным в последнее время, всё же ей немного обидно, что окликнувший её солдат, парень ненамного старше её, как и все, принял её за мальчишку.
«Надо оторвать себя от стенки и двигаться дальше. Ещё небольшое усилие, и я буду в тепле», – думает она.
Последний участок пути проходит как во сне. Ледяной ветер ударяет в лицо, это уже Фонтанка. Поворот на Неву, во двор, проход во второй двор.
Наконец узкая, тёмная, скользкая от заледеневших помоев и пролитой воды лестница, и она у дяди.
Жарко пылает «буржуйка». Дядина жена, любимая тётя Раечка, стаскивает с неё пальто и ботики. Она сразу ставит перед девочкой густой горячий пшеничный супчик. Соня, обжигаясь, глотает. На зубах хрустит песок ‒ он в клейких, пахнущих стеарином тёмно-серых лепёшках из «рабочего» крахмала, добытого тётей на службе. На закуску она получает настоящий хлебный сухарик, который, растягивая удовольствие, сосёт, как конфету. В тепле её разморило и стало клонить ко сну. Вяло отвечая на вопросы о маме и брате, она не сразу заметила, что дядя с тётей одеты и собираются уходить.
Оказывается, брат тёти, Николай, узнал, что на правом берегу Невы, на Калашниковской набережной, лежат вроде бы никем не охраняемые дрова. Такой случай, конечно, нельзя упустить. Дядя, зная, что дома у Сони нет ни поленца, в случае удачи обещает с ними поделиться. Хотя мысль о стуже на дворе невыносима, девочке стыдно оставаться в тепле, и она начинает просить родных взять её с собой. Нехотя согласившись, они добывают ещё одни саночки.
Откуда взялись силы, чтобы добраться до противоположного берега Невы и с дровами пройти этот путь обратно, сейчас не понять. Взрослые прихватили три бревна, Соня волокла одно. Они отчаянно трусили, что будут пойманы с ворованными дровами, но всё обошлось благополучно, их никто не остановил. Самым тяжёлым оказался подъём с Невы на набережную. Тётя Рая впряглась в сани, а Соня с дядей толкали их снизу, но где-то на середине обледенелого подъёма санки неудержимо начинали тащить вниз, и все они съезжали обратно на лёд. Но вот и это, последнее, препятствие позади. Они у дома. Пока взрослые вносят дрова в квартиру, Соня остаётся у парадной сторожить своё бревно. Вот-вот дядя спустится, чтобы втащить наверх и её санки, но проходит время, а дяди всё нет. От стужи она не чувствует ни рук, ни ног и совершенно серьёзно начинает думать, что о ней забыли. Падает лёгкий снежок, воздух синеет.
«Наверху что-то стряслось, так стоять больше нельзя, я должна посмотреть, что там с ними», ‒ говорит себе Соня, отлично понимая, что подниматься не следует, а наверх тянет одно: желание сию минуту, немедленно оказаться в тепле.
‒ Что случилось? Зачем ты оставила дрова? – увидев её, закричал дядя.
Тётя, не говоря ни слова, побежала вниз, но саночки уже исчезли. В надежде на ошибку, на какое-то чудо они заметались по двору в поисках бревна. Конечно, всё было напрасно.
Соню не упрекали, но чувство вины и стыда захлестывало её.
‒ Я ведь поднялась всего на минуту, только на минуточку, – сдерживая слёзы, твердила она. Снег повалил крупными хлопьями, стало темнеть на глазах.
‒ Что поделаешь, пошли чай пить, – первой опомнилась тётя Рая.
Возвращаясь домой, девочка решила не огорчать мать и не рассказывать ей о случившемся. Но дома, когда мать, напоив Соню кипятком, погасив коптилку и ложась рядом с ней в промёрзшую постель, вдруг сказала:
‒ Знаешь, дочка, ведь Геринг умер сегодня, – Соня не выдержала и начала всхлипывать.
Надо сказать, что столь неуместная по тем временам фамилия принадлежала их соседу, скромному учителю немецкого языка, единственному, кроме них, оставшемуся в живых в огромной пустой коммуналке. Мать, удивлённая слезами дочери, зашептала:
‒ Что ты, что ты? Все умирают. Слава Богу, хоть близкие живы.
И тогда Соня с досадой выдавила сквозь слёзы:
– Да что мне Геринг? Что мне Геринг? У меня дрова украли!
И выложила матери всё, что с ней произошло.
На следующий день родные привезли им вязанку дров. А Геринга санитарный отряд забрал и увёз из квартиры только в марте.
Leave a Reply