Зеэв Фридман
Зеэв (Владимир) Фридман (1960 – 2009) родился в городе Белая Калитва Ростовской области, где тогда работали его родители. Окончил консерваторию имени С. Рахманинова (Академию музыки) по классу кларнета в Ростове-на-Дону. По окончании консерватории работал в Государственном симфоническом оркестре Ростова-на-Дону и в консерватории. В 1984 – 1985 годах служил в советской армии. В 1990 году репатриировался в Израиль. С 1990 по 2009 год работал в оркестре «Симфониетта – Беэр-Шева». В консерваториях Беэр-Шевы и Иерухама преподавал кларнет и саксофон. Печатался в израильских изданиях: в журнале «Алеф» и газете «Новости недели». В 2012 г. в Израиле вышла книга Зеэва Фридмана «Когда зажжётся свет в ночи». Скончался от продолжительной тяжёлой болезни. Публикация подготовлена Ритой Фридман, матерью автора.
Мы приехали в Израиль и пошли в ульпан, в разные группы: я – в более молодую, родители – в более пожилую.
Однажды они пришли с занятий возбуждённые и возмущённые. Особенно кипела мама, женщина темпераментная, боевая, лидер по рождению, неутомимый борец за правильный порядок в жизни, везде и во всём, и, конечно, безусловный командир в семье.
– Представляешь, – говорила она, кипя от возмущения, и её всегда громкий голос был громовым, – у нас в ульпане есть женщина из Киева, так вот она говорит: «В Киеве не было антисемитизма».
Мама сказала это с еврейско-украинским акцентом, видимо, передразнивая её.
– Это вы мне рассказываете, – набросилась на неё мама, – я тоже из Киева, это же цитадель антисемитизма. Там им всё пронизано. Да я вынуждена была уехать оттуда в молодом возрасте, чтобы получить высшее образование. Вот Ростов, спасибо, принял, так и осталась там, замуж вышла, – она кивнула в сторону отца, стоящего рядом, – и я, между прочим, благодарна Ростову за то, что, хоть и был там антисемитизм, но не такой звериный, как в Киеве.
На это женщина пожала плечами и невозмутимо ответила:
– Я на себе не ощущала (тот же акцент).
– Ну, Володя, ну скажи, – напирала на меня мама, – откуда такие берутся? Или она в барокамере жила? Или даже, допустим, она лично не испытывала ничего подобного, чего не может быть – с её-то внешностью, разве она не видела, что вокруг творилось?!
– Вот она, ваша киевская жидовня, – сказал отец, недолюбливающий украинских евреев и любивший ростовских, и мать на сей раз промолчала, не устроив скандала.
Воткинск
С началом войны мамина семья эвакуировалась из Киева со знаменитым заводом «Арсенал», где работали мамины родители, мои бабушка и дедушка.
Немцы бомбили поезд, но, Бог миловал, их вагон не задело. Путь был далёкий и лежал он на восток, в глухой тыл, на Урал, в город Воткинск (Удмуртия), где про Украину и украинцев слышали, а вот о евреях – нет. А евреев прибыло достаточно много.
Сердобольные украинцы поведали братьям-удмуртам, ничего не утаивая, кто такие евреи: что у них есть хвост и копыта (о рогах соврать не могли – не видно), потому что они и не люди вовсе, а черти. Они такие ужасные и есть, даже нашего бога распяли, и любить их не за что, а лучше подальше держаться.
На беду, случай на базаре утвердил эту характеристику и поставил на ней печать. Две еврейки повздорили из-за курицы, которую каждая хотела купить. Курица одна, еврейки – две. Слово за слово, крик, визг, каждая хватается за несчастную курицу и тянет к себе. Курица кудахчет, женщины орут, публика вокруг наслаждается. В результате курица замолкла, потому что её разорвали.
Наверно, и без этого происшествия простодушные и наивные, как дети, удмурты стали бы антисемитами после разъяснений тёртых украинцев, но безобразная сцена доказала их правдивость, и весь еврейский народ был определён как гадкий разрыватель кур.
Вся большая мишпуха – три поколения: бабушка, дедушка, их дети, зятья, невестки, внуки и внучки – разместились по углам, комнаткам, флигелям, сараям. Второе поколение работало на «Арсенале».
