Ольга Кардаш-Горелик. УЧИТЬ И УЧИТЬСЯ

 

Автор о себе:

Я выросла в подмосковном городе Калининграде, нынче Королёв, в физико-математической семье. Дед был математик и музыкант, знал около десяти языков. Мама – математик, папа – физик-изобретатель с кучей патентов. А бабушка была библиотекарь. И, конечно, в доме был культ книги. Пианино появилось в семье, когда нам с моей сестрой-близнецом исполнилось десять лет, и нас начали учить музыке.

В дом приходили интересные люди: музыканты, математики, физики – кого только у нас не было! Мама знала кучу стихов на русском и немецком языках. Я до сих пор с той поры помню «Лореляй» Гейне в подлиннике, «Три пальмы» Лермонтова и так далее. Всё это благодаря маме. Конечно, мы с сестрой сочиняли какие-то стишки эдак лет с шести, перебивая и дополняя друг друга. С девятого класса мы учились в интереснейшей московской школе номер семь, в математическом классе, который вёл опальный профессор Александр Семёнович Кронрод со своими коллегами. В классе учились замечательные мальчики и девочки – нынче учёные, писатели, ведущие сотрудники хай-тека. Мы дружим всю жизнь, встречаемся по мере возможности и каждый раз ощущаем то необыкновенное родство, которое так прекрасно выразил Пушкин: «…отечество нам Царское Село».

 С пятнадцати лет я начала всерьёз писать стихи, и это было так же интересно и мучительно, как решать задачи по математике.

В 1992-м году мы с мужем и тремя детьми покинули Россию и начали свою новую жизнь в Израиле. В сентябре 1993 года мой муж, математик, доктор физмат наук, с которым мы были дружны с тех пор, как познакомились на первом курсе механико-математического факультета МГУ, был убит при невыясненных обстоятельствах. Он уже работал в университете Бар-Илан, я начала работать в школе, которую мы организовали вместе с коллегами под руководством Якова Мозганова (это отдельная история). Мне пришлось научиться сразу всему: справиться с бедой, стать своим детям и папой, и мамой, продолжать изучение иврита, работать в создаваемой нами школе (теперь она называется «Шевах-Мофет» и известна не только в Израиле, но и за границей).

Стихи продолжались, изредка публиковались в сборниках России и Израиля. Однажды мне позвонили в школу на мобильный телефон и сказали: «Вы стали лауреатом нашей премии им. Ури Цви Гринберга. Приезжайте к нам на вечер награждений». Так началась моя вторая работа – участие в мастерской перевода произведений большого поэта Ури Цви Гринберга с иврита и идиш на русский язык.

Ольга Кардаш-Горелик живёт в Тель-Авиве.

 

I

Это было в Ленинабаде – в старинном городе Ходженте (или Худжанте), в Таджикистане. Две маленькие девочки-близнецы, мы идём с нашим дедом, он держит нас за руки. Вечер, крупные звёзды светят нам с тёмных небес, и полная луна над небольшим сараем. Я прошу:

– Де (так мы называли его всю жизнь), достань с неба луну!

Дед отвечает:

– Не смогу, Оленька, она очень высоко.

– А ты влезь на сарай!

– Нет, оттуда её тоже не достать.

– А ты лестницу к небу приставь, – не унимаюсь я.

– Нет, и тогда не достану, – посмеивается дед.

Первая обида, первое недоумение: оказывается, наш всемогущий дед может не всё. А было нам тогда с моей сестрой Алкой три года на двоих.

 

II

Это было в подмосковном городе Калининграде, станция Подлипки (нынче город Королёв). Зима. Вечер. Мы с Алкой по очереди катаем друг друга на санках. У каждой из нас в варежке чёрный хлеб, посыпанный солью. Нам по шесть лет. Сейчас моя очередь кататься. Я лежу на санках, сестра бежит, тянет их за собой. Снег скрипит под её валенками. А надо мной звёзды, луна… И так ясно выплывает младенческое воспоминание: та же луна над сараем в Ходженте, которую, оказывается, никак не достать. Мы уже знаем про звёзды и про планеты, и про огромность расстояний, и про космос. Но почему-то луна опять кажется мне той золотой, родной драгоценностью, которую так хочется подержать в руках.

 

 

III

Это было ранней весной. Снег стал грязно-серым, птицы по утрам распевали всё громче. И всё громче звенели во дворе детские голоса и удары мяча. И однажды мяч ударился в наше стекло, и – трах!.. В разбитое окно тянет холодный воздух. И, как по волшебству, слышится песенка стекольщика: «Вставля-я-ять стёкла! Стё-ёкла вставля-я-ять!..».

Наша бабушка Соня высунула голову в форточку и пригласила стекольщика. Он вошёл, и тут же, в передней, под его ногами начала растекаться грязно-серая лужа. Бабушка, с тряпкой в руке, принесла ему пару домашних тапочек, а он сказал: «Спасибо, хозяюшка, тапочки мне хватит одной, левой, а другую ногу я сам сейчас оботру. Давай сюда твою тряпку». И тут мы с Алкой увидели, что правая нога его от колена переходила в какую-то странную деревяшку. Он старательно обтёр эту деревяшку, переобул ботинок с левой ноги на тапочку и бодро простучал к разбитому окну. Там, достав что-то волшебное, сверкающее из мешка и разложив на полу пару больших стёкол, стал примериваться к нашему окошку. В процессе колдовства он напевал, присвистывал, балагурил. Спросил нас: «А из вас, пичужки, кто постарше? – И, переведя глаза на сестру, спросил: – Ты, небось?». А у меня из головы выскочило моё обычное гордое заявление: «Нет, я старше: на целых полтора часа!».

Я молча потянула Алку за рукав, и мы, спрятавшись в туалете, стали жарким шёпотом обсуждать увиденное. Нам было по шесть лет. В воздухе висела фраза: «Война, хозяюшка, что ты сделаешь! Да я уже и привык – куда деваться!» – в ответ на бабушкин сочувственный вопрос, и шуточки его. И всё не могли мы понять: как же так! Он без ноги, ему, наверное, страшно и больно ходить на своей деревяшке. А он напевает и смеётся, как будто всё в порядке, как будто так и должно быть. Огромное недоумение и печаль так и остались висеть в воздухе и когда он ушёл, да и теперь, когда на дворе давно уже новый век, и новые войны, и новые убитые и калеки.

 

IV

Это было давно. Сколько лет прошло, а всё не понять. Трава на берегу речки Учи в Мамонтовке, где жили папины родители. Там прыгали лягушата и стрекотали букашки, наполняя душу непонятным восторгом.

Уютный двор в подмосковном городе Подлипки, где звенели детские голоса. Там играли в «штандр» и прыгали через верёвочку. Мы с сестрой Алкой всегда были вместе. Но однажды я (мне тогда было шесть лет) оказалась во дворе одна. Девочки играли в какую-то непонятную игру, подкидывая ногой камешек и приговаривая «мак, мак, мак, дурак…», время от времени сменяя друг друга. Они позвали меня в игру, и я была счастлива: когда пришла моя очередь, я, ещё не поняв правил игры, тоже стала прыгать, как они, и приговаривать так же. Не тут-то было: одна из девочек вдруг закричала: «Уходи отсюда, ты не будешь с нами играть, потому что ты жилишь!». И все они закричали: «Уходи, уходи, ты жилишь!». Я потом долго думала, что это такое «жилишь» и что это за слово «жидовка», которое прибавила одна из девочек. С тех пор и в детстве, и в юности, при поступлении в университет и на работу, я натыкалась на это вслух или про себя произнесённое слово.

