Элеонора Шифрин, переводчик, журналист, лектор, родилась в Киеве, выросла и училась в Сибири. Вела правозащитную деятельность в СССР и, после недолгой борьбы за выезд вместе с родителями и сестрой, сумела выехать в 1972 г., но отдельно от семьи, благодаря фиктивному браку. Семья застряла в отказе. В Израиле продолжила борьбу за свободу выезда из СССР, против советского тоталитарного режима и против инфильтрации коммунистических идей в жизнь западного общества. Вместе с мужем, бывшим политзаключённым Авраамом Шифриным, за которого вышла замуж в Израиле, работала в созданном им Центре исследования тюрем, психтюрем и концлагерей СССР. Затем много лет работала редактором новостей и аналитиком новостного портала «Седьмой канал». Переводила книги и статьи. Занималась общественной и политической деятельностью, возглавляла партию «Емин Исраэль». С 1989 г. на протяжении 20 лет принимала репатриантов из развалившегося СССР. С 2000 г. координирует деятельность американских добровольческих групп и организаций, поддерживающих раненых солдат Армии обороны Израиля и семьи пострадавших от арабского террора. Является официальным представителем израильского агента Йонатана Полларда по связям с русскоязычной общиной и возглавляет информационную борьбу в русскоязычных СМИ за его освобождение из американской тюрьмы. Мать двоих детей, бабушка десяти внуков. Живёт в Иерусалиме.
Летом 2014 г. исполнилось 35 лет со времени гибели моей семьи в борьбе за выезд из СССР. Время не лечит ран души – мне по-прежнему тяжело рассказывать об этом. Но я, единственная из семьи оставшаяся в живых, считаю необходимым, чтобы евреи, без затруднений выезжающие сегодня из бывшего Союза, как и те, кто принял решение остаться там, считая, что «в случае чего всегда успеется», знали, как это начиналось, как писалась кровью история нашей борьбы за свободу и нашей алии, как мы проходили нашу «пустыню», отстаивая право на наш Израиль.
* * *
22 июня 1989 г. одной из улиц Натании было присвоено имя моего отца, д-ра Ицхака Бен-Ханана (Полтинникова), врача, учёного, ветерана войны с нацизмом, почётного полковника Армии обороны Израиля, активиста борьбы за алию, скончавшегося 1 июля 1986 г.
Решение было принято муниципалитетом Натании по ходатайству Объединения ветеранов войны с нацизмом и было поддержано Объединением инвалидов войны, а также глазным институтом им. Гольдшлегера при больнице Тель ха-шомер. Это последние почести, которые отдала страна трём своим бойцам, погибшим за алию: моим родителям и сестре. Имена моей мамы, д-ра Ирмы Беренштейн, и моей сестры, д-ра Виктории Полтинниковой, написаны на папином надгробье в Натании, потому что их могилы остались в Новосибирске. Общий памятник, общий героизм и трагедия, и почести – общие.
Мы были одной из первых семей в Новосибирске, решивших подать заявление на выезд в Израиль в 1971 г., когда выезда из Сибири ещё не было. Тогда среди потенциальных «подавантов» дебатировался тактический вопрос: подавать на месте и прошибать стену – или переехать в Прибалтику или Черновцы, откуда уже начали выпускать. В нашей семье решение было принято без разногласий: пробиваться на месте. Наверное, это было безрассудно, учитывая то положение, которое занимал папа, только что демобилизовавшийся после 30-ти лет службы в армии полковник, окружной офтальмолог Сибирского военного округа, начальник глазного отделения окружного госпиталя. К тому же, избранный на должность завкафедрой глазных болезней Новосибирского мединститута (избрание это было тут же аннулировано), признанный лучшим глазным хирургом зауральской части страны: к папе ездило лечиться и оперироваться начальство из всех областей Сибири…
Очевидно, разумнее было бы скрыться подальше от этой славы. Но мои родители в жизни не искали лёгких путей, и вопрос о праве на выезд был сразу сформулирован ими предельно чётко: дело не только в нашем личном выезде, но в праве на выезд вообще. Право это законно, и если власти нас этого права лишают, то за него нужно бороться – здесь и сейчас.