Моя мама пошла в первый класс, её старшая сестра – в восьмой. Родители денно и нощно вкалывали на заводе, обеспечивая фронт военной техникой, бабушка с дедушкой присматривали за детьми.
Дело шло к зиме, шёл снег, было холодно, голодно, но вся мишпуха была вместе, семьи жили неподалёку друг от друга и часто собирались, согреваясь родственным теплом.
Как-то мама вернулась из школы со ссадиной на щеке, вывалянная в снегу.
– Ой, вей из мир![1] – причитала бабушка, очищая веничком от снега её пальто, – что случилось?
– Ничего, – отвечала мама.
– Как же ничего! Тебя кто-то ударил? Толкнул?
– Ничего, – повторяла мама, насупившись, и в её голосе уже прорезались железные нотки сильного характера.
Так повторялось каждый день. Мама возвращалась из школы с новыми ссадинами, которые превращались в синяки, и на вопросы встревоженных родителей, бабушки и дедушки неизменно отвечала:
– Ничего не случилось. Упала. Ударилась.
– Так больше продолжаться не может! – решили в семье, и отец, вернувшись с ночной смены и попивши крепкого чаю, вышел из дома вслед за своей младшей дочкой и пошёл за ней в школу, прячась за домами и сугробами, чтобы остаться незамеченным.
Во время уроков он ходил по коридорам, выходил на крыльцо покурить. Он был молчуном, мой дед, всегда думал о чём-то своём. Он был феноменом: будучи бухгалтером по специальности, работал без счётов, моментально перемножая в уме многозначные цифры. Был прекрасным шахматистом, преферансистом, что не удивительно было при таком аналитическом феноменальном уме.
Итак, во время уроков он терпеливо ждал, не скучая сам с собой, в своих неведомых никому размышлениях, а на переменах прятался, наблюдая за дочкой. Да всё нормально: ребёнок как ребёнок, ребёнок-заводила, ребёнок-лидер, всегда в центре, дети – вокруг, с удовольствием подчиняются её приказам в любой игре.
Наконец окончился последний урок, и моя маленькая мама, мама-первоклассница, с портфелем в руках идёт домой. Её отец, мой дед, крадётся за ней, и вот это происходит.
Откуда-то появляется ватага старшеклассников, здоровых лбов лет 13-14-ти, и налетает на маму с криками: «Жидовка, жидовка! Бей её!». Они колотят её, маленькую девочку, она падает в сугроб, и тут ястребом налетает дед, худой, но жилистый, крепкий. В отцовской ярости, не жалея кулаков, он раскидывает юных злодеев, как щенят, и они в ужасе разбегаются кто куда. Но дед успевает схватить девчонку, которая кричала больше всех, явную заводилу. Она пробует вырваться, но дед сильнее, и вот они шагают по направлению к дому – одной рукой дед-отец железной хваткой держит за шиворот девчонку, а другой ведёт свою дочку, сияющую от радости и гордости.
Дома были все, кроме старшей сестры, ещё не вернувшейся из школы.
– Вот она, – сказал дед, стряхивая снег с валенок у порога и отпуская девчонку, предварительно закрыв за собой входную дверь.
Три пары еврейских глаз смотрели на юную хулиганку, а та не знала, куда себя девать от стыда и страха, стояла, переминаясь с ноги на ногу, потупив взор, вся пунцовая.
– Так что же произошло? – сломала молчание мать, то есть моя бабушка, доставая из кармана мужского пиджака пачку папирос и закуривая.
– Это она её била, – сказал мой будущий дед, – она и её дружки.
– Да не может быть, – сказала бабушка, выдыхая дым через ноздри. – Рита маленькая, а она вон дылда какая.
– А они все там такие, – сказал дед негромко, снимая телогрейку, – старшеклассники.
– Все большие – и на такую маленькую?! – всплеснула руками бабушка (прабабушка), а дедушка (прадедушка) сказал что-то на идиш, и они с бабушкой стали переговариваться: дедушка негромко, стараясь успокоить, бабушка – причитая и голося.
– Ша! – приказала мать (бабушка) басом, и стало тихо. – Все за стол!
И все послушно направились к круглому столу, накрытому скатертью с бахромой. Удивительно было то, что и девочка пошла вместе со всеми и села на стул, не поднимая глаз. Мужские характеры женщин этого рода гнули из людей подковы, что уж говорить о девчонке-подростке!