Об этом точно сказала наша Сара Погреб – все знают этого замечательного поэта.

 

Всё равно не своя: не свои – хоть умри.

Собирайся, народ мой, – ты тоже великий – с вещами…

 

Вот мы и собрались – «с вещами».

 

V

 

Это было в нашем городе Подлипки. Наш дед разбил небольшой палисадник вдоль балкона (мы жили на первом этаже). Дед умел всё на свете. Мы вместе с ним ходили в соседний лесок выкапывать дёрн, а потом помогали ему укладывать его на землю в будущем палисаднике. За дедом бегали стайки соседских мальчишек, с азартом помогая ему во всех садовых работах. Всем нам было лет по шесть. Как-то один из мальчишек сказал деду: «Дедушка, не водитесь с Мишкой – он жид!». Дед ответил: «А знаешь, я тоже еврей». Поражённый мальчишка сказал: «Не может быть! Вы наговариваете на себя – вы же хороший!».

Мы жили в небольшой однокомнатной квартире с альковом. Мы с Алкой – в алькове, на двуспальном диване, а вместо стены был шкаф. Папа с мамой – в комнате, которая была и гостиной, и столовой, и спальней: её перегораживал обеденный стол, в углу у стены стоял диван мамы с папой. В нашем доме эту комнату все называли столовой. Бабушка и дед, мамины родители, жили на кухне, переоборудованной под комнату. А кухня была устроена в коридоре: там бабушка готовила вкуснейшие обеды на керосинке.

Вечерами, когда мы уже лежали на своём диване, мы видели отражённый свет настольной лампы. Это папа сидел в столовой и работал. Он был физик-изобретатель. У него было девятнадцать патентов за изобретения – тогда они назывались «авторские свидетельства». Его имя иногда появлялось в газетах: Е. Г. Кардаш. И мы с Алкой потом, когда уже научились читать, не раз спрашивали, почему «Е». Должно быть «Ю»: он же Юрий Григорьевич! Это потом мы узнали, что по паспорту наш папа Ерухим Гершевич. И тоже было непонятно, почему. А иногда мы слышали обрывки разговоров в доме о каком-то суде, о каком-то увольнении.

Потом, через много лет, мы узнали: папу уволили, несмотря на то, что он возглавлял одну из самых успешных лабораторий в КБ, руководителем которого был Сергей Павлович Королёв. КБ было засекречено, главный конструктор тоже был засекречен. Но в наших Подлипках, будущем городе Королёве, все знали, что КБ занимается космосом, а Королёв – главный конструктор. Папа работал с утра до вечера, все любили и уважали его. У него было шутливое прозвище Доктор Всех Наук. И не случайно. Он действительно был очень талантлив и невероятно эрудирован.

А суд определил только формулировку: уволить не по статье за развал работы, а по собственному желанию. Лучших вариантов не было: шёл 1952 год, «дело врачей» было в разгаре.

Приблизительно в то же время зашёл к нам сосед, столяр Иван Никифорович, с метром в руке, и ходил по нашей квартире, проверяя и записывая её размеры. И почему-то все напряжённо молчали. А когда он ушёл, сказав: «Ну, бывайте пока здоровы», – нам предложили пойти погулять. Он часто чинил нам мебель, всегда приходил с шутками-прибаутками. Видимо, поэтому мне запомнился этот эпизод – по контрасту. Через много лет он всплыл в моей памяти, и я поняла, в чём было дело: эшелоны для высылки евреев уже стояли на всех путях, и под Москвой тоже.

Потом папа перешёл работать в Москву. Это тоже называлось «папа работает в почтовом ящике». А папа назывался «начальник сектора».

 

VI

Это было мартовским утром. Наши взрослые сказали нам: «Девчонки, сегодня не шумите, потому что умер Сталин». С этим напутствием мы отправились в детский сад. В детском саду воспитательница собрала нас вокруг себя и начала со слезами на глазах рассказывать, какой Сталин был замечательный и как нам теперь будет тяжело и трудно без него. Дело было во дворе. Валенки в галошах вдавливались в рыхлый снег, вокруг темнели мартовские лужи, а она всё говорила и говорила, изредка всхлипывая и утирая нос. И тут, уж не знаю, что на меня нашло, но я потащила сестру за рукав пальто, и мы тихонько утянулись за соседний кустик. Там я предложила ей шепотом: «Алка, давай смеяться»! И мы стали судорожно хихикать, а потом я её спросила: «А ты можешь сказать: Сталин – дурак»? – «Ага, могу». – «Ну, скажи!». И мы стали по очереди шептать: «Сталин – дурак». А потом я ещё спросила: А “Ленин – дурак” – сказать можешь?». – «Нет, не могу». – «И я не могу», – призналась я. Больше ничего не помню из этого своего детского бунта. Но хорошо помню чувство отчаянного протеста в душе. Видимо, в поведении нашей воспитательницы была какая-то фальшь. Ну а Ленин всё же висел во всех комнатах в детском саду, мы пели про него песни, нам рассказывали, что он был другом и учителем Сталина. Особенно одна песенка была хороша:

 

Два сокола ясных

На дерево сели:

Один сокол – Сталин,

Другой сокол – Ленин.

 

А дальше не помню. Один сокол что-то там говорил-наказывал другому соколу. Зато помню, как мы её пели: с выражением.

 

VII

Это было примерно через полгода после смерти Сталина. Мы с сестрой играли на балконе. Под балконом, как всегда, торчали соседские мальчишки, и они сообщили нам новость: Берия, оказывается, враг народа. Ну, конечно же, мы яростно заспорили: как это враг, когда все прошлые месяцы по радио твердили, какой он замечательный! И когда разнеслись детские крики: «Берия – друг!» – «Берия – враг!», наши взрослые позвали нас домой и там навели ясность. Они сказали нам, что мальчишки правы: Берия объявлен уже не другом, а врагом.

 

VIII

А потом была школа, первая учительница Любовь Николаевна Смирнова. Она была добрая, любила нас, детей, и мы платили ей ответной любовью и уважением. В середине первого класса она организовала группы помощи отстающим. Помню одну из своих первых учениц – Любу Тимофееву: не давались ей ни математика, ни русский язык. Как же трудно было объяснить ей правила счёта, да и правила орфографии и пунктуации! Приходилось каждый раз поломать голову, чтобы она хоть что-нибудь поняла. Зато сколько было радости, когда после мучительных усилий ей удавалось хотя бы часть домашнего задания сделать самой! Может быть, тогда в первый раз возникла у меня ещё неосознанная мечта стать учителем.

Время шло. Мы участвовали в школьных кружках, выпускали газету, готовились к смотрам школьной самодеятельности. На смотрах пели неистребимую песенку «Два сокола ясных», ну и другие: «Ленин всегда живой», «Взвейтесь кострами», песню о юном барабанщике.

