Галина Амурова. СЕМЬЯ АННЫ ГУЗИК

В своих домашних архивах я нашла статью Беллы Езерской, которая называется «Памяти Анны Гузик». Статья начинается словами: 15 марта (1994 года) в Израиле скончалась великая еврейская актирса Анна Гузик». Поскольку я с детских лет бывала на её концертах, то могу подтвердить: Анна Яковлевна Гузик была действительно великой актрисой. И не потому, что я её племянница, а потому, что об этом свидетельствует весь мой зрительский опыт и мой вкус.
Моя тётка, как и моя мама, и другие сёстры Гузик – все были актрисами, так как дедушка, их отец, имел свой еврейский театр. Братья – их было трое – умерли в детском возрасте, а четыре сестры стали актрисами. Но тётя Аня выделялась среди них особой живостью, весёлостью и активностью. Зрителей никогда не боялась. Ребёнком она ходила по залу и объясняла публике: «Это играет мой папа, а это – мама». Все веселились, глядя на этого очаровательного ребёнка.
Старшую сестру звали Лея (мы звали её Лёля), потом была Берта, потом Аня и младшая, Софья, моя мама. Все были талантливы, а раньше других проявилось дарование Лёли. Она совсем юной вышла замуж за советско-еврейского комиссара. Вторая, Берта, обладала прекрасным голосом. Вышла замуж, родила троих сыновей. Когда старший мальчик умер, Берта от потрясения потеряла голос. Анна тоже имела хороший голос, но в этом отношении лучше других была Софья: у неё было великолепное колоратурное сопрано. Мама и тётя Аня часто садились рядом и пели украинские песни. Я слушала с открытым ртом, потому что это был замечательный спектакль: каждая из них создавала свой образ. Очень сильный голос был у деда, Якова Самойловича Гузика. Тётя Аня мне рассказывала, как в залах, где он пел, от силы его голоса гасли свечи на рампе. А выступали они большей частью в маленьких театрах в местечках Украины.
Дедушку и бабушку помню очень хорошо, потому что ещё до войны моя мама, которая разъезжала с тетаром, отправляла меня к ним на лето в Днепропетровск.
В тридцатые годы они жили трудно. С приходом советской власти дедушка создал еврейский театр с особым репертуаром: там шли еврейские пьесы исторического содержания, которые, по замыслу дедушки, должны были служить пролетарскому делу. Но так называемая Евсекция подвергла дедушкин театр «проработке». Они получили клеймо «мещанского театра», который не соответствует задачам советской власти и политике партии большевиков. Театр расформировали, дедушка остался не у дел. Он был из зажиточной семьи: его отец, мой прадед, владел в Елисаветграде ювелирным магазином. Дедушка присматривался к кропотливой работе ювелиров. Когда ему туго пришлось, он научился чинить часы и стал часовым мастером. Работал всегда очень добросовестно, и все его любили.
Дедушка обладал твёрдым характером – в него, видно, и пошла тётя Аня. Если он что говорил, то это именно так и должно было быть, а кто не слушался его, с тем он переставал разговаривать. Бабушка Роза никогда не называла дедушку по имени, а только – Гузик. Ни разу не слышала, чтобы она назвала его Яшей. Их отношения нельзя было назвать тёплыми. Иногда они ссорились. В молодости дедушка ухаживал за известной русской актрисой, и бабушка до конца дней не упускала попенять ему за это и подразнить его.
Интересная семейная история. Дедушкин брат служил в царской армии, дослужился до чина младшего офицера – и попал в историю: во время игры в карты повздорил с русским офицером и ударил его. После чего, чтоб не попасть под суд, бежал в Западную Европу. Там он учился, стал врачом – и работал в Египте! Однажды я в Тель-Авиве разговорилась с женщиной, которая была родом из Александрии, и спросила, не была ли она там знакома с врачом по фамилии Гузик. «Как же! – воскликнула женщина. – Мои девочки дружили с его дочерьми. Он был прекрасный врач, его все любили». И вот вам судьба семьи Гузик.
Бабушка моя, как героиня «Блуждающих звёзд», ушла из родительского дома и стала актрисой еврейского театра. Она взяла себе сценическое имя Роза Фрейлих. Подлинная фамилия бабушки Розалии Мироновны была Шарф. По-видимому, в самом начале 1900-х годов состоялся их с дедушкой брак, поскольку самая младшая из детей, моя мама, родилась в 1909 году.