– Ну рассказывай, – сказала мать сурово.
Девочка молчала, насупившись, не поднимая глаз.
– Они её били, жидовкой обзывали, – сказал отец негромко.
– Рита, – обратилась мать к дочке, – а ты что молчишь? Это правда?
Но дочка, моя будущая мама, тоже не отвечала, усвоив уже с этих лет, что проблемы надо решать самому, а не жаловаться и ябедничать.
И тут девочка разрыдалась. Она плакала в голос, захлёбываясь, закрыв руками лицо, на неё всё накатывало, пока ей не подали стакан воды. Она схватила чашку и пила судорожными глотками, постепенно успокаиваясь.
– Как тебя зовут? – спросила мать спокойно.
– Лина, – ответила девочка. Она уже перестала плакать.
– А как ты учишься?
Девочка не ответила.
– Ну какие у тебя оценки?
Лина молчала, снова глядя в пол.
– Ну, там – по арифметике, по русскому, – настаивала мать-командир, не привыкшая к неповиновению.
Послышалось сопение, грозящее перейти в новые слёзы, чему моя бабушка не дала произойти.
– Ну всё ясно, – сказала она и легонько хлопнула своей большой ладонью по столу. – А моя Рита – отличница. Да и старшая учится хорошо. Твоё счастье, что она ещё из школы не пришла. Досталось бы тебе от неё! А теперь иди домой.
Не веря своему быстрому освобождению, Лина нерешительно поднялась со стула и, втянув голову в плечи, направилась к выходу.
– Стой! – окликнула её мать.
Она вздрогнула и остановилась, боясь обернуться.
– Смотри сюда!
Девочка обернулась и увидела суровое лицо моей бабушки и грозящий ей палец:
– Не дай Бог, кто-нибудь из вас пальцем Риты коснётся.
Излишне было это говорить. Конечно, избиения прекратились и оскорбления тоже. Более того, история эта имеет книжный, киношный финал.
Последовательная во всём, моя бабушка узнала, где живёт Лина, и пошла к ней домой – не жаловаться родителям, а просто увидеть, как и чем живёт девочка, обижавшая её любимую доченьку за то, что она «жидовка» и, может быть, также за то, что она отличница.
Лина жила с матерью в убогом, покосившемся домике. Мать выпивала, а выпив, бранилась и била дочку. Она с трудом сводила концы с концами – стирала чужое бельё.
– Знаешь что, – сказала моя бабушка, допивая предложенный ей кипяток с кусочком сахару, – приходи к нам, я в свободное время буду помогать тебе делать уроки.
И стало так. Лина стала ходить к ним в дом, и бабушка занималась с ней, и этот дом стал для Лины вторым, вернее, первым домом, тёплым и любящим, где о ней заботились, помогали, кормили, и не было для неё во всём свете людей ближе и дороже этой семьи, и не было подруги лучше Риты, несмотря на разницу в возрасте.
Она старалась отблагодарить этих необыкновенных людей, этих «яврэев», помогала по дому, как только могла: постирать, сготовить, прибрать.
А когда пришло время и мишпуха собрала вещи и села в поезд – возвращаться в далёкий Киев, замученный, обескровленный Киев, после Бабьего Яра… Стоп-кадр!
За поездом изо всех сил бегут Шарик, семейный преданный пёс, и Лина с зарёванным красным лицом и выбившимися из-под платка волосами.
Киев
Пронеслись счастливые школьные годы в любимом Киеве: женская школа, ученицы – почти все еврейки, походы в филармонию, театры, гуляния по родному городу, красивей которого нет. Молодость, радость жизни, мечты – вся жизнь впереди, молодым везде у нас дорога! Оказалось, не всем и не везде.
Маме, окончившей школу и мечтавшей стать врачом, в Киеве даже и не светило осуществить свою мечту. Да что там медицинский – во всех вузах двери для евреев были закрыты наглухо. Дело врачей, Сталин беснуется в своём антисемитизме, Киев на переднем фланге борьбы с евреями, благо за века совместного проживания Украина накопила в этом богатый опыт.