Мы с Алкой организовали театральный кружок. Алка написала сказку «Приключения Снежинки». Героями были Снежинка, молодой Мороз, Снегурочка – они были хорошие. А ещё были Солнце и Ветер – они сначала были плохие, а потом вдруг взяли и исправились. Интрига заключалась в том, что Солнце и Ветер решили завладеть всеми территориями. На протяжении пьесы Ветер дул на бедную Снежинку, не давая ей ни минуты покоя, а Мороз и Снегурочка пытались спасти её – спрятать в тайную избушку Мороза. Хитрое Солнце разработало план: Ветер будет всё время дуть в сторону юга, чтобы угнать Снежинку в Жаркие Страны. Солнце будет посылать на неё свои лучи, чтобы она как можно быстрее растаяла. И вот когда Мороз и Снегурочка пойдут искать пропавшую Снежинку, Солнце и Ветер станут здесь полными хозяевами. При этом Солнце, стоя на просцениуме, делилось со зрителями отличной идеей: пока Ветер будет угонять Снежинку в Жаркие Страны, оно само завладеет всей властью. А Ветер с другой стороны просцениума тоже рассказывал о своём плане: Солнце будет ещё там, в Жарких Странах, когда он уже вернётся и сам станет хозяином. Конец, конечно же, был счастливый: Ветер и Солнце неожиданно раскаивались, ещё не успев осуществить задуманное злодейство. И пьеса заканчивалась весьма оригинальной фразой: все герои, взявшись за руки, произносили хором: «Дружба – самое большое сокровище на земле!».

Пьеса была отстукана дома на машинке «Эрика» по секрету от взрослых. Мы притащили её учительнице, она прочла и пришла в восторг больше всего от того, что в тексте не было ни одной ошибки и даже все знаки препинания стояли на месте. На исполнение пьесы было дано добро. Итак, сестра была драматургом, я – режиссёром. Роли были распределены. После долгих репетиций была, наконец, генеральная репетиция. На новогоднем празднике наша пьеса имела шумный успех.

Было нам тогда по десять лет. Ну и конечно, мы уже точно поняли, кем мы будем во взрослой жизни: Алка будет писать книжки, я буду их иллюстрировать (я очень любила рисовать). А ещё я буду режиссёром, и, если Алка напишет пьесу, я её поставлю: успешный опыт уже есть, так что бояться нечего. К тому же у нас есть дядя и тётя, режиссёры, в случае чего помогут. Ведь перед тем как приступить к репетициям, я написала дяде в Измаил с просьбой о руководстве, и дядя ответил мне очаровательным письмом. И тени насмешки не было в этом письме, хотя дядя Миша всё же писал, что на расстоянии трудновато помогать в режиссуре.

 

IX

В том же году в нашем городе случилось великое событие: впервые был запущен в космос искусственный спутник земли. Событие, конечно, было мирового значения, но ведь это же наш Сергей Павлович Королёв запустил его, а работал он в нашем городе! И мы с восторгом смотрели в ночное небо, пытаясь разглядеть движущуюся звёздочку, и слушали его «бип-бип-бип». Так началась космическая эра.

А потом, на Новый год, приехали к нам папины родители. Дальше следовали один за другим дни рождения: сначала наш общий с бабушкой Соней – 4-го января, потом мамин день рождения – 6-го января. Первый прошёл очень весело и интересно. Мама всем, и домашним, и гостям, и даже нашей кошке написала стихи в специальных письмах-конвертах, – они назывались секретки. Секретки лежали на столе, каждая на определённом месте. Их надо было развернуть, прочитать вслух, и все вместе радостно угадывали, кому это написано. Только после этого «разгаданный» мог сесть на это место. Например:

 

Здесь у нас сидит всезнайка,

Наша главная хозяйка:

Ей должны мы пожелать,

Чтобы вежливее стала,

Чтоб апломб свой уменьшала

И чтоб палец перестала

Наконец она сосать!

 

Это моей сестричке.

 

Или:

 

Она мила, она красива,

Без притязаний на успех.

Всегда скромна и молчалива:

В семье она послушней всех.

Её все любят и ласкают,

Охотно на руки берут.

Но кто ж она? Кто угадает?

Кто скажет, как её зовут?

 

Ну, конечно, все угадали, что это наша любимая кошечка. И никто не попенял маме на украденную у Пушкина строчку.

А поздно вечером, когда гости уже уехали, дедушке Грише, папиному папе, стало плохо, и его забрали в больницу. На следующее утро, когда мы с Алкой ещё только просыпались, к нам в альков зашёл папа, тихо открыл дверцу шкафа – что-то там ему понадобилось. Он стоял ко мне в профиль, и вдруг я увидела, что его глаза полны слёз. Чтобы папа плакал – такого никогда не бывало. И тут я поняла: дедушка умер.

Так смерть первый раз открыла дверь в наш дом. А ведь только вчера в секретке, адресованной ему, было написано: «…желаем дедушке у внучек ещё на свадьбе станцевать».

А через два года в самую длинную ночь в году, с двадцать второго на двадцать третье декабря, умер наш папа. У него было больное сердце, ему нельзя было каждый день трястись туда и обратно на электричке. Бывало, папа возвращался домой за полночь: мы уже лежали на нашем диване, а папы всё нет, и мы прислушиваемся к шуму очередной электрички (мы жили недалеко от станции), и каждый раз одна из нас шёпотом говорит другой: «Вот сейчас щёлкнет ключ, и дверь откроется».

Мы очень волновались за папу – мы-то знали про его больное сердце! Но никакого дела не было до этого тем, кто когда-то увольнял его только за то, что он еврей. Вот когда он отозвался, 1952-й год: разгром Еврейского антифашистского комитета и убийство его членов, дело врачей. Папе было всего сорок пять лет. А нам – неполных тринадцать. Незадолго до этого папа купил билеты на симфонический концерт, и мы всей семьёй собирались в консерваторию. В программе были первый концерт и трио «Памяти великого артиста» Чайковского, остального не помню. Для нас с Алкой это был первый наш поход в консерваторию. Дед, математик и музыкант, ставил нам пластинки с фрагментами будущего концерта и рассказывал нам о Рубинштейне, которому посвящено трио, о Чайковском, о других композиторах, произведения которых нам предстояло слушать. И вот теперь всё это отменялось.

Тихо и грустно прошёл Новый год, наш с бабушкой Соней и мамин день рождения. Настал день концерта. Его транслировали по радио. Мы все сидели и слушали, слёзы текли и текли по нашим щекам. Трио «Памяти великого артиста» было как будто специально написано, чтобы оплакать не только Рубинштейна, но и нашего папу.

Помню урок физкультуры через пару недель после этого вечера. Проигравшая команда должна была обойти гусиным шагом весь спортивный зал. Это было очень смешно. Всем, кроме нас с Алкой. Мы с ней были в разных командах. Я ковыляла на корточках вместе со своей командой, вытягивая вперёд то одну, то другую ногу, под дружный смех и тех, кто выполнял это упражнение, и тех, кто смотрел, и самого учителя. Не смеялись только мы: я, не посмевшая попросить учителя освободить меня от этого, и сестра, смотревшая на меня полными слёз и сочувствия глазами.

Помню я выточенные папой из какого-то лёгкого металла детали будущей плотины: весной, когда потекут ручьи, он собирался показать нам, как она работает. А ещё – на одном из последних уроков физики рассказывали про блоки, и я что-то прослушала. Папа обещал мне помочь разобраться. А ещё – папа теперь никогда не скажет нам, заходя в дом: «А ну, бомки-колобомки, бегите сюда. Смотрите, что я вам принёс!». Только он называл нас так.

И не будет гореть поздно вечером настольная лампа, и папа не будет сидеть за столом, что-то быстро записывая в тетради. И мы больше не пойдём с мамой и папой в лес играть в серсо (была такая игра). И не будут мама с папой шептаться на своей тахте по ночам.