Сёстрам Гузик русский язык преподавал мой папа. Он был гимназистом. Платой за урок бывал поцелуй. И все три сестры безупречно говорили и без единой ошибки писали по-русски. А мама моя была очень хорошенькой…
Анна выделялась среди сестёр уже в раннем возрасте необыкновенной силой перевоплощения. Она великолепно двигалась, танцевала, а каждая песня в её исполнении становилась целым спектаклем. На моей памяти тётя больше всего выступала в Москве. Я постоянно ходила на концерты и не помню случая, чтобы в зале были свободные места. Успех был всегда грандиозный. Приходили не только знавшие идиш евреи, но люди других национальностей, потому что тётя пела на нескольких языках, а её русский был превосходен. Ещё молодой она играла в нескольких театрах музыкальной комедии, среди них харьковский и киевский. Естественно, играла и пела по-украински, по-русски. Она играла и в ленинградском театре. Её брали очень охотно, хотя у неё был очень независимый, трудный характер. Если ей делали замечание, она обычно отвечала, что будет играть так, как считает нужным.
Она сама ставила свои роли. Поскольку они с моей мамой работали вместе, а мама брала меня после школы к себе на репетиции, то я видела, как это происходит.
Тётя умела создать сценический образ самыми малыми средствами, и эти образы никогда не были гротескными, это всегда была тонкая работа, и всегда получался не эскиз, а человеческое лицо. Она не ходила во МХАТ и считала их спектакли напыщенными, говорила, что это очень скучно и ей неинтересно. Она говорила не о пьесах Чехова, а об актёрской работе. «Нету живости. Они все как маникены». Зато с большим пиететом относилась к работе Аркадия Райкина.
И она, и моя мама на первом же просмотре могли оценить актёра: «Нет, это не то. Этот не умеет петь, этот – не умеет деражться на сцене». И всё это потом в точности подтверждалось. И тётя, и сёстры с детских лет впитали серьёзное отношение к сцене. Жизнь «блуждающих звёзд», бесконечные разъезды не давали возможности серьёзно учиться, тем не менее, вкус у них был безупречный. Например, моя мама, увидев по телевизору ещё малоизвестную Аллу Пугачёву, сказала: «Она очень талантлива». А тётя Аня говорила о знаменитой певице Майе Кристалинской: «Она похожа на бухгалтера». Или они обе говорили о певце Иосифе Кобзоне: «Его хорошо слушать по радио, но смотреть на него на сцене невозможно».
Для Анны Гузик писали хорошие авторы, с ней дружили Иван Козловский, Аркадий Райкин, Любовь Орлова. Она была очень популярна, её знала вся Россия. Но в 1938 или 1939 году в Ленинграде состоялся Первый конкурс артистов советской эстрады. И моя тётка за все годы своей творческой работы получила одно только это звание: лауреата Первого конкурса артистов советской эстрады. Она мне говорила: «Знаешь, бог с ними. Если меня любят зрители и слушатели, значит, я народная, а их званий мне не надо».
Никто из сестёр Гузик не имел музыкального образования, но все обладали безупречным слухом. В Днепропетровске, где семья жила до войны, они занимали малюсенькую трёхкомнатную квартику. Там я у них бывала. А вообще на Украине постоянного жилья у них не было: гастроли, гостиницы… В Днепропетровске в этой квартире жили с ними и три незамужние бабушкины сестры, несчастные старые девы. Эти добрейшие женщины многие годы ездили повсюду с бабушкой и дедушкой, нянчили их детей, варили, прибирали. Тётя Мина, тётя Хася и тётя Рахиль – доброты они были необыкновенной.
Бабушка моя имела все замашки премьерши. Роза Фрейлих! Она играла главные роли. Всех своих дочерей она родила в разных гастрольных городах. Она до старости лет не выходила из комнаты без того, чтобы одеться, причесаться, напудрить нос и рассмотреть себя в зеркале. Никогда, даже будучи уже тяжело больной, не позволяла себе появиться в ночной рубашке и выходила тщательно одетой, в нарядных туфельках. Такая была у меня бабушка.
Во время войны мы все оказались в Ташкенте, и в одной с нами гостинице жил композитор Никита Богословский. Когда он написал песни для кинофильма «Два бойца», первой, кто исполнил с эстрады знаменитую «Шаланды, полные кефали…», была моя тётка. Напечатанный на машинке текст и ноты Богословский сопроводил посвящением: «Дорогой Анечке – с любовью». Тётя была актрисой европейского уровня.