Маме – 18 лет, она на распутье. Но куда идти, где учиться? Евреев не только никуда не принимают, наоборот – увольняют с работы, избивают на улицах, говорят, даже выкидывают из трамваев.
Проблему помог решить участковый милиционер Василий. Он постучался в дверь в 12 часов ночи. Перепуганная мамина бабушка открыла дверь. Василий вошёл в квартиру, по-хозяйски уселся на стул и сказал:
– Здесь проживает гражданка Бронштейн Рита?
– Вася, ты що, з глузду з’їхав?[2] – спросила бабушка Маня, выходя из спальни и закуривая папиросу. – Ты что, не знаешь, кто здесь проживает?
– В общем, так, – сказал Василий, откашлявшись, пытаясь подавить смущение. – Значит, так, – повторил он, стараясь придать голосу железное звучание, – гражданка Бронштейн Рита не работает и не учится. Стало быть, тунеядка…
– Что?! – взвилась бабушка Маня. – Ты, что ли, её кормишь? Она – моя дочь, наш хлеб ест, на который мы честно зарабатываем, не воруем.
– Семёновна, ты это брось, – сказал Вася и неловко махнул рукой. – Твоя дочка школу уже закончила, а не работает, не учится. Это называется тунеядство, и это статья.
Он тяжело поднялся со стула и направился к двери. У двери обернулся и, устремив взгляд куда-то в стену, сказал:
– Предписано покинуть Киев за 24 часа!
Развернулся на каблуках и исчез.
Что ж, выхода не было. Были слёзы, причитания, объятия и поцелуи, но в срок уложились: посадили Риту в поезд и отправили к дяде в Воронеж.
Рита стояла в тамбуре вагона и со слезами на глазах прощалась с родным городом: с Днепром, с парками, историческими церквями и соборами, с любимой школой и филармонией, с улицами и памятниками, в том числе и с памятником Богдану Хмельницкому на коне, почитаемому герою украинского народа, трепетно изучаемому патриотичными еврейскими девочками и мальчиками, предков которых он убивал, истязал, мучил самым зверским образом. Но об этом Рите и другим советским школьникам не рассказывали, она узнает об этом позже, много позже, когда в стране откроются источники гласности.
А пока Богдан Хмельницкий – её национальный герой, так же точно, как и для её украинских сверстников, не обвиняемых, впрочем, в тунеядстве.
Воронеж
Итак, маму отправили в Воронеж к дяде, который занимал высокий пост на железной дороге. Именно занимал – в недавнем прошлом, а теперь был смещён на рядовую должность.
– Ты, Семёныч, не обижайся, – сказал начальник, отечески кладя руку ему на плечо, – но нам молодые кадры продвигать надо. Как там в песне: «Молодым везде у нас почёт». Нет, не так: дорога, а почёт – он старикам, то есть нам с тобой. Ты работать оставайся, мы тебя ценим, но только на другой должности будешь.
Старику дяде Мише в ту пору было 48 лет, и он согласился, хотя для него это был настоящий шок. А что поделаешь? Спасибо, не выгнали. Семью-то кормить надо! У дяди Миши две дочки, одна ещё школьница, а другая в Москву поехала – в институт поступать, в тот, куда евреям дверь не была закрыта наглухо.
Излишне говорить, что добрый начальник, который был гораздо старше дяди Миши, продолжал работать на своей должности с перспективой на повышение. Как там в песне? «Где так вольно дышит человек». Не всякий, однако, человек.
Мама подала документы в медицинский институт и начала готовиться к вступительным экзаменам.
Мама жила в семье дяди припеваючи. Жена дяди относилась к ней, как к родной, поила, кормила, ухаживала, создавая оптимальные условия для занятий. Пришло время экзаменов. Мама сдавала их хорошо. Последний экзамен – физика. Мама ответила на все вопросы билета, дополнительных не задавали, но она с ужасом видит, как в её экзаменационном листе выводят тройку. Она просит экзаменатора спросить её ещё. В ответ – молчание, а к столу подходит уже другой абитуриент.
Мама бежит по коридору и встречает председателя приёмной комиссии, рассказывает ему о странном экзамене. Он улыбается, разводит руками. В списках поступивших фамилия Бронштейн не числилась: не добрала баллов, как было объяснено приёмной комиссией.