 

X

Через несколько месяцев заболела наша бабушка Соня. Она очень тяжело переживала папину смерть, волновалась из-за мамы, из-за нас. И через какое-то время, посетив врача и услышав от неё: «У вас киста, нужна операция» и все сопутствующие успокаивающие речи, немного помолчав, тихонько промолвила: «Что я дочке скажу?». Это мама потом узнала от врача.

С этого дня началась совсем новая жизнь. Печальный, растерянный взгляд деда; бабушка в больнице, а мама то на работе, то у неё. А поздно вечером мама с Алкой готовят на кухне, а я почему-то во всём этом не участвую – сижу с книжкой на диване. Они меня не звали помогать, а до меня, видимо, не доходила серьёзность ситуации. Правда, через какое-то время я спохватилась, и мы с Алкой полностью взяли на себя домашнее хозяйство. Алка в основном занималась уборкой и домашним уютом, а я готовила – училась по кулинарной книжке. У всех в то время была такая большая серая книга – «О вкусной и здоровой пище». Ох, какие там были иллюстрации, какое изобилие готовой и потенциальной еды! И в магазин мы с ней ходили, а тогда это была работа: всюду надо было постоять в очереди. И бельё постельное надо было сдавать в прачечную, а там тоже всегда были очереди. Мы начали иногда пропускать школу – иначе не успевали сделать всё необходимое. Одна из наших одноклассниц, которая иногда забегала к нам домой, рассказала: в классе был пионерский сбор, и там нас заочно «прорабатывали» (употреблялось тогда такое словечко), а она встала и сказала: «Ребята, если бы вы знали, что у них дома творится!».

О эти сборы пионерские, на которых прорабатывали провинившихся! Стоит какой-нибудь ученик перед классом, а его тюкают по очереди все, кому не лень, с формулировочками типа «тянешь класс назад…» – и дальше, в зависимости от рода вины: своим поведением, своей успеваемостью, своим отношением к общественной работе – что кому.

Как-то раз меня прорабатывало моё звено (я была звеньевая) за то, что я от них вот требую, а сама на уроках рисую (я и правда рисовала много – и на уроках, и вне уроков, что не мешало мне хорошо учиться, в отличие от большинства членов моего звена). И они исключили меня из звеньевых, хотя я помогала им делать уроки. И выбрали вместо меня девочку, которая не рисовала на уроках, зато всегда списывала на контрольных, а ещё исподтишка передразнивала учителей. Как раз этой девочке я не раз помогала по математике, но и выговаривала ей за списывание. И что же? Когда её выбрали вместо меня, она радостно показала мне язык.

Прошло ещё три года. За это время бабушка не раз лежала в онкологическом центре Блохина, и в июне 1963 года она уже не вставала с постели, не могла сдерживать крики боли. И вот приезжает скорая помощь, два молодых санитара бережно перекладывают бабушку на носилки, и её увозят в больницу. Алка едет с ней. Моя и мамина очередь потом. Сердце бухает где-то в горле, и не знаю зачем (всё уже было понятно, но невозможно было в это поверить) я спрашиваю маму: надолго? А мама отвечает изменившимся голосом: «Оленька… навсегда».

Потом дежурства в больнице. Бабушка лежала в одиночной палате – для умирающих. Иногда взгляд мой падал в окно, а там, за окном, шла обычная жизнь. Как-то вечером после такого дежурства я написала в своём дневнике: «Белая палата: белые стены, белая дверь. Родное лицо, белое, на белой подушке. А за окном жизнь – всё как всегда: машины, машины, люди… Этого контраста я никогда не забуду».

Через несколько дней бабушка умерла на глазах у сестры, в её дежурство.

Она была стержнем нашей семьи. Со всеми своими проблемами мы бегали к ней: ссоры с мамой или с дедом, недоразумения, неурядицы… Или разобраться в только что прочитанной книжке. И всегда бабушкин суд был справедлив, и жизнь возвращалась в свои берега. Помню, когда я прочла «Мартина Идена», а потом рыдала, не в состоянии успокоиться, она сумела утешить меня. Уж не помню, что она мне говорила. Она была не просто умной – она была мудрой. К ней, как и к деду, часто приходили соседи за советом. А как уютно было вечерами, уже лёжа в постели, слушать, как шепчутся мама и бабушка!

Всё это закончилось. Навсегда. Дед сидел за столом, подперев голову ладонью, и тихонько повторял: «Когда мы поженились, мне было девятнадцать, а Сонюрке семнадцать». И нечем было его утешить.

 

XI

Пока папа ещё был с нами, наши взрослые часто говорили о тесноте нашей квартиры. Мы, дети, не могли их понять: нам теснота не мешала. Тем не менее, как-то папа с мамой сказали нам, что мы с ними скоро переедем в другой дом, а бабушка с дедушкой будут ходить к нам в гости. И мы пошли все вместе посмотреть на этот дом и даже на окна нашей будущей двухкомнатной квартиры. Но, когда мы остались без папы, оказалось, что теперь эта квартира нам не положена. А жить всё же было тесно: ведь теперь с нами жила ещё и бабушка Роза, папина мама (после смерти дедушки Гриши бабушка жила то с нами, то в семье папиного брата). Квартирами распоряжался наш ЦКБ, и после безрезультатного хождения по инстанциям мама пошла на приём к Сергею Павловичу Королёву. Было известно, что он помогает своим работникам в сложных случаях, обходя бюрократические препоны. И он помог маме: в нашем доме как раз пустовала смежная с нашей однокомнатная квартира. В один прекрасный день пришли рабочие, и к вечеру к нашей квартире прибавилась новая комната. Стены выкрасили в голубой цвет, потом специальным валиком нанесли на них серебряные узоры, потом перетащили в эту комнату шкаф и тахту, на которой раньше спали папа с мамой, и мама переехала туда. Бабушка с дедушкой перебрались в комнату, кухня стала кухней, коридор стал прихожей, как полагается, и жить стало действительно удобнее.

А у нашей семьи с тех пор появился незримый покровитель…

В нашем городе, как и везде, по праздникам Седьмого ноября и Первого мая проводились демонстрации, и на них всегда приезжал Королёв (это ведь был его город!). К нему иногда подходили люди из толпы, некоторые поговорить, некоторые пожать руку, а кто и просто постоять рядом. Половина города работала у него в ЦКБ. В этом году, первом без папы, мама подвела нас к С. П. (так его называли друзья и близкие сотрудники) и сказала:

– А это мои дочки, Сергей Павлович.

И он тогда сказал:

– Ну здравствуйте, дочки, – и пожал нам руки.

Много позже мы узнали, что они с мамой с некоторых пор близко дружили. Они встречались тайно. Он отпускал своего шофёра, и они гуляли то по лесу, то по окраинам города. Потом мама рассказывала, как иногда они наперебой читали друг другу стихи и как он однажды на спор с кем-то из своих знакомых читал стихи наизусть полтора часа подряд: Есенина, Лермонтова, Пушкина. Чего только мы не узнали о нём потом, когда пришло время и мама стала с нами делиться!