«Если не я за себя, то кто? Но если я только за себя, то зачем я? И если не сейчас, то когда?» Этой еврейской мудрости моих совершенно ассимилированных родителей не учили, но она была у них в крови, в характере.
Наша подача вызвала бешеный гнев властей. «Вы здесь сгниете, но не уедете», – заявил папе начальник ОВИРа полковник Горбунов. Репрессии последовали немедленно. Состоялось общее партсобрание тубдиспансера, (куда папа перешёл работать заведующим глазным отделением), чтобы исключить «врага» из КПСС.
Молодые врачи и сёстры кричали: «Жаль, что Гитлер вас всех не прикончил! Мне бы пистолет в руки, я бы сам тебя пристрелил, предатель!». И это кричали человеку, прошедшему всю войну фронтовым хирургом, трижды раненному, многократно награждённому… Созвали собрание в Институте фтизиатрии, где моя сестра работала младшим научным сотрудником и откуда её сразу же уволили. На том собрании Вика чётко изложила суть сионистской идеи, и тогда в ответ прозвучало: «Если бы у неё хоть тётка-миллионерша была в этом поганом Израиле, а так ведь она предательница идейная, убивать таких надо!». Папа был разжалован в рядовые с лишением всех привилегий и пенсии, заработанной 30-ю годами службы в армии, а затем уволен с работы.
Я к этому времени уже жила в Израиле. Перед нашей подачей на меня было заведено дело в связи с распространением «самиздата», и меня таскали в КГБ, угрожая посадкой, поэтому мама, в своё время чудом спасшая меня от полиомиелита, туберкулёза позвоночника и ревмокардита и опасавшаяся, что лагерь меня добьёт, нашла мне фиктивного жениха с визой.
В ноябре 1972 г. я выехала в Израиль, увезя с собой 84-летнего дедушку, которому немедленно после подачи дали разрешение и заявили, что если он тут же не уедет, то разрешение аннулируют и больше никогда не дадут. Он согласился ехать, потому что в ОВИРе ему сказали, что остальные члены семьи получат разрешение сразу после его отъезда. Мы по наивности поверили и лишь позднее поняли, что дедушку выдворили, чтобы передать кому-то его роскошную кооперативную квартиру в одном из лучших домов Киева – в Доме врача на Большой Житомирской, 17.
Немедленно после нашего отъезда родители и сестра получили отказ с модной тогда мотивировкой: «Нецелесообразно». Подали снова, уже по моему вызову, и снова получили отказ – на этот раз по причине «отсутствия близких родственников в Израиле». В декабре 1972 г. мама и Вика были арестованы (вместе с десятками евреев из разных городов страны) при попытке подать петицию в приёмной Верховного Совета СССР. Большинство арестованных получило по пятнадцать суток. Маму и Вику отправили товарняком в Новосибирск, где их приговорили к шести месяцам тюрьмы. Мама к тому времени перенесла уже три инфаркта и была больна диабетом; у Вики был активный туберкулёз. Я начала встречаться с израильскими и западными дипломатами и политическими деятелями с целью организовать кампанию в защиту моих близких. В феврале 1973 г. по приглашению американских еврейских организаций я выехала в США, где вскоре о положении моей семьи заговорили радио и телевидение. К тому времени у мамы в тюрьме начался тяжелейший гипертонический криз, а у Вики — туберкулёзное обострение.