Мама очень переживала, и дядя Миша решил идти с племянницей к ректору за объяснением и с просьбой о зачислении мамы кандидатом.
Соседями дяди Миши была семья Ивановых – муж, жена и две дочки. Муж, Александр Иванович, был полковником КГБ, семья была дружна с семьёй дяди. Узнав, что дядя Миша собирается идти на приём к ректору, он сказал:
– Не ходи туда, Миша, бесполезно. Я как-то был в тесной компании с ним и слышал, как он произнёс: «Пока я ректор, ни один жид сюда не поступит».
Тем не менее, наутро дядя (в форме майора железнодорожных войск) с племянницей Ритой пошли в мединститут к ректору.
В приёмной, устланной красивым ковром, сидела ещё одна пара – отец с сыном. Рядом с отцом стояли костыли, одна нога была от колена неестественно прямая – явно протез, грудь украшали ордена и медали. Внешность и отца, и сына была явно еврейская.
Две эти пары понимающе поглядывали друг на друга, ожидая аудиенции.
Наконец секретарша, всё это длительное время ни разу не взглянув на посетителей, объявила бездушным голосом:
– Гольдштейн!
– Бронштейн? – приподнялся дядя.
– Г-о-льд-штейн, – отчеканила секретарша с неприкрытым презрением.
Отец и сын встали и направились к ректорской двери, отец, понятно, на костылях. Они вошли в кабинет, и дядя с мамой увидели ректора, а он увидел их.
Сын инвалида собрался закрыть дверь, но тут послышался голос ректора, который не отрывал взгляда от дяди и мамы:
– Нет, нет, не закрывайте… Я вас слушаю.
Отец с сыном приблизились к ректору, который сидел в конце длинного стола. Отец сказал что-то тихо, дяде и маме с их места было не разобрать.
– Разве вам не объяснили в приёмной комиссии? – сказал ректор громко. – Ваш сын не добрал баллов.
Сын стоял, понурившись, втянув голову в плечи, а отец снова что-то сказал негромко.
– Ну а я-то тут при чём? – возмущённо проговорил ректор. – Нужно было лучше готовиться. Пусть идёт работать. Молодой человек, идите работать! Стране нужны рабочие руки.
Ректор перешёл на крик.
Во время всего этого разговора отец стоял, опираясь на костыли. Мама была потрясена.
– Дядя! – мама вскочила со стула, её от природы громкий голос перекрыл крик ректора. – Ведь он даже не предложил ему сесть!
Она рванулась со стула, вошла в кабинет своей решительной командирской походкой, взяла стул и поставила его рядом с инвалидом:
– Садитесь! А ещё лучше, чтобы вы ушли, как это сделаем мы, – и вышла из кабинета и ушла, не оборачиваясь на дядю, который плёлся вслед убитый и раздавленный.
Мама плакала и причитала: «Он же инвалид войны! Почему не приняли сына? Как можно!».
И всё же мама поступила в вуз: со своими оценками она была принята в Воронежский университет на факультет биологии (заочное отделение), так как на дневное отделение приём уже был закончен.
Не стоит жизнь рисовать одной лишь чёрной краской: всё-таки Воронеж – не Киев, а Воронежский мединститут – не биофак Воронежского университета, и на вяканье гнилого Запада из-за железного занавеса всегда можно представить несколько счастливых лиц еврейской национальности, получающих бесплатное высшее образование как равные среди равных.
Ростов-на-Дону
В Воронеже мама проучилась год, живя в семье дяди, как у Христа за пазухой, – в неге да заботе. Ей, студентке-заочнице биофака, было разрешено посещать лекции и практические занятия вместе со студентами дневного отделения. Мама окончила первый курс на «отлично» по всем предметам, её обещали перевести на дневное отделение, но не перевели. И тогда мама разослала с десяток писем в разные города страны (в том числе в родной Киев), но только из двух университетов она получила согласие на перевод на 2-й курс дневного отделения. Одно письмо было из Ростова-на-Дону. Туда мама и поехала, тепло попрощавшись с родственниками и сохранив в сердце глубокую благодарность на всю жизнь.
Конечно, Ростов оказался не таким красивым, как Киев, и культурная жизнь – не та, но Ростов предоставил ей возможность учиться, и за это, а также за то, что градус антисемитизма в Ростове был ниже, чем в Киеве, мама была ему безмерно благодарна.