Через несколько лет, незадолго до первой сессии в университете, я заболела воспалением лёгких. Срочно был нужен пенициллин. А вот его-то в этот момент в городе и не было. Мама кинулась звонить С.П., и на следующее утро мне уже делали первый укол. Через два дня врач сказал, что угроза жизни миновала, а ещё через четыре дня я, закутанная во всё что можно, сдавала свою первую сессию вместе с сестрой. А ещё через день во всех газетах было напечатано первый раз имя Главного Конструктора. И было написано там, что он умер, не придя в сознание после операции. Накануне, перед тем, как лечь в больницу, он говорил с мамой по телефону и сказал ей: «В случае чего читайте в газетах». Этот день был очень холодным: минус сорок один градус по Цельсию. Когда мама пришла с работы, мы, уже зная, что случилось, попытались задать ей не относящийся к событию вопрос:

– Мамочка, ты не замёрзла? – такой мороз…

Мама ответила на одной ноте:

– Теперь это всё не имеет никакого значения.

На следующий день мама не пошла на работу. Она лежала в кровати, отвернувшись к стене, и молчала. Это длилось несколько дней. И мы не знали, что делать.

Подняла маму с постели забота: оказалось, что жене С. П. назначена персональная пенсия, она наследует всё, а матери Королёва, Марии Николаевне, и дочке от первого брака, Наташе, – ничего. И мама бросилась хлопотать. У кого только она не побывала в это время: от президента Академии наук Мстислава Всеволодовича Келдыша до ректора МГУ Ивана Георгиевича Петровского. Встреча с Петровским и была в этой маминой эпопее той решающей, после которой персональную пенсию Марии Николаевне дали. Во время своей беготни она познакомилась и с Марией Николаевной, и с Наташей, и с мамой Наташи Ксенией Максимилиановной Винцентини, первой женой С. П. Тогда уже имена мамы и дочки С. П. стали появляться в прессе наряду с именем его жены Нины (отчества не помню), их стали выпускать на публику по соответствующим датам. А наша мама стала близким человеком в доме Королёвых и в большой степени жила их заботами. С тех пор и мы с Алкой не раз бывали на их даче в Барвихе, играли с трёхлетним Андрюшей, сыном Наташи. Он был очень похож на деда. Мария Николаевна рассказывала про С. П., начиная с детства, как он однажды вывел её из леса, в котором она заблудилась, и дальше, про авиационную школу, про группу «ГИРД», про лагерь, про то, как она и Ксана пытались его оттуда вытащить и как в конце концов Ксане это удалось. Мария Николаевна говорила, а я рисовала темперой её портрет.

И ещё запомнился мне ответ Ксении Максимилиановны на мамины расспросы, как она сумела спасти мужа: «Ну, где синими глазами, а где русыми косами». Ксана была хирургом, и каким! В своё время, когда в авиационной катастрофе разбился знаменитый лётчик Мосолов, она «собрала его по кусочкам». Эту фразу из восторженного рассказа кого-то из её коллег я тоже запомнила.

А мне она тоже помогла: вскрыла нарыв на пальце и тем самым спасла от более серьёзной операции. Так что и мне довелось убедиться в её искусстве.

Когда С. П. и Ксана разошлись, их дочери Наташе было четырнадцать лет. Ксана рассказывала маме, что девочка полгода молчала, ни с кем не могла разговаривать. А от мамы мы узнали, что потом, когда С. П. женился во второй раз, в новой семье Наташа не была принята: даже письма её С. П. хранил у себя на работе, в ящике рабочего стола. И встречался с ней где угодно, но только не у себя дома. А на работе он засиживался допоздна: работа у него никогда не кончалась, да и домой он не торопился почему-то.

Пришло время, когда мы с Алкой догадались, о чём шептались мама и бабушка по вечерам. А много позже, когда бабушки уже не было, мы часто засиживались с мамой до полуночи, и она рассказывала, рассказывала…

 

XII

Как мы поступали в МГУ

Это был год 1965-й – год двойного набора: выпускники 10-х и 11-х классов поступали вместе. Конкурс на мехмат был 11 человек на место. Для евреев были созданы специальные задачи, так называемые «гробы»: решение простое, а додуматься нелегко, и уж точно не в рамках устного экзамена по математике. Наш Александр Семёнович Кронрод дежурил на факультете, пытаясь отстаивать несправедливо заваленных абитуриентов. В конце концов многие из нас поступили на мехмат через вечерний факультет: там ещё не догадались отсеивать евреев. И на вечернем была чудесная атмосфера. Там мы познакомились и сразу сдружились со многими замечательными студентами. Был среди них и Женя Горелик, мой будущий муж (о чём я пока и близко не догадывалась). Через полгода, после экзаменов, сданных на все пятёрки, и экзамена по «разнице» между дневным и вечерним, т. е. на восполнение отставания, некоторые из нас были переведены на дневной факультет. Пять студенческих лет – и распределение. И опять довольно большая группа, почему-то все евреи, осталась нераспределённой.

В частности, меня проэкзаменовали в одном институте (кажется, он назывался Институт стандартов) двое молодых сотрудников, уже притащили мне анкету, но в процессе заполнения вдруг их осенило, и они спросили:

– Извините, а что у вас написано в пятом пункте?

И я ответила:

– То же, что, видимо, и у вас (одного звали Израиль Соломонович, а другого Марк, отчества не помню). – Дальше не заполнять?

Они говорят:

– Ой, извините, мы не сообразили сразу: у нас норма перевыполнена.

Я на них даже не рассердилась: я была так рада, что прошла их экзамен!

А потом пришёл на мехмат выпускник прошлого года Миша Нудлер и сказал:

– Ребята, кто без распределения? Давайте к нам – у нас берут.

И несколько человек, в том числе и я, пошли в научно-исследовательский сектор проектного института «Оргэнергострой». Мы там замечательно работали и чудесно общались: на комсомольских собраниях играли в буриме, а в перерывах собирались в коридоре, и Миша Нудлер (сейчас он живёт в израильском поселении Текоа) рассказывал, как там наши (шла Шестидневная война). Он как-то ухитрялся слушать новости, несмотря на глушилки…

 

XIII

Из моих статей об образовании[1]

1. Москва, школа номер семь

Когда мы поступили в математическую школу, в класс к известному математику Александру Семёновичу Кронроду, на одном из первых уроков он сказал:

– Ребята, напишите, пожалуйста, сочинение на тему «Почему я люблю математику».

Кто-то из ребят засмеялся и спросил:

– А если я не люблю математику?

– Тогда напишите, почему вы не любите математику.

Времени он дал нам полчаса. Может быть, это было в первый раз, когда я попыталась определить свои отношения с математикой. В итоге я написала не о том, почему я люблю математику, а о том, почему я люблю математиков и хочу принадлежать к их числу. Я писала, что не знаю никого умнее, выше, интересней, чем люди этого странного племени. С ними можно говорить обо всём на свете, и всегда услышишь в ответ что-то неожиданное, оригинальное, что увлечёт и заставит задуматься. А про любовь к математике мне сказать было нечего. Я и не знала, люблю ли я математику. Зато я понимала, что люблю тех, кто учит меня математике.

А в другой раз он дал нам десять минут, чтобы мы написали, каких писателей мы считаем классиками. Задача была не в том, чтобы просто перечислить любимых писателей. Например, после некоторой внутренней борьбы я написала про Маяковского: «Не люблю, но считаю классиком».

А началось всё так. В МГУ на мехмате была организована встреча будущих школьников с группой учёных. На сцену походкой победителя вышел, почти выбежал человек: он был высокий, стройный, с чёрными волосами, синими глазами – и ни на кого не похожий. Голосом, ни на один голос не похожий тоже, он стал рассказывать, какая будет школа. И, конечно, моё пятнадцатилетнее сердце немедленно рухнуло к его ногам. Я старалась слушать изо всех сил, но думала только одно: «Я буду учиться у него, что бы он ни преподавал». Выяснилось, что через неделю вступительные экзамены. Пришлось забыть, что мы с сестрой не любим математику. Мы схватились за олимпиадные сборники. Сидели каждый день до ночи. Сначала ничего не получалось, а потом – как второе дыхание открылось. Короче, экзамены мы сдали.