Испугавшись, видимо, поднявшегося в Америке шума, власти выпустили их из тюрьмы после половины срока. Но репрессии не прекратились. Всех троих вызвали в милицию и потребовали немедленно устроиться на работу, иначе их привлекут к уголовной ответственности за тунеядство, включая маму, инвалида второй группы, и папу, которого пенсионером больше не считали. Но в горздраве им официально заявили, что у них есть чёткое указание: Полтинниковых на работу не принимать ни в одно лечебное учреждение города. Мне удалось организовать оформление их на работу в качестве консультантов в американские больницы с перечислением зарплаты, но в Новосибирске заявили: «Это не работа – вы не участвуете в строительстве социализма». А в новосибирских газетах начали печатать статьи, в которых папу обвиняли в том, что он якобы ставил эксперименты на своих больных (это после того, что вплоть до запрета, наложенного КГБ, его приглашали во все городские больницы для проведения самых сложных и тонких операций). Стало ясно, что власти готовят «общественное мнение» для расправы над моей семьёй. В это время во всех телефонных разговорах со мной и с американскими еврейскими активистами (у меня хранятся записи этих разговоров) мои родители и сестра непрестанно повторяли: не концентрируйтесь только на нас, нам плохо, но у нас ещё есть силы, мы выдержим, другим хуже…
В марте 1973 г. умер мой дедушка, временно живший у родственников в Швейцарии – умер, просидев последние десять дней у телефона и непрестанно повторяя: «Сейчас позвонят и скажут, что им дали разрешение». Он не был болен – умер от тоски, от разлуки. Мама потребовала разрешения выехать на похороны – ей отказали. Тогда папа сложил все свои кровью заслуженные ордена и медали и отправил их в Верховный Совет СССР, сопроводив телеграммой: «Награды от убийц мне не нужны». (Когда годы спустя я принимала приезжавших из СНГ новичков, выдавая им различные подарки и помощь от имени добровольческого фонда «Керен Клита», который представляла в иерусалимском районе Рамот, некоторые пожилые люди приходили ко мне с орденами на пиджаках. Очевидно, полагали, что у меня вид их советских наград вызовет особые чувства. Он и вызывал.)
После этого мама, папа и Вика, все втроём, объявили бессрочную голодовку на переговорной станции в Новосибирске, требуя разрешения на выезд. Я узнала об этом, прилетев на похороны в Швейцарию. Похоронив дедушку, полетела в Лондон и там села на голодовку у ворот советского посольства. Предварительно позвонила начальнику новосибирского областного МВД генералу Сланецкому и предложила компромисс: я сворачиваю кампанию на Западе – они выпускают мою семью. Ответ был чёткий: «Можете хоть сдохнуть там на своей голодовке – ваши родители и сестра сгниют здесь, но не выедут». Мама упала без сознания на третий день голодовки. Вместо вызванной скорой помощи приехали люди из КГБ и заявили: никакой медицинской помощи не будет, пока все трое не прекратят голодовку. Папа и сестра уколами и таблетками привели маму в чувство, и, дальше поддерживая её уколами, сами продолжили голодовку.
После десяти дней моей голодовки в Лондоне и голодовки моего фиктивного мужа М. Ямпольского в Вашингтоне вся американская и европейская пресса были полны публикациями о положении моей семьи, европейские парламентарии и американские сенаторы и конгрессмены посылали индивидуальные и коллективные письма и телеграммы в Москву; а Госдепартамент США (второй раз за три года борьбы за выезд из СССР) обратился с официальным ходатайством к советскому правительству по поводу моей семьи. Казалось, что теперь их должны выпустить, – и мы прекратили голодовку. Месяц спустя они получили очередной отказ, на этот раз по причине секретности бывшей папиной работы. Подразумевалось, очевидно, его (и всей нашей семьи) присутствие при взрыве второй советской атомной бомбы в Тоцких лагерях в 1954 г. и папино участие в обследовании солдат, намеренно подставленных под облучение. Западные разведки знали об этом больше, чем папа мог бы им рассказать, но в качестве причины для отказа это прекрасно подходило.
В 1974 г. они голодали в защиту арестованного в Киеве Саши Фельдмана. Подписывали всевозможные коллективные письма отказников из разных городов. Печатали и распространяли учебники иврита, сами учили язык. Переписывались с активистами на Западе: мама и Вика писали на английском, папа – на немецком и на идиш, которым он с детства не пользовался, но теперь вспомнил. (За последние годы мне стало известно, что некоторые из их корреспондентов сохранили эту переписку. Кто-то передал свою коллекцию в создающиеся фонды и музеи нашей борьбы, кто-то переслал мне, боясь, что после их смерти пропадёт, и не зная, что же с этим делать. Ведь память о событиях, в которых мы участвовали, уходит вместе с нами, и только сохранённые документы продолжают свидетельствовать…)
Так продолжалось до начала 1975 г., когда мама перенесла четвёртый инфаркт. Лечить её пришлось дома, потому что в приёмном покое больницы она, специалист-кардиолог, успела заметить, что при катастрофически падающем давлении ей собирались вводить лекарство, понижающее давление… Почта до них не доходила, телефон отключили с самого начала, а на переговорный пункт приглашали на неверное время, и они просиживали там сутки напролёт.