Мама училась у блестящих преподавателей, дипломную работу делала в знаменитом тогда обезьяньем питомнике в Сухуми. Университет она окончила с отличием.
Мама хотела продолжать учёбу в аспирантуре, но в тот год места́ в аспирантуре кафедра не получила, вакансии на кафедре тоже не было (так сказали маме), и заведующий кафедрой предложил ей поехать в Семипалатинск, в мединститут, на кафедру физиологии в качестве ассистента.
Во время учёбы мама познакомилась с отцом, и на последнем её курсе они поженились.
В ту пору родители ничего не знали о Семипалатинске, но друзья отца, которые знали Семипалатинск не понаслышке, посоветовали ему не ехать туда с молодой женой, так как там проводятся стратегические испытания и это – зона повышенной радиоактивности.
Работа отца, коренного ростовчанина, и закон позволяли маме, как мужней жене, получить открепление и остаться в Ростове с мужем. Открепление она получила и начала искать работу. Мама направилась в Противочумный институт – там было интересно работать, да и зарплаты были приличные.
Институт подчинялся Министерству обороны и был засекреченный. А разве можно евреев подпускать к секретам? Установка там была такая: те, кто давно работает, Бог с ними, пусть продолжают, не сталинщина же, а новых – не брать, ни-ни! Но мама узнает об этом позже, а пока заведующий лабораторией, который был заинтересован в молодом специалисте, так как знал маму и её дипломную работу, сказал ей на проходной института, испытывая неловкость: «Я впервые столкнулся с тем, что не могу взять человека, которого хочу видеть у себя в лаборатории».
На кафедре в мединституте нужен лаборант. Мама согласна работать лаборантом. Посмотрев мамин диплом, заведующий кафедрой говорит: «Я вас с таким дипломом не могу взять на такое место».
В общем, истоптала мама башмаки, но во всём большом городе не нашлось ей, с её красным дипломом, места.
И всё-таки работа в конце концов нашлась: уборщицей в зоопарке. Начальство было радо дипломированной уборщице, получившей профессию «физиология человека и животных», и вовсю использовало её знания: посылало в Москву за животными, откуда они доставлялись в Ростовский зоопарк специальными самолётными рейсами, поручало уход и наблюдение, профессиональный надзор биолога-физиолога с красным дипломом.
Мама не роптала, делала работу увлекательной и творческой. Так, впервые в зоопарке появилась человекообразная обезьяна Роза. Усилиями мамы в зоопарке был создан зоомузей.
Когда отцу предложили работу в городе Белая Калитва Ростовской области с предоставлением жилплощади, родители, недолго думая, поехали туда. Там они прожили два счастливых года в большой изолированной квартире, в сельской местности (река, лесок, чудесный воздух), в уважении и почёте, которые оказывали местные жители молодым специалистам. Мама заведовала лабораторией в больнице.
Там родился я, в этом казачьем краю, так что в какой-то степени могу считаться донским казаком еврейской национальности.
Что же касается мамы и еврейского вопроса в городе Ростове… что ж, осуществить свою мечту – работать в Противочумном институте – ей так и не удалось по упомянутой выше причине, так же, как и устроиться на кафедру любимого учителя, профессора-еврея, который из страха не взял на работу ещё одну еврейку вдобавок к уже имеющимся в наличии.
Потом были другие институты и другие лаборатории – мама занималась физиологией, биохимией, токсикологией. Но маме снова предстоит столкнуться с проявлением антисемитизма, попранием профессионализма и человеческого достоинства. И это произойдёт в лаборатории, у истоков которой она стояла.
Лаборатория была задумана как ведомственная – санитарно-гигиеническая. Модернизация отрасли и химизация её (многообразие отечественных и импортных лаков, грунтовок, смол, клеёв, импортных сортов древесины и т. д.) требовала не только контроля над техникой безопасности, но и оценки влияния всего этого вала на здоровье рабочих отрасли.