И началась учёба. Ой, как это было трудно! И как интересно!

На первый урок математики он вошёл – мы все вскочили. Он кивнул нам: садитесь. Подошёл широким шагом к доске и написал:

1 + 2 + 3 + … + 98 + 99 + 100 = ? И сказал: «Кто первый догадается, чему эта сумма равна, тяните руку! А кто знает, скажите сразу: я дам другую задачу». Он пришёл не один. С ним были его коллеги, тоже математики. Все «с лица необщим выраженьем». Довольно быстро стали подниматься руки. Меня удивило, что это были мальчики. К каждому из них подходил математик, и начинался негромкий диалог.

А я сидела и думала: «Как бы так сделать, чтобы ко мне подошёл он?» И вот из неясной мглы стала выплывать ко мне задача. Никак не могла я ухватить суть, пока вдруг не услышала чей-то тихий шёпот: «с того и другого края…». Я взглянула – и обомлела! Задача стала выпуклой, совершенно понятной. Дело осталось за пустяком: дождаться, пока он станет против моего ряда. Он, а не тот молодой человек, который издали на меня посматривает, и не та женщина, которая сейчас стоит около соседней парты…

Хотя, конечно, все эти люди были необычны и с любым из них было бы интересно. Но ведь я хотела заниматься именно с Кронродом! И я дождалась его взгляда – и скорей-скорей подняла руку. И он быстро пошёл ко мне, и спросил – сколько? Я говорю: «Ещё не сосчитала, но делать нужно так и так…». Он говорит: «Верно». Подсел ко мне, и дальше начался странный разговор. Его вопросы. Мои попытки сразу ответить. А он каждый раз говорит: «А вы не спешите, подумайте. Я минут через 5-10 ещё к вам подойду».

К концу урока у меня образовался листочек с несколькими заданиями. Как потом выяснилось, у всех учеников оказались такие листочки. А задания были разные. Каждый преподаватель успел «поговорить» с группой учеников. Когда урок закончился, было у меня новое потрясение. На переменке никто не гоняется друг за другом, мальчишки не кидаются тряпками, в классе не слышно визга девчонок… А у доски стоят мальчишки и обсуждают друг с другом задачи. Я в них во всех влюбилась сразу и на всю жизнь!

А потом были тяжелейшие испытания: задачи надо было решать самостоятельно, а они не решались. Нам немножко подсказывали, немножко намекали, когда не получалось. Но, в общем, пускали в свободное плавание. Помню свою первую контрольную. Там было много задач. Одна из них была – рисовать графики. Среди функций была квадратичная функция. Значит, парабола. Но ведь никто не объяснил! И вот я, найдя какие-то произвольные точки, взяла линейку и аккуратно начертила график. И только после контрольной, анализируя задачи, поняла, что я натворила. Боже мой! Теперь меня, конечно, выгонят. А главное, он поймёт, какая я дура! Когда я получила контрольную с отметкой «5» (система была пятибалльной), я увидела рядом с этой задачей «+»! Но ведь он не мог не заметить моей грубейшей ошибки! Этот первый урок великодушия и понимания поразил меня на всю жизнь…

Наша школьная жизнь – это были три года настоящего счастья. Потом был университет на Ленинских горах, механико-математический факультет. Пятнадцать человек из нашего класса учились там. Двое мальчиков пошли в физико-технический институт – знаменитый «физтех». Две девочки пошли по гуманитарному пути. Одна – во ВГИК, на режиссёрский факультет. Другая стала замечательным специалистом по сербохорватскому языку. Это она перевела «Хазарский словарь» Милорада Павича и другие его книги.

Недавно я встречалась в Москве со своими друзьями – «мальчишками» и «девчонками» из моего класса. Я не буду говорить об их достижениях в этой жизни. Но эта встреча была, как всегда, встречей людей очень родных, содержательной, волнующей. Говорили о новой книге Ларисы Савельевой, о серьёзнейшем открытии в физике Кирилла Мицена, об интуиции и об исторических связях и так далее. Расстаться, как всегда, было трудно. И хотелось сказать, как всегда: «Отечество нам – Царское село». И мы хорошо знаем, что за этим стоит. Нас всех учила жить и размышлять группа прекрасных людей: А. С. Кронрод, Ф. М. Филлер, Т. Богданова, Е. Лиферов, Т. Усков, И. Корнфельд.

Это особое братство – наш класс. Как будто на всех лежит отсвет незабываемого – наших уроков, походов, вечеринок, наших песен под гитару. Наш вкус формировали великие менестрели того времени: Визбор, Галич, Окуджава. Мы учились преодолевать преграды. Это расширяло наши горизонты и давало нам понятие о новых, ранее не подозреваемых проблемах. Но это тема отдельного разговора. А наш разговор – это, скорее, размышления о проделанном эксперименте и о том, почему он удался.

Необыкновенная атмосфера, созданная в нашем классе, вызывала у нас, школьников, уважение и даже преклонение перед науками и теми, кто ими занимался. Ничего бы не получилось, если бы учителя наши были заурядными людьми. Ничего бы не получилось, если бы они не продумали способ обучения нашего класса. Надо заметить, что, кроме набранных по конкурсу, в классе было около десяти человек «микрорайонных» детей, вообще не сдававших экзамены, но рекомендованных школьным учителем. Часть из них, не выдержав уровня работы, перешла в обычные классы. Ничего бы не получилось, если бы внутри класса не было произведено разделения на группы по уровням, а всего в классе было двадцать девять человек. Ничего бы не получилось, если бы нашим математикам и физикам не дали определённую степень свободы. Ничего бы не получилось, если бы они сами не испытывали удовольствия от этого эксперимента и от общения с нами, «юными дарованиями», если бы они не тратили на нас своё время, если бы не говорили с нами о тысяче разных вещей, вообще не связанных с математикой, не пели бы с нами песен, не ходили бы с нами в походы… И было их несколько. И работу с нами им удалось построить индивидуально.

А ведь, кроме них, нас учил математике «обычный» школьный учитель Василий Алексеевич Ефремов, преподававший ещё в кадетском корпусе (он вёл у нас геометрию). И на него мы смотрели во все глаза. И старались изо всех сил. А русской литературе нас учила Надежда Ивановна Ускова, которая была лично знакома со многими большими писателями, в том числе и с Маяковским. И уроки её тоже были совсем не обычными уроками.

В общем, было к чему и к кому тянуться, «делать жизнь с кого». С тех пор и на всю жизнь осталось у меня ощущение, что каждому ребёнку необходимо встретить в жизни своего Учителя. И осталось крепнущее желание дать что-то подобное следующим поколениям.

 

XIV

23-го февраля 2014-го года я написала на своей странице в «Фэйсбуке»:

«Сегодня двадцать один год со дня гибели Евгения Горелика, математика, педагога от Бога, человека удивительно нестандартного, умевшего активно помогать людям, оказавшимся в его орбите.