Была такая большая еврейская актриса Клара Юнг. Моя тётка играла в её театре – я видела её во время войны в Ташкенте. На тётины спектакли и к ней домой приходил Вольф Мессинг. Очень хорошо помню и писателя Николая Вирту, тоже горячего поклонника тётиного таланта. Тётя дружила с Соломоном Михоэлсом, который жил в той же гостинице. Прекрасно его помню, хотя, конечно, моя память, память одиннадцатилетней тогда девочки, не сохранила их бесед.
На тётины концерты приходили все знаменитости. Надо сказать, она отличалась и внешними данными. Но главное, то, что она делала на сцене, было абсолютно оригинально и неповторимо, это я могу утверждать с полной уверенностью. Из каждой своей песни она делала целый спектакль. С драматургией и действующими лицами. Каждое слово играло, игра самого текста потрясала зрителей. А когда, гораздо поздней, тётя пела в Москве «Бухенвальдский набат», не было в зале человека, который бы не плакал, и тому я свидетельница. Я сама не могла удержать слёз.
С ней работал джазовый орекстр, бежавший из оккупированной Польши. Руководил оркестром композитор Шоэль Березовский.
Читая книги, тётя Аня всегда примеривалась к драматическим возможностям текста, прикидывала, нельзя ли сделать из этого спектакль. О каждой книге она имела своё суждение, высказывалась очень точно.
Тётя Аня была очень отзывчивым человеком. На протяжении всей жизни она помогала своим сёстрам. В 50-х годах расформировали театр, моя мама осталась без работы и очень бедствовала. Тётя Аня помогала ей деньгами. Я тогда жила со своим отцом (родители были в разводе). Тётя много помогала и старшей сестре, чей муж был репрессирован, помогала Берте, имевшей больного сына.
Семья еврейских актёров – это особый разговор. Все экспрессивные, с очень возбудимой нервной системой. Ничего друг другу не спускали, и ссоры возникали по всякому поводу. Поссорившись, поворачивались дру к другу спиной и переставали разговаривать. Потом им надоедало. И, скажем, моя мама говорила: «Аня!» – «Что?!» – «Аня, так, может быть, хватит?» На этом ссора кончалась.
Неудобно говорить, но больше всех племянников тётя Аня любила меня. Почему? Наверное, потому, что остальные были мальчики. Она хотела из меня сделать актрису. Правда, я в школе участвовала в драмкружке. В конце пятидесятых годов приехали в Москву из Польши два выдающихся еврейских комика: Джиган и Шумахер. И моя тётка решила показать меня им, чтобы они взяли меня в свой ансамбль. В это время был очень популярен фильм «Девушка моей мечты» с Марикой Рок в главной роли. Там были очень хорошие песни, и я, имея музыкальный слух, их пела. Тётя потребовала, чтобы я показалась с этим знаменитым артистам. Я сказала: «Не буду!». Но она была непреклонна. В общем, я вышла на сцену и что-то промурлыкала. Вежливые Джиган и Шумахер похвалили, и тётя победоносно сказала мне: «Вот видишь!». Я же ни за что в жизни не хотела работать на сцене.
Когда в 1983 году власти создавали антисионистский комитет, в который вошли многие известные деятели искусства, евреи, то приглашали вступить в него и мою тётку. Она наотрез отказалась. С начальством держалась более чем независимо. Когда в «Москонцерте» ставили палки в колёса, она шла туда выяснять отношения и устраивала скандал. Это она умела!
Не раз на её концертах возникали комические ситуации. Например, такая. Сидит в зале какая-нибудь ветхая старуха и вдруг восклицает: «Ой! Я её помню с того времени, когда я была ещё девочкой!» Моя тётка откликается со сцены: «Сейчас многие интересуются моим возрастом. Так я вам хочу сказать: когда вы были молодыми, меня ещё на свете не было. Но на сцене я с детства». А в статье Алексея Толстого в театральной энциклопедии приведены её слова: «Я ещё не ходила, но умела уже танцевать».
В 1960-е годы в Москве поставили «Блуждающие звёзды», по Шолом-Алейхему. Народ ломился на спектакль. Я познакомилась с группой немецких стажёров, которые жили в здании Московского университета. Один из них, журналист Клаус Беднарц, попросил, чтобы я взяла на этот спектакль билеты для всей группы, так как спектакль на идиш, а немцы отчасти понимают этот язык. Вся группа была в восторге, а Клаус поместил в одной из германских газет статью под названием «Театр мистического успеха». Он пишет, что спектакль – редкий, актёры – замечательные, в особенности Анна Гузик.
К тёте без конца приходили авторы скетчей и монологов, предлагали свои произведения для исполнения на сцене.
Со своим ансамблем тётя объездила не только европейскую, но и азиатскую территорию Советского Союза, до Сахалина. Конечно, выступала на русском языке, но не было случая, чтобы она не включила в концерт песню на идиш, и публика всегда была ей за это благодарна. Тётя не только не скрывала своего еврейства, но с гордостью заявляла о нём.
Когда она купила квартиру в Ленинграде, в ней послелись: она сама с мужем, бабушка с дедушкой, старшая сестра с мужем и сыном, её тётка Рахиль, туда же после развода с папой приехала моя мама. Я приехала туда на первые свои студенческие каникулы и узнала, что сын тёти Берты и мой двоюродный брат, Марик, находится в любовных отношениях с еврейской девушкой с верхнего этажа, Ларисой. Она забеременела, а тётя Берта заявила, что ни за что не допустит, чтобы Марик на ней женился. Решение принял дедушка. Он сказал: «Чтобы Марик в мою комнату не входил. Это его ребёнок, и он отвечает перед Ларисой». И Марик на ней женился. У них родился чудный мальчик, Сашенька. Но семья оказалась недолговечной: Лариса сошлась с другим мужчиной, забеременела, сделала неудачный аборт и осталась парализованной до конца своих дней. И Сашенька с двенадцати лет преданно ухаживал за матерью: готовил еду, купал её.
В 1960-е годы власти стали отовсюду изгонять идиш, и тётя сказала мне, что она больше не может жить в Советском Союзе и хочет уехать в Израиль. Мы с мамой в это время купили в Москве небольшую кооперативную квартиру. Мама болела, у неё начинался рак (о чём она не знала), и она сказала, что хочет пожить в своей квартире. Словом, мы остались, а тётя уехала в Израиль в 1973 году, за несколько дней до начала Войны судного дня.
В Израиле её ждал прекрасный приём. Вдруг у неё дома раздаётся телефонный звонок, и женский голос с иностранным акцентом говорит по-русски: «Ты Анна Гузик? А я твоя родственница из Польши. Разве ты не знаешь, что вся семья Гузик родом из Польши?»
Женшину звали Витя, и она приходилась тёте Ане троюродной сестрой. В дальнейшем я познакомилась с ней. Это была обаятельная, очень умная и добрая женщина. Витя вышла замуж за убеждённого социалиста, который приехал в Израиль строить справедливое общество.
Первым мужем моей тётки был актёр Самуил Израилевич Гольдберг. Отец его был кантором в синагоге, и сам дядя Муля пел хорошо. Свою жену, тётку мою, он обожал. Они играли вместе. У Самуила Израилевича был брат Яша. Он был тоже актёр (его сценическое имя Яков Бергольский) и со своей женой Лилей жил в Вильнюсе. Когда началась война, они оба попали в Вильнюсское гетто, где Яша возглавил восстание. Их судьба была трагична. Немцы убили их новорождённую девочку, Лиля сошла с ума, а Яшу расстреляли. Моя тётка передала все эти сведения в музей Катастрофы «Яд ва-Шем».
Вторым мужем Анны Гузик стал Михаил Хумеш. С ним она соединила свою судьбу после смерти С. И. Гольдерга, в конце 1950-х годов. Миша был очень красивым мужчиной: высокий синеглазый брюнет. У него были свои таланты. Он прекрасно рисовал и даже некоторое время учился в ленинградской Академии художеств. Очень хорошо танцевал и учился танцу. Женился на актрисе Лидии Чайковской, и они вместе танцевали на сцене, работали с оркестром Эди Рознера. Во время войны моя тётка, которая была художественным руководителем ансамбля, взяла к себе весь джаз Березовского вместе с работавшими с ним танцорами Лидой и Мишей Чайковскими. Спектакли имели два отделения. В первом были маленькие пьесы, а второе было концертным: пели тётя, моя мама и другие артисты. Исполнялись фельетоны, скетчи. Это была эстрада высокого уровня.
После войны, в Москве, когда С. И. Гольдберг умер, Михаил Хумеш (Чайковский) ушёл от жены к моей тётке. Она сделала из него актёра, и они жили вместе до конца своих дней. В Израиле тётка создала для них концерную программу на идиш, и они с успехом выступали. Миша возобновил свои занятия рисованием. В 1980-м году тётю и её мужа пригласили на гастроли в Америку, и они