Эта лаборатория была единственной в своём роде во всём Советском Союзе. Там работали инженеры, врачи-гигиенисты, химики, биологи. Мама заведовала отделом промышленной токсикологии (он был создан мамой с нуля). Отдел работал в контакте с министерством, кафедрой гигиены мединститута, с институтами труда и профзаболеваний Москвы, Киева и Еревана, с зарубежными фирмами. Проводились испытания на подопытных животных, а также клинические исследования рабочих отрасли. Я часто бывал в лаборатории у мамы и даже иногда помогал ей, если поздно привозили животных из аэропорта. Я видел этих красноглазых белых крыс и мышей и вечно жующих морских свинок.
Мама добилась для своих подчинённых всех возможных надбавок и льгот за вредность.
Вначале всю лабораторию возглавляла врач. А потом она уехала в Москву, и на её место прислали инженера-механика. Пришёл и новый зам по науке.
Своим непомерным энтузиазмом, успехами, любовью к делу мать всё больше раздражала начальство, и от неё решили избавиться. А поскольку в благословенном Советском Союзе было не так просто уволить человека, начальник начал длинную планомерную кампанию травли.
Скрупулёзно записывалось каждое опоздание, которое до этого не было криминалом, поскольку мать всё же была начальником и по неписаным законам могла опоздать: часто это было связано именно с работой, когда нужно было куда-то пойти, съездить, что-то уладить, утрясти. По поводу этого и любой другой мелочи выносились выговоры, предупреждения, писались приказы, которые зачитывались перед всей лабораторией секретарём-машинисткой.
Коллектив – молодые женщины и девушки – был запуган: в отсутствие матери на неё выливали ушаты грязи, давили, провоцировали на доносы, недовольство. Конечно, были такие, что дрогнули, может быть, – даже большинство, как обычно, увы, в человеческой стае. Были единицы – люди порядочные, преданные матери, благодарные ей.
И весь этот беспредел был густо замешан на антисемитизме, неприкрытом, разнузданном: всячески оговаривалась и осмеивалась национальность матери.
К начальнику с радостью присоединился парторг, звериный антисемит и шовинист, который говорил: «Я бы всех корейцев (были у нас в Ростове корейцы) выселил, а евреев уложил бы штабелями и прошёлся по ним бульдозером».
Будучи по природе борцом, мама не собиралась сдаваться и уходить, доставляя врагу именно то удовольствие, которого он и желал, хотя петля вокруг неё затягивалась всё сильнее и на основании выговоров, бесконечных приказов она была на грани увольнения в законном порядке.
Её умение надавить на нужные рычаги сработало и на сей раз: она вспомнила студента-юриста, который раньше мамы окончил университет, но знал маму. Он достиг больших высот и стал крупным партийным функционером, чуть ли не в ЦК партии.
На семейном совете было решено, что надо действовать быстро и кардинально: не письмами, а визитом. Мама позвонила ему, вкратце рассказала о происходящем.
Получив согласие на встречу с небожителем, отец сел в фирменный поезд «Тихий Дон» и поехал в Москву (мама, разумеется, не могла поехать, будучи буквально привязана к работе, где за ней следили через «подзорную трубу»).
Высокий человек принял его. Высокий человек назначил комиссию.
С невероятным трудом удалось убедить учредителей комиссии, что основой травли был антисемитизм. Это было нашей целью, это было чистой правдой, которая в условиях Советского Союза не признавалась, замалчивалась, искажалась.
Ну что ж, долго дело делается, да быстро сказка сказывается. Комиссия приехала, был дикий переполох. Был опрос сотрудников. Как всегда, были трусливые, но были и смелые.
Факт антисемитизма со скрежетом зубовным был признан. Парторг быстро куда-то исчез, когда всё это только началось. Начальника, организатора травли, должны были уволить, но кто-то из местной власти вступился за него, и дело ограничилось строгим выговором. Он просил у мамы прощения, а вскоре взял да помер в довольно молодом ещё возрасте. Зам по науке постарался быстро уволиться.
А мама доработала на своём месте вплоть до нашего отъезда в Израиль. Прощаясь с ней, подчинённые выражали уверенность, что Рита Наумовна в Израиле станет как минимум премьер-министром.
Премьер-министром она не стала, а превратилась в домашнюю хозяйку, а также преобразователя окружающей среды в неблагополучном районе, выиграв все нелёгкие войны с проблематичными соседями. Но это уже другая история.
[1] Ой, горе мне! (идиш).
[2] Вася, ты что, сошёл с ума? (укр.)
Leave a Reply