Лекарства от туберкулеза для Вики, которые я посылала с туристами через московских «лидеров алии», почему-то не доходили тоже (я не хочу называть имен, но тот, на чьей совести это преступление, знает об этом сам). Папу сбила машина, наехавшая на тротуар (специально или нет, установить не пытались – расследования не было), после чего он тоже перенёс инфаркт. Украли жившую в семье много лет собаку – преданного друга и охранника.
И тогда – впервые за все годы – в одном из последних телефонных разговоров прозвучало: «Нас убивают изматыванием, больше нет сил, спасите нас».
В марте 1975 г. ко мне и к друзьям на Западе пришли их последние письма. Они сообщили, что на активную борьбу сил больше нет, и они переходят к последнему оставшемуся в их распоряжении средству: полному бойкоту советских властей, полному отказу от любых контактов с любыми советскими учреждениями, за исключением действий для получения выездных виз: «Не ждите от нас больше писем. Либо мы получим разрешение, либо умрём здесь».
Они рассчитывали, что при их известности – а у них было свыше трёхсот постоянных корреспондентов на Западе – их ситуация всколыхнёт весь мир. Но они не учли одного: мир помнит о тебе, пока ты о себе напоминаешь. Благополучные американцы не поняли и не приняли всерьёз их намерений. Другие отказники писали, кричали, напоминали о себе. А Полтинниковы забаррикадировали изнутри дверь своей квартиры, прекратив выходить из неё и впускать в неё кого бы то ни было. Единственное исключение они делали для западных туристов. Но большинство туристов ехало в Союз, имея при себе просто список адресов отказников, полученный в местной еврейской общине, и редко кто вступал в предварительный контакт со мной. В Москве же «лидеры алии» говорили тем, кто ехал в Новосибирск: «К Полтинниковым не ходите, они всё равно никого не хотят видеть, не тратьте время». И никто из тех, кто взял на себя смелость выступать от имени алии, не потрудился съездить в Новосибирск и узнать, живы ли Полтинниковы. Редкие туристы на свой страх и риск заходили к ним и уезжали потрясённые, оставив всё, что при себе имели, потому что видели невероятное: мои родители и сестра спускали с балкона 4-го этажа корзинку с деньгами (если имели их) или вещами, пока было что менять, и просили прохожих принести вместо этого какие-нибудь продукты. Некоторые приносили, некоторые брали деньги и исчезали.
Голодали они страшно, были периоды, когда они ели по 17 граммов хлеба в день, ели картофельные очистки… Но при этом учили иврит, слушали западное радио, папа писал стихи на иврите, на стене висели карта Израиля и многочисленные открытки с его видами. А окна были плотно занавешены одеялами: то ли за ними и правда следили через окна, то ли терявшей рассудок маме это лишь казалось – никто уже не узнает.
Всё это время мне удавалось добиваться поддержки для них со стороны американских сенаторов и конгрессменов. Во всех списках отказников, подававшихся советским властям, имя Полтинниковых неизменно фигурировало. В Новосибирск шли постоянные официальные запросы из Сената и Конгресса. В конце концов советским властям это надоело. В феврале 1979 г. мне сообщили из Новосибирска, что моей семье дали разрешение на выезд. Но сообщили об этом посторонние люди, которые добавили, что моя семья отказывается идти за разрешением, так как не верит, что оно настоящее. Как я узнала позже, мама и сестра потеряли рассудок от голода и настаивали на том, что разговоры о разрешении – это лишь провокация с целью выманить их из квартиры и убить. Папу, который с ними не соглашался, они удерживали силой. Наш друг, христианка Алис Форд из иерусалимской группы пятидесятников-сионистов, которая уже ездила к ним раньше, поехала по моей просьбе к ним и умоляла выехать из страны в её сопровождении: «Что случится с вами, случится и со мной». Американское посольство в Москве прислало телеграмму, гарантируя своё наблюдение за их безопасностью вплоть до пересечения ими границы. Ничего не помогло.