Мне выпало счастье быть его женой и матерью его детей. Мы познакомились на мехмате МГУ в 1965-м году. С этого знакомства и началась наша дружба. Мой диалог с ним не прекращается. Часть этого диалога есть здесь, а сейчас я наконец пытаюсь связать воедино всё, что мне запомнилось: то, что сегодня вдруг всплывает в памяти, то, что осталось в нашей с ним переписке, письма его учеников и учёных, потрясенных его гибелью, – тогда, когда он решил одну из не решённых до этого проблем из теории LP-пространств. Остались его статьи, остались статьи математиков, посвящённые его памяти».

В ответ на эту запись я получила кучу отзывов с воспоминаниями о Жене – и просьбы написать о нём подробнее. Я начала писать о нём, а в итоге память перетасовала всё, как захотела.

Евгений Горелик родился 21 февраля 1947 г. в Москве, в роддоме Грауэрмана. Семья жила в Нижне-Кисловском переулке. Родители, Мася Хаимовна и Моисей Менделевич, отношения к математике не имели. Оба получили высшее образование в области строительства. Отец был руководителем архитектурного отдела в «Гидрометцентре», мать работала там же и участвовала в строительстве Московского метрополитена. Родители были вечно заняты на работе, а Женя часами просиживал за книжками в «Ленинке» – в главной московской библиотеке им. Ленина.

Уже в 5-м классе он понял, что хочет быть математиком. В 13 лет победил во всесоюзной математической олимпиаде. Тогда его разыскал известный математик В. А. Ефремович, который и стал с тех пор его научным руководителем. Вадим Арсеньевич занимался неевклидовой геометрией. Этой же областью науки занимались его ученики, в том числе и Женя.

С тех пор были новые победы на олимпиадах, учёба в 444-й математической школе, индивидуальные занятия с математиком Юлием Ильяшенко в 7-й математической школе.

В 1965-м году он поступил на мехмат МГУ, тоже не без приключений. Евреев, получивших две пятёрки, по письменной и устной математике, «резали» на физическом факультете. Этим занимался недоброй памяти господин Сперанский. Способы были самые разнообразные. Например, Женя рассказывал мне, как Сперанский по несколько раз переспрашивал его:

– Вы настаиваете на вашем ответе?

– Да.

– Так я записываю?

– Да.

– А вы уверены?

– Да, я уверен.

– А это неверно.

– Почему неверно? Я ведь всё обосновал!

– Я вам не обязан объяснять. Здесь вы отвечаете, а не я.

Это отдельная тема – как отделывались от евреев на мехмате.

И всё же он попал на дневной факультет, поступив, как и я, сначала на вечерний, а потом пересдав «разницу».

Первым научным руководителем Жени был господин Карацупа. После первой же курсовой работы Жени один из коллег сказал Карацупе:

– Смотри, что твой студент сделал. Это надо опубликовать.

– Не надо: ещё зазнается.

Много позже мне рассказали, что Карацупа был большим антисемитом.

Впоследствии была решена задача о несуществовании равномерного гомеоморфизма между евклидовыми пространствами Lp и lp. Эту задачу Женя решил в рамках семинара В. А. Ефремовича. Решение было послано в «Доклады академии наук». Через некоторое время Жене позвонили из редакции и сказали: «Всё было бы прекрасно, но эта задача уже была решена профессором Энфло. Приезжайте, забирайте статью». Тем и кончилось.

Между тем, Женин подход к решению был совершенно нов. Именно этот оригинальный метод впоследствии лёг в основу решения целого класса нерешённых задач о гомеоморфизме евклидовых пространств. Уже в Израиле, выслушав доклад Жени на семинаре, профессор Линденштраус предложил ему одну из нерешённых задач в области евклидовых пространств. И эта задача была решена Женей в течение нескольких месяцев. Статья Жени вышла в печати уже после его гибели. Почти одновременно публиковались восторженные отзывы – и статьи, посвящённые его памяти.

Мы приехали в Израиль жить – так же, как приезжали, приезжают и будут приезжать сюда наши соплеменники из разных стран. Муж сказал: «Главное дело я сделал – семью вывез». А когда мы ещё раньше говорили о будущей работе, он сказал мне: «В своей стране я всё готов делать: и строить, и мусор вывозить». К тому времени он уже был приглашён в несколько университетов, что не мешало ему пока и убирать мусор на стадионе «Яд Элиягу», и в магазине поработать. Он уже собирался идти на стройку, когда ему позвонили из университета Бар Илан и сказали, что формальности закончены и он может приступать к работе на кафедре математики. И, тем не менее, уже работая в университете, Женя продолжал по ночам подрабатывать – убирал мусор. А заработанные деньги отсылал в московский Независимый университет, где он преподавал до отъезда в Израиль, чтобы кто-нибудь из нуждающихся студентов мог получать стипендию.

Я тоже работала разнорабочей в разных местах, одновременно изучая иврит в вечернем ульпане. А два раза в неделю мы преподавали в организованной Яковом Мозгановым летней, а потом уже и в вечерней, школе для детей новых репатриантов.

Время шло. Непросто сбрасывать кожу и врастать в новую. Помните, у Гумилёва: «Только змеи сбрасывают кожу. Мы меняем души, не тела…»? Так и мы все, вероятно, меняем души, когда они врастают в эту страну, прикипают к ней. Ещё одна ссылка – Бредбери, «Были они смуглые и золотоглазые». Я вспоминала это в начале жизни в Израиле, когда слышала, как дети во дворе кричат маме в окно «има», а не «мама».

Первого сентября 1993-го года под руководством Якова Мозганова открылось дневное отделение «Мофет» в школе «Шевах». Девятого сентября мой муж подал по рекомендации математиков профессоров Йоава Беньямини (Технион) и Линденштрауса статью о своём большом научном открытии в журнал “Israel Journal of Math”. Проблема, которую он решил, оставалась нерешённой в течение тридцати лет. Днём двадцать второго сентября мы, несколько учителей школы «Шевах», подписали в тель-авивском муниципалитете договоры о работе в школе. Во второй половине того же дня мы с мужем договорились о покупке квартиры. Потом мы гуляли с нашим десятилетним сыном и строили планы. А вечером, когда наши дети уже спали, муж, который к этому времени решал уже новую задачу, предложенную ему профессором Шехтманом, сказал мне: «Я пойду в парк. Похоже, я нашёл решение. Ты не жди меня, ложись спать: я буду думать долго. Ты не представляешь, как там красиво!». Поцеловал меня и ушёл.

Он не вернулся в эту ночь. И вообще никогда не вернулся, потому что той же ночью его нашли без сознания у входа в парк Леуми. В больнице «Тель Гaшомер» его пытались спасти. Не спасли… Экспертиза показала, что это был мощный удар, как от грузовика. Но на том месте, где его нашли, не было никаких следов машины. Дело осталось нераскрытым. А я до сих пор думаю, что это был теракт.

Он уходил такой счастливый! К этому времени ему уже звонили из разных стран с предложениями о сотрудничестве. Сколько новых задач ждало его! И решение этой, последней его задачи, осталось неизвестным. Он был убит в сорок шесть лет. Опубликованы статьи его памяти. Решены новые задачи по его методу, который вошёл в математическую литературу под названием «принцип Горелика».

Когда в университете я познакомилась с Женей, он, прежде всего, поразил меня необыкновенной точностью формулировок. Он вообще был разносторонним и очень жизнерадостным. Рядом с ним всегда всё кипело. Он всем на факультете писал шутливые стихи, озорные и талантливые. Помогать человеку для него было так же естественно, как дышать. Его не надо было просить. Если у кого-то из его друзей возникала какая-нибудь проблема, он безо всяких просьб вникал в суть дела и говорил: сделай так и так – или сам для него делал это.

Вот несколько примеров. Мы в России жили с тремя детьми очень стеснённо. Денег всегда не хватало. Один раз Женя пришёл домой озабоченный и сказал: «Ты знаешь, арестовали N. А его сыну восемь лет, и ему нужна срочно скрипка. Ты не будешь против, если я отвезу им 25 рублей?». Он, конечно, догадывался, что я не буду против, но спросил. Так у нас было принято. Другой пример: вдруг выяснилось, что он участвует в фонде помощи семьям политзаключённых, передавая по цепочке каждый месяц 5 рублей в этот фонд (при наших тогдашних зарплатах научных работников и программистов от 105 до 130 рублей в месяц это были деньги!). Он ограждал меня от этой деятельности, потому что это было опасно, но, конечно, был рад, когда я с обидой сказала, что тоже буду участвовать. Так мои ежемесячные 5 рублей присоединились к его взносу.

Благодаря ему я и моя сестра прочли кучу литературы, тогда запрещённой. И тоже была тайна, кто, кому и через кого передавал. Только после смерти своего научного руководителя В. А. Ефремовича, глубоко потрясённый, он рассказал мне, что литература эта шла через него, да и деньги в фонд заключённых – тоже.

Про Женю рассказывали всякие удивительные истории. Вот одна из них. Когда он работал на своей первой работе, будучи ещё очень молодым человеком, после очередного спора он услышал от начальника: «Мы с вами не сработаемся». Ответ последовал незамедлительно: «Я вас не задерживаю, Виктор Данилович». В другом случае, нанимаясь на работу в ВИНИТИ, услышал от принимавшего следующее предложение: «Я вам дам эту должность, если вы удивите меня». Потом сам этот человек рассказывал мне: «Женя сказал мне в ответ длинную и совершенно непонятную фразу. А когда я переспросил, оказалось, что он в точности повторил моё предложение, только в обратном порядке». – «И вы взяли его на эту должность?» – спросила я. – «А как же! Я же обещал! И он же меня удивил! А потом я никогда не пожалел. Он был потрясающий работник!»

В самом деле, Женя обладал этой удивительной способностью: любое услышанное слово или фразу он мог мгновенно перевернуть в уме и произнести наоборот.

 

Даю слово нашей дочке – Лене Кардаш.

Дни. Зарисовка на тему «Подводные камни в семье»

Однажды, в незапамятные времена, папа выдумал совершенно потрясающую штуку и преподнёс всем нам неожиданный подарок. Каждому из членов семьи был вручён один из дней недели. Что это означало? В твой день тебя нельзя обижать, на тебя нельзя сердиться или заставлять мыть посуду, выносить мусор и заниматься прочей домашней чепухой. Это был подарок из подарков. И что вы думаете? Это работало. Например, меня приближение моего дня (если я об этом помнила, конечно) наполняло радостью и ожиданием чего-нибудь приятного. Не проходило недели, чтобы не послышалось «а сегодня мой день!». Или так: «и вообще, сегодня – мой день!». Вот ещё одно: «Не трогайте Серёжу, сегодня его день. Ну конечно, сыночек, спокойно оставайся под кроватью, мы тебя непременно вытащим завтра утром». Даже у кошки был свой день, вторник. Кажется, по вторникам запрещённые прыжки на обеденный стол карались не слишком строго.

Моей младшей сестре, которую дома звали Мышкой, принадлежал четверг. В Израиле, по созвучию с ивритом, четверг, ‘йом хамиши’, у нас немедленно стал называться ‘йом hа-Мыший’ – конечно, папина шутка. Мне интересно, случайно ли маме досталась пятница? Ведь её домашнее прозвище Птица. Птица – Пятница. Невостребованное воскресенье стало днём всеобщей любви.

Сколько лет должно было пройти, чтобы стал виден глубинный смысл такой невинной на первый взгляд игры! Игра, которую мы обожали, работала хитрым приёмом по разряжению обстановки и по прошествии лет не раз поражала меня своей элегантностью. По сей день я при каждом удобном случае хвастаюсь: а ещё мой папа был гением-изобретателем. Ему принадлежит разработка множества методов для решения семейных кризисов.

Другой способ применялся для восстановления мира после ссор с мамой. Происходило это следующим образом. В зависимости от того, кто был неправ, разыгрывалась сценка, где мама или папа обсуждались в третьем лице. Например, если папа был неправ и хотел это признать, он подкрадывался к маме и объявлял, какой возмутительный случай произошёл полчаса назад. Приходил ужасный негодяй и страшно плохо себя вёл. Он наговорил невероятных гадостей, и папа очень обеспокоен, что он обидел маму. Негодяя надо обязательно поймать и наказать. Уже, наверное, понятен сценарий примирения, если неправа была мама. Папа обнимал маму и начинал так: «Знаешь, Птичка, я тебе должен кое-что рассказать». И шёл рассказ о том, как в мамино отсутствие приходила такая ведьма, просто кошмар! Очень нехорошая бага-яга. «Ты себе не представляешь, Птичка, что тут было! Я даже не могу тебе этого повторить. Я только очень надеюсь, что она тебе нигде не встретилась».

 

После смерти Жени я осталась с тремя детьми, с начальным ивритом, начинающая учительница начинающейся новой школы. И дети в нашей школе были дети новых репатриантов, растерянные, каждый со своими проблемами. Были среди них и сироты, и дети из неполных семей. Всем им надо было дать образование, научить жить и учиться.

Сегодня эти дети давно уже окончили дневную школу «Шевах-Мофет», окончили университеты, отслужили в армии. Одни работают в области высоких технологий, другие преподают в университетах, занимаются наукой. Есть среди наших выпускников и служители муз: певцы, музыканты. В общем, вышли в люди, состоялись. Но все это было потом.

А пока… Соглашения «Осло» ещё только вступали в силу. Мы учили и учились, обрастали новыми учителями. Наш неизменный вождь и предводитель Яков Мозганов изучал каждого приходящего и, как когда-то меня он послал на беседу к Тане Соколовской, так теперь уже посылал на интервью и ко мне. И сложился у нас в школе необычный коллектив из бывших преподавателей институтов и физматшкол или выходцев из физматшкол, готовых учить детей.

Девять лет прошло со дня безвременной смерти от лейкемии нашего друга и коллеги физика Лёни Хейфеца. Шесть лет нет с нами рядом другого нашего замечательного коллеги, дотора физматнаук Арнольда Блоха. Он умер неожиданно, в первый день каникул перед праздником Песах.

Четырнадцать лет со взрыва в Дельфинариуме, покорёжившего жизнь десятков семей. Только погибших детей – двадцать один, а сколько раненых, оставшихся калеками! Семеро из погибших – ученики нашей школы. На похоронах и потом, в дни памяти наших детей, некоторые родители говорили о тех, кто это сделал: «Они не дождутся, чтобы мы отсюда уехали. Мы приехали сюда жить, и мы будем здесь жить несмотря ни на что!». В нашей школе, как и в каждой школе Израиля, есть стена памяти, а на ней – фотографии. Прекрасные лица детей, погибших за свою страну.

Мне кажется, что главная задача школы – научить детей учиться и думать. И в моей физматшколе мы учились думать, в том числе и о других.

[1] Сборник «Идёмте же отсроим стены Йерушалаима», Иерусалим, 2008.