Рассказы о гражданской войне
Я знаю, что советская власть в Чернигове окончательно установилась в ноябре 1919-го года. Сама я, естественно, свидетелем гражданской войны не была, но смутно помню рассказы старших, как они настрадались. В город входили красные, потом немцы и гетман, петлюровцы, снова красные, затем Белая армия Деникина. Ясно, что террор и бандитизм процветали, а уж евреям приходилось особенно туго. Соня рассказывала, что они много раз отсиживались в погребе.
А вот эпизод из воспоминаний моего мужа Давида. Он был тогда маленьким мальчиком и, конечно, не понимал, что за события происходят в большом мире и в его родных Калинковичах. Но атмосферу тревоги он чувствовал и слово «бандиты» тоже было ему известно. Однажды, когда семья сидела за столом, в дом вошли бандиты. «Они явно пришли нас вешать, ‒ вспоминал Давид, ‒ у них были верёвки в руках. Вытащили всех из-за стола и повели вглубь дома. А меня вроде забыли. Я и подумал, что я маленький, так что мне не надо идти. Но тут один из них подошёл ко мне и так ласково, с улыбкой поманил за собой. Я и пошёл. А спасла всех мама: она каким-то образом сумела выбежать в коридор, который кончался дверью на балкон. Дверь была плотно закрыта, но она сорвала её, выбежала на балкон и стала кричать. И бандиты (о чудо!) ушли».
«Мамэ лошн»
Мои мама и папа говорили между собой по-русски. Тем не менее, идиш звучал иногда ‒ если что-то не предназначалось для детских ушей. Я понемногу стала догадываться, о чём идёт речь. В семье Капланов идиш был в ходу чаще, так что с годами я научилась неплохо понимать разговорный язык. Я не помню, на каком языке говорили с нами в еврейском детском саду, ‒ мне кажется, что по-русски. А вот стихи и песни мы знали на идиш. И для меня такими привычными были еврейские имена наших воспитательниц: Хана, Лея и другие (тогда как имя моей первой учительницы ‒ Прасковья ‒ я никак не могла запомнить и долго всех смешила: «Мою учительницу зовут Поросела Степановна»).
Я даже научилась говорить на идиш, но плохо. Мы с Давидом тоже иногда пытались использовать этот язык, чтобы что-то скрыть от детей. Он-то говорил гораздо лучше меня, Соня тоже свободно говорила, и они между собой часто переходили на идиш. Я замечала, что идиш их как-то сближал, создавал родственное чувство. А если они скандалили, то по-русски. В последние годы нашей московской жизни идиш уже почти не звучал в доме, и мне казалось, что я его совсем забыла. Но вот в Иерусалиме я попала на вечер, где чествовали поэтессу Рахиль Баумволь. Мы с ней познакомились, поскольку жили по соседству, но я знала о ней ещё в Москве. В 50-е годы её стихи на идиш перестали печатать, тогда она начала писать по-русски, в том числе и детские стихи. Вечер проходил на идиш, и какова же была моя радость, когда я обнаружила, что всё понимаю! К сожалению, для моих дочек идиш остался не более чем «мамэ лошн», которого они не знают.
Воинствующий атеизм
С детства мне запомнились два случая, которые я смогла понять и оценить много позже. Мне было лет шесть или семь. Недалеко от нашего двора на Пролетарской высилась красивая церковь, которую все называли Николаевской. Наша ребячья босоногая команда любила бывать на пороге церкви ‒ заглядывать, слушать пение хора. Иногда выходил к нам священник: улыбался, говорил приветственные слова, гладил по головкам. Особенно мы любили смотреть пышные торжества венчания. И вот однажды мы прибежали к церкви, а на её месте – груда развалин. Мы были потрясены, и никто нам ничего не объяснил.