Тогда папа решился на крайнюю меру: он вырвался из квартиры, чтобы уехать в Израиль и отсюда сообщить маме и Вике, что добрался благополучно. Новосибирский отказник Феликс Кочубиевский помог ему оформить документы и выехать. Папа приехал сюда, еле держась на ногах: весил 47 кг при росте 165 см.
Но мама и Вика отказались принимать посланные нами отсюда письма и фотографии. Вместо этого они снова начали голодовку, требуя разрешения на выезд. Мы обращались отсюда, а Ф. Кочубиевский в Новосибирске – к властям, требуя госпитализации Полтинниковых в психиатрической больнице или насильственной высылки. Но власти цинично заявили: «Они были невменяемыми тогда, когда хотели уехать. Теперь они ехать не хотят, значит, они вполне нормальны».
5 августа, после трёхнедельной голодовки, мама умерла от истощения. По требованию Ф. Кочубиевского, Вику всё же госпитализировали, но в обычную больницу, наблюдения за ней не было. И когда однажды она самовольно ушла из больницы, никто за ней не кинулся, никто не позвонил Кочубиевскому. Она вернулась в квартиру, вбила гвоздь в стену и, связав самой себе руки, повесилась. Это произошло 25 августа.
Несмотря на перенесённые после этого ещё два инфаркта, папа сумел взять себя в руки и начать работать. Его исследования в области лечения ожога глаза были настолько революционны, что для него была создана специальная лаборатория в глазном институте больницы Тель а-Шомер. За сделанное им открытие в области лечения ожогов глаза он был награждён специальной премией им. Гольдшлегера. Он успел сделать ряд изобретений, одно из которых – совершенно оригинальное решение проблемы замены хрусталика при катаракте, достойное, по оценке специалистов, Нобелевской премии – он начал патентовать, но довести это до конца не успел. А целый ряд его идей, по свидетельству проф. Михаэля Белкина, возглавлявшего в те годы глазное отделение в Тель а-Шомер, были настолько самобытны и оригинальны, что в Израиле не нашлось специалиста, который мог бы продолжить начатые им исследования.
Папа скончался 1 июля 1986 г. через месяц после операции на открытом сердце. Хирург милостью Божьей, он верил в хирургию, верил, что операция его спасёт. На мой вопрос «Почему?!» оперировавший его хирург раздражённо ответил: «Чего вы от меня ждали? Ведь от его сердечной мышцы осталось двадцать процентов!».
* * *
В 2014 г. на новосибирском телевидении создали небольшой документальный фильм о моём отце. Как это часто бывает, это был результат личного усилия отдельных неравнодушных людей. Журналистка Надежда Соколова была потрясена историей моей семьи: сведения переслал ей из Израиля документалист из Казахстана Сергей Шафир. Она взялась за расследование.
Вначале Надежда Соколова обратилась к телезрителям с трёхминутным рассказом о нашей трагедии и попросила тех, кто знал нашу семью и что-то помнит, связаться с телестудией. Таким образом были найдены бывшие сослуживцы моего отца и пациенты, спасённые им от слепоты. Нашлась и женщина, квартира которой находилась на противоположной стороне улицы Восход, напротив дома, где жили мои родители и сестра. Она рассказала, что однажды, когда она с подругой проходила мимо их дома, из окна сверху спустили корзинку с деньгами и просили купить продукты. Она купила и принесла, но поднять на верёвке не получалось – было слишком тяжело, поэтому она спросила номер квартиры и занесла им. «Если бы я знала тогда, что там такая трагедия…», – сказала она. Объявился и зять моей бывшей школьной учительницы немецкого языка, с которой мама, оказывается, была в приятельских отношениях и даже подарила ей нашу семейную фотографию: мама, Вика и я на прогулке в Петергофе в год папиной учёбы в Ленинградской военно-медицинской академии. Эту фотографию он принёс в студию. Самой учительницы уже давно не было в живых, но почему-то он запомнил, что она о нас рассказывала.
Все эти рассказы записали в студии на плёнку. Потом по интернету Надежда записала интервью со мной, которое тоже вошло в её фильм «Истории города Н. Полтинниковы», получивший специальный приз жюри на конкурсе в Перми. (Фильм можно найти в Интернете через Youtube.)
Всё это происходило ещё зимой, когда искать могилу моей мамы и сестры Вики было невозможно: кладбище было засыпано снегом. К лету начали искать, и тут Надежда с товарищами проявили просто героизм, разыскивая на кладбище, где совершенный беспорядок, нет ни толковой нумерации участков, ни нормальных записей. То, что они в конце концов нашли могилу, – просто чудо.
Но самое потрясающее – это надгробье. Дело в том, что его ставила не я – меня не было там в те годы. Ведь из Израиля поездки в СССР были невозможны. Хоронил и маму, и Вику в 1979 г. Феликс Кочубиевский, он и поставил там первый памятник. В 1987 г. он сумел наконец, после многолетних мытарств и трёх лет лагерей, выехать в Израиль.
К 1991 г. в Новосибирске побывала в командировке от Сохнута моя подруга. Она по моей просьбе поставила новый памятник: старый был уже в очень плохом состоянии. У меня есть фотографии обоих памятников. Три года спустя в Новосибирск, тоже по командировке Сохнута, поехал мой друг, писатель Эли Люксембург, которого я попросила найти могилу, привести её в порядок и прочитать над ней кадиш. Проведя целый день в поисках, он так и не смог найти могилу, хотя я снабдила его номером участка и могилы. Именно поэтому я подумала, что никем не посещаемую могилу просто уничтожили.
Когда я поделилась своими опасениями с Надеждой, она сказала, что это вполне возможно, потому что это кладбище теперь – как Новодевичье в Москве: каждый участок на вес золота, и бесхозные могилы нередко постигает такая участь. Тем не менее, она приложила невероятные усилия, чтобы найти могилу. И нашла! И привела в порядок.
Но на присланной фотографии я увидела совершенно новый памятник – третий! Кто его поставил, я даже предположить не могу. Это ещё одна загадка, разгадать которую, может быть, поможет созданный Надеждой Соколовой фильм: его заключительные кадры как раз и посвящены рассказу об этом невероятном памятнике.
Надежде удалось отыскать в архиве медицинского университета папку с делом моего отца, и это бесценная находка, ибо в папке было обнаружено письмо бывшего завкафедрой офтальмологии проф. Аарона Абрамовича Колена с высочайшей оценкой профессиональных качеств моего отца и в поддержку его кандидатуры. Колен был создателем сибирской школы офтальмологов, до 1966 г. заведовал кафедрой офтальмологии НМИ и был папиным научным руководителем при написании диссертации. В 1971 г. он возглавлял московский Институт офтальмологии им. Гельмгольца. Об этом письме Колена, в котором он осмелился выступить в поддержку опального коллеги-еврея, не знала не только я, но, по-моему, и папа. Иначе он бы мне об этом непременно рассказал. Это действительно был героический шаг со стороны старого профессора, да ещё еврея. Да ещё в то время, когда, как теперь стало известно, выполнялась установка Хрущёва, запущенная незадолго до его снятия с поста: «очистить советскую армию и науку от чужеродного засилья». Армию очистили довольно быстро, уволив множество генералов-евреев, а вот с наукой было сложнее. Президент Академии наук Келдыш ответил тогда Хрущёву, что на это потребуется лет десять. И хотя в 1964 г. власть сменилась и воцарился Брежнев, установка на «чистку рядов» осталась. Поэтому и было аннулировано «свыше» решение учёного совета Новосибирского мединститута об избрании моего отца на должность заведующего кафедрой офтальмологии.
Могли ли мы тогда знать об этой установке, сыгравшей такую страшную роль в жизни моего отца? А если бы и знали, то едва ли это изменило бы наше решение – скорее, лишь укрепило бы его. Ведь наши сердца были уже навсегда обращены к Израилю.
Leave a Reply