А вот второй случай. Я ночевала у Капланов. Утром позвонили в дверь, и Тётя впустила в дом милую и печальную молодую женщину. Она сказала, что раньше жила в этом доме, и попросила разрешения поискать на чердаке какие-то документы. Тётя усадила её за стол, разговорилась с ней. Женщина в слезах рассказала, что здесь жила её семья, а потом отца и брата расстреляли, поскольку они служили в церкви, были священниками. Тётя просила её бывать у нас, но больше мы её не видели.
Страшное предсказание
В июне 1933-го года моя мама собралась вместе со мной и Фимкой переезжать к папе в Москву. Уже были куплены билеты, упакован багаж. И вот за два дня до предполагаемого отъезда в наш двор на Пролетарской забрела пожилая цыганка. Она предложила маме погадать на картах, а мама, хоть и не верила в гадания, согласилась. Цыганка раскинула карты, помрачнела и спросила: «Тебе правду говорить?» Мама ответила, что хочет слышать правду. «Тебе предстоит дальняя дорога к человеку, ‒ сказала цыганка, ‒ но ты его не увидишь». Соседи по двору, которые были при этом, стали уговаривать маму не верить такой чуши. А на следующий день прибыла телеграмма от дяди Вульфа о неожиданной смерти папы.
Костя Есенин
С Костей мы просидели за одной партой до конца десятого класса. Как я вскоре обнаружила, он был похож на своего отца. Его мама Зинаида Николаевна Райх рассталась с Есениным, когда Костя был грудным младенцем, а его старшей сестре Татьяне ещё не было трёх лет. Татьяна воспитывалась в родне Есениных, а Костя жил с мамой и её вторым мужем Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом. Костя очень тепло отзывался о Мейерхольде – не только как о выдающемся режиссёре, но и как о человеке, своём отчиме. Костя никогда не кичился тем, что в их доме бывают известные люди, он только иногда и вскользь упоминал об этом. Вообще, он был дружелюбным и компанейским мальчиком, его все любили в классе. Он очень тяжело переживал семейную трагедию, о которой я сейчас расскажу. Именно с тех пор обнаружилось, что у него больное сердце, ‒ кажется, от болезни сердца он и умер довольно рано.
Он очень увлекался футболом: играл сам, а затем стал футбольным комментатором, журналистом и статистиком. Уже после войны он смог окончить Московский строительный институт и работал в этой области.
Последняя встреча с ним оставила у меня сожаления на всю жизнь. Это было в начале 1947-го года, когда моя мама лежала в больнице в тяжёлом состоянии. Я ехала в метро с работы, усталая и печальная. С противоположного сиденья пересел ко мне парень в солдатской форме. Он улыбался, и я узнала в нём Костю. Вся грудь его была в военных наградах. Почему я не бросилась к нему на шею, не сказала, как я рада, что он вернулся с войны живым и здоровым?! Вообще, по-настоящему не поговорила. Я была слишком погружена в свои заботы, и разговор получился какой-то поверхностный. Он рассказал про свою женитьбу, про детей, про работу. Больше я его не видела, а потом узнала о его смерти.
Зинаида Райх, Всеволод Мейерхольд и его театр
В октябре 1936-го года Зинаида Райх появилась у нас в школе: приехала справиться об успехах сына. Костя ей представил меня, свою соседку по парте, и мы обменялись несколькими словами. Какая же она была красавица! Она довольно часто приезжала в школу. Примерно через год Зинаида Николаевна и наш завуч Лариса Никифоровна организовали встречу учащихся с Всеволодом Мейерхольдом. Встреча проходила в актовом зале школы. Я хорошо запомнила, как выглядел тогда Всеволод Эмильевич: высокий, полноватый, с огромной шевелюрой и длинным мясистым носом. Он говорил энергично и интересно ‒ рассказывал эпизоды из театральной жизни.
Зинаида Николаевна приносила для нашего и параллельного классов контрамарками в Театр Мейерхольда. Этот театр, можно сказать, стал для нас родным домом: нас там очень приветливо встречали, усаживали на хорошие места. Это был изумительный театр – как по режиссуре, так и по блестящему актёрскому составу: Бабанова, Райх, Охлопков, Ильинский, Царёв, Свердлин. Я посмотрела все их спектакли. Многое забылось, но кое-что хранится в памяти: например, неповторимая «Дама с камелиями», где играли Зинаида Райх (это была её любимая роль) и Михаил Царёв; ещё помню Счастливцева и Несчастливцева, которых играли Ильинский со Свердлиным, и грохот смеха в зале, когда они ловили рыбу в пруду.
Когда мы пошли в 10-й класс, я услышала от Кости, что начались какие-то гонения на театр и самого Мейерхольда. Он не ставил советских пьес, и это послужило поводом для травли. Мейерхольд срочно поставил спектакль о Павке Корчагине, но он получился малоубедительным и неинтересным. В «Правде» появилась разгромная статья под названием «Чужой театр», а ещё через некоторое время театр закрыли. Я знала, как сильно Костя всё это переживал, хотя говорить открыто он боялся.
В конце учебного года в школе появилась Зинаида Николаевна. Она пригласила весь наш класс вместе с Ларисой Никифоровной отпраздновать выпускной вечер у них на даче в Горенках. Помню, что Костя вёл нас через лес, потом мы сидели на террасе за прекрасно сервированным столом. Тогда я впервые попробовала глинтвейн. Всеволод Эмильевич сидел в углу террасы в кресле – это буквально была гора печали. Потом он сел за стол, но почти не говорил с нами.
В июне 1939-го года Мейерхольда арестовали как антисоветчика. Зинаида Николаевна пыталась бороться: обращалась в соответствующие инстанции, написала письмо Сталину. Всё было бесполезно. Кажется, она обращалась и к деятелям культуры за рубежом. Через месяц после ареста Мейерхольда её уничтожили: ночью в квартиру проникли двое «бандитов» – ясно, что это были агенты НКВД, ‒ и зверски убили её и домработницу, находившуюся в квартире. Костя в эту ночь был на даче. Мейерхольд сидел в заключении, его подвергали пыткам, а в 1940-м году расстреляли. Вот так трагически закончилась эта история.
Студенческая жизнь<
Учиться в институте мне нравилось, я много занималась. Однако оставалось время и в театрах бывать, и на выставках, и в кино. Иногда к нам в институт приезжали с выступлениями актёры, и это всегда было интересно. Помню вечера Аллы Тарасовой и Эммануила Каминки. Институтскими подругами, с которыми я часто проводила время, были Лена Аигина, Люба Иванова, Валя Егорова, Ира Озерова (с мальчиками мы почему-то не дружили). Мы никогда не говорили о нарядах и понятия не имели о моде ‒ одевались очень просто.
Помню один совершенно особый, неповторимый вечер: концерт Александра Вертинского. Это было уже после эвакуации ‒ кажется, в 1944-м году. Концерт проходил в Театре им. Ленина на Красной Пресне, и ходила я с тётей Леной, которая через свою библиотеку достала билеты. Поразил голос Вертинского, его лирическая, какая-то вкрадчивая манера пения (мы-то привыкли к громкому исполнению патриотических песен). Ну и его манеры вообще, изысканная одежда, перстень на пальце.
День Победы
Когда в конце войны наша армия освобождала какой-нибудь город, то в Москве проходил салют. Мы даже немного привыкли к этому, хотя всегда ощущали праздник. Но вот салют в День Победы нельзя сравнить ни с чем: он был грандиозным и изумительно красивым. Мы с мамой в тот вечер зашли за моей подругой Ирой Ноткиной и её мамой, которые жили в большом писательском доме в Лаврушинском переулке. Небольшое отступление: как Ноткины попали в этот дом? До войны их коммуналка и наша квартира находились на одной площадке на Пресненском Валу. Они уехали в эвакуацию, а когда вернулись, то оказалось, что их комната занята другими людьми. Оказывается, они не подумали, что за комнату надо платить, поэтому их выписали. Какой-то их родственник, литератор, временно пустил их в свою квартиру (потом уже они получили собственное жильё). Так вот, мы встретились и все вместе отправились на Малый Каменный мост. Народу было невероятно много, незнакомые люди бросались друг к другу и целовались. Салют проходил под восторженные крики – и тут же было много слёз.
Мой муж Давид
Давид родился 12-го декабря 1913-го года в Калинковичах и был одиннадцатым ребёнком в семье. Отца звали Шая, или Исай, маму – Рахиль. Давид рассказывал, что мама его рожала одного ребёнка за другим и все были мальчики, пока наконец десятой не родилась дочка. Когда обнаружилась новая беременность, то мама хотела её прервать. Уже всё было подготовлено, пришёл врач, но обронил фразу: «А мне кажется, должен быть хороший мальчик». И Давида сохранили. Сестра Аня, правда, оспаривала эту историю, утверждая, что она в семье младшая. Кто же теперь это проверит? Давид перечислял имена всех детей в виде забавной скороговорки, и в ней звучал живой идиш. Я произношу эти имена на русский лад: Бейнус, Залман, Арон, Гриша, Изя, Ефим, Шмера, Наум, Соломон, Аня, Давид.
У Исая Миневича был в Калинковичах небольшой мануфактурный магазин, который обеспечивал существование семьи. Советская власть экспроприировала эту собственность, и с тех пор заботиться о родителях стали дети. Вся семья в конце концов покинула Калинковичи в поисках подходящих мест для жизни. Старшие братья Бейнус и Залман уехали строить еврейское государство в Палестине. Залман занялся фермерством, а Бейнус стал математиком, преподавал в Иерусалимском университете. Математические способности были у нескольких братьев в семье: у Гриши (он до войны преподавал математику в школе), у Ефима (говорили, что у него были выдающиеся способности, но он, увы, был осуждён на 10 лет и по возвращении из лагеря вскоре умер), у Соломона (он стал профессором в Донецком университете).
Давид начал свою рабочую жизнь со специальности электрика. Эта квалификация потом ему не раз пригождалась в жизни. Была от его рабочей специальности ещё одна великая польза. Соломона не принимали учиться ни в один университет, поскольку он числился сыном частного собственника, «лишенца», – что было делать? Они решились на отчаянный шаг: Давид взял справку со своей работы и изменил в инициалах букву «Д» на букву «С». Так Соломон получил право учиться в университете.
Когда мы в 1940-м году с Давидом познакомились, он уже заочно изучал математику в Московском областном пединституте и преподавал в сельской школе. Родители его тогда жили в Москве вместе со своей единственной дочкой Аней. Аня недавно вышла замуж за Зуню Розенблита, и все ютились в старом домике на улице Красная Пресня. Они с самого начала меня очень тепло приняли, а потом мы много лет по-родственному общались с Аней и её семьёй.
Давид прошёл всю войну, включая японскую кампанию, дважды был ранен и, слава Богу, вернулся живым. Я сейчас разложила перед собой удостоверения к его медалям. На самом ветхом и помятом листочке – самый пронзительный для меня текст: «За участие в героической обороне Сталинграда красноармеец Миневич Давид Исаевич указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 декабря 1942 г. награждён медалью “За оборону Сталинграда”».
В их семье воевали ещё четыре брата: Арон, Гриша, Изя и Шмера ‒ и все четверо погибли.
Окончить институт Давиду удалось лишь в 1951-м году. После войны он работал в московских школах, как дневных, так и вечерних. Всегда брал очень большую нагрузку. Несмотря на то, что с годами у него накопился серьёзный опыт, он всегда тщательно готовился к урокам. И очень нервничал, когда ему мешали. Я привычно одёргивала детей: «Тише, папа планы составляет!».
Вообще, нервная система у него была расшатана, но в спокойном состоянии, на отдыхе, например, он был весёлым, добродушным и компанейским человеком. Он прекрасно играл в шашки. Куда бы ни приезжал, всегда находил себе сильных партнёров и, как правило, выигрывал. В шахматы тоже любил играть, но шашки были его настоящей страстью.
Моего мужа всегда интересовали люди с феноменальной памятью и прочими подобными свойствами. Он ходил на выступления знаменитых «счётчиков» и гипнотизёров, был большим поклонником Вольфа Мессинга.
Давид знал массу головоломок, разного рода фокусов и любил развлекать ими окружающих. Помню один фокус, который обычно всех поражал. Собравшиеся составляли список из ста предметов, не показывая его Давиду. Затем сообщали ему: номер такой-то – предмет такой-то. Можно было называть подряд или вразбивку. И затем спрашивали: номер 74 – какой предмет? номер 13 ‒ ? И т. д. Как правило, он не ошибался. Я забыла секрет этого фокуса, а девочки, кажется, помнят.
А ещё Давид был отличным пловцом. Он очень любил плавать и мог плавать часами. На Десне, на Азовском море и литовских озёрах, куда мы ездили отдыхать, он буквально пропадал в воде. Я, конечно, волновалась, потом высказывала ему своё беспокойство и неудовольствие. А он улыбался и говорил: «Ривуська, ты смешная и не понимаешь: разве я могу утонуть? Я же умею отдыхать в воде: ложусь на спину, погружаюсь в воду, и вода меня выталкивает. Я так могу лежать сколько угодно». При этом у него, наверно, случались судороги ног, но он о них не рассказывал. Помню какие-то разговоры о булавке, которую должен иметь при себе каждый пловец, чтобы уколоть мышцу при судороге. Давид пытался и меня научить плавать, но из этого ничего не вышло. С девочками получилось удачнее.
Я часто думаю про себя: тогда, в 1940-м году, когда я пошла с подругами в кино, мне очень повезло.
Об антисемитизме
Я знаю, конечно, что до революции в России был антисемитизм, но также знаю, что мои родственники с ним не сталкивались. Из рассказов мамы помню, что соседи-украинцы в Красном любили бывать в доме Капланов. Зимой, когда у крестьян много свободного времени, они приходили к нашим и просиживали у них целые вечера, с удовольствием слушая истории Бориса и Моти. В ходу была фраза «Пiдемо до жидiв», в которой, по-видимому, не было обидного смысла.
Потом наступили страшные времена гражданской войны, и я слышала от старших об антисемитизме и еврейских погромах. Знаю и из литературы об этом. Сама же я росла в спокойной, дружелюбной атмосфере и никакого антисемитизма не чувствовала. Мой папа, помню, пёк куличи перед православной Пасхой, и у него эти куличи покупали. Также знаю, что русские соседи очень уважали нашу Тётю, считали её мудрой женщиной и обращались к ней за советами. Её как равную принимали Снежковы, Губаревы и другие ‒ остатки дворянских семей, которые жили на той же «аристократической» улице Розы Люксембург, что и Капланы.
Ещё хочу рассказать, как в нашем дворе на Пролетарской все соседи собирались и вместе варили варенье. Во дворе было шесть семей, поровну русских, украинских и еврейских. Взрослые, конечно, знали, кто есть кто, но я никаких разговоров на эту тему не помню. Жили очень дружно.
Варенье варили летом, когда полно было клубники, вишни, чёрной смородины и малины. Это был своеобразный ритуал. И взрослые, и дети выходили во двор, мужчины выкладывали из кирпичей шесть очажков, а женщины устанавливали на них большие медные тазы. В середине помещали покрытый белой скатертью столик с тарелками и ложками – чтобы снимать пробы. Я помню, какие важные и вдохновенные лица были у всех хозяек! Сначала в тазу варился сахарный сироп, а затем в него засыпались ягоды. Варили варенье долго, на очень небольшом огне, постоянно помешивая. Хозяйки совещались друг с другом, пробовали варенье, что-то в него добавляли. Очень важно было определить момент окончания варки. Здесь экспертом считалась моя мама (она вообще была отличной кулинаркой): когда она произносила «готово», в очажке тушили огонь. Варенье остывало, его освобождали от пенок и закладывали в большие стеклянные банки. Оно хранилось в доме при обычной температуре и в течение всего года оставалось очень вкусным и ароматным. Пенки доставались нам, босоногой ребятне, которая бегала по двору от одного таза к другому. Нас потом приходилось долго отмывать от этих пенок. Вот такая идиллическая картинка иногда вспоминается.
Вообще, до войны бытовой антисемитизм «дремал», не проявлялся. Война его обострила, и политика Сталина этому способствовала: ни в одной своей речи – ни во время, ни после войны ‒ Сталин не выразил сочувствия к еврейскому народу, на который обрушилась Катастрофа. Очевидно, он благосклонно относился к стремлению Гитлера уничтожить евреев и в конце 40-х годов стал действовать в том же направлении: убийство Михоэлса, разгон Еврейского антифашистского комитета, кампания против «безродных космополитов». Этот государственный антисемитизм способствовал подъёму ненависти к евреям среди населения. Апофеоз – «Дело врачей». Еврейские фамилии смаковались во всех кухнях и очередях – было очень тяжело и страшно. А при этом – невероятно! ‒ мы верили, что какой-то заговор существовал на самом деле. Вот такая была наивность и слепота.
О готовящемся выселении евреев в нашей семье не было известно. Слухи дошли только после смерти Сталина. И даже это не раскрыло нам глаза до конца: мы не могли осознать, что в социалистической стране возможна такая страшная государственная политика. И по поводу других преступлений советской власти также не было ясного понимания.
После войны антисемитизм всё время усиливался. Я с этим столкнулась, когда меня в начале 50-х не брали на работу по специальности. И вокруг были подобные ситуации. Потом прошло много лет, и мои дочки, поступая в высшие учебные заведения, выбирали те, где «принимают евреев».
Был у нас в семье и совсем неприятный случай. Леночка с Сеней как раз недавно поженились. Они ехали в переполненном автобусе, и какой-то тип прицепился к Лене с явно антисемитскими намёками. Сеня вступился и тут же получил удар бутылкой по голове, так что пришлось потом швы накладывать.
Репрессии 30-х – 40-х годов
Я уже рассказала о расправе над Мейерхольдом и его женой, которая происходила буквально на моих глазах. Мы все были свидетелями целого ряда известных сталинских процессов. Сидел в лагере брат Давида Ефим – его посадили по доносу одного из «друзей» за рассказанный в компании анекдот. Вот ещё один случай: заведующую библиотекой, где работала тётя Лена, арестовали и отправили в лагерь за то, что в фотоматериалах библиотеки комиссия обнаружила портрет Я. Гамарника (он был известным красным командиром, но к тому времени успел превратиться во «врага народа»). Вокруг происходили страшные вещи. И что же, какая у нас была реакция? Мы втайне сочувствовали репрессированным, которых лично знали, а в целом – поражались, не понимали происходящего. И как это Вышинскому удаётся добиваться таких показаний? Растерянность была: может быть, ошибки? кто его знает. Но усомниться в основах ‒ нет, такого не было. Понимание пришло намного позже.
Смерть Сталина
Хочу особо отметить, хотя сейчас даже стыдно в этом признаваться: когда Сталин умер, я очень горевала и плакала. Это был какой-то гипноз: казалось, что без Сталина дальнейшая жизнь немыслима.
Вдесятером ‒ в Израиль
Галя в 1990-м году ездила в гости в Израиль. Она вернулась в восторге от страны и от того, как нас, конкретно нашу семью, там ждут. Когда слышали, что собирается приехать сразу десять человек, то приходили в восторг и обещали помощь. И мы действительно прибыли вдесятером: кроме нас с Давидом, наших дочек и их семей, приехала Раиса Исааковна Зак, мама моего зятя Семёна. Она, как и Давид, удивлялась тому, что воочию увидела Израиль.
Мы помним друг о друге
Как я сказала, часть семейных родственных связей с течением времени оборвалась. Я тем более ценю и стараюсь поддерживать связи, которые сохранились.
В Иерусалиме живут Алёнка Лейкина и её сын Марик – у нас с ними тесный контакт.
В Беэр-Шеве живут со своими семьями дочки Ани, единственной сестры Давида. Это Люся Лиокумович и Рая Нестерова, а также их сводная сестра Софа Гайсинская. Мы не очень часто видимся, но часто разговариваем по телефону.
Такой же контакт у меня с Женей и Натаном Шварцманами, которые живут в Лоде. Женя – племянница тёти Лены Левиной. У них с Натаном большая семья. И стоит сказать, что они ещё в Советском Союзе стали активистами движения сионистов-отказников, а здесь возглавили группу, которая занимается сохранением памяти об этом движении.
В Текоа живут Дина Самуиловна и Владимир Александрович Ляхновичи, родители Серёжи, так рано и неожиданно ушедшего мужа нашей Гали. Мы регулярно звоним друг другу, при каждом удобном случае передаём приветы.
Я переписываюсь с Любой Друбецкой, внучкой дяди Вульфа, которая со своей семьёй живёт в Москве.
Переписываюсь и иногда говорю по телефону с Ларой, приёмной дочкой дяди Моти. Ей и её большой семье непросто живётся в постсоветском Харькове.
Лену Степанову, двоюродную сестру Лары, наша семья знает с давних времён. Лена живёт теперь в Нюрнберге, и мои дети с ней общаются в интернете. Мы с Леной очень тепло друг к другу относимся.
В городе Ногинске под Москвой живёт Гриша Лерман – он носит имя своего деда, брата Давида, погибшего на фронте. Он не так давно был в Израиле и навещал нас.
Переписываемся с Виталием Непомнящим из Москвы, племянником тёти Лены Левиной. Не так давно он прислал мне вышедшую в Москве книгу своих воспоминаний.
У Наума, брата Давида, была жена Лиза, а у неё – племянники Давид и Михаил Крейнисы. Они оба в Израиле, и мы держим друг друга в поле зрения.
Хочется сказать и о дружеских связях, старых и новых, которые я очень ценю.
Я переписываюсь с Лидой Кирилловой и Светланой Коченковой из Москвы. Лида, в девичестве Шмидт, была моей сокурсницей в институте, а потом мы очень подружились, когда вместе работали в НИИ шинной промышленности. Со Светланой Дмитриевной мы много лет проработали в школе рабочей молодежи.
В Хадере живёт Вера Цивлина, черниговчанка, которую я знаю с молодости. Она племянница одной из подруг моей тёти Фани. Мы с ней регулярно перезваниваемся.
Из Чернигова я знаю семью Гершановых-Коганов: они были соседями наших Лены и Авраама Лейкиных в одной из квартир, где те жили; кроме того, Изя Коган, как и Авраам, был столяром, и они какое-то время вместе работали. Потом их семья жила в Шостке, затем оказалась в Израиле. Мы в контакте с Валерием Коганом, который живёт в Реховоте.
На Голанах в небольшом мошаве живёт Гена Перельман, которого я знаю с юности по дому на Пресненском Валу. Мы с ним поддерживаем связь. Мои дети несколько раз ездили к нему в гости и рассказывали потом, каких страшных «волков» он держит у себя в вольере. А это новая для Израиля порода собак – чешская овчарка. Именно Гена впервые привёз сюда из Чехии щенков этой породы.
В Иерусалиме я подружилась с Сарой Кантор, своей соседкой по Писгат-Зе’еву. Теперь Сара с семьёй дочки живёт в Гив’ат-Зе’еве, так что мы общаемся по телефону.
Меня навещают Аня Ротман, Света Церковная, Оксана Филимонова, Яна Исаева и Лариса Гринфельд. Я всегда рада, когда кто-то из них приходит.
Leave a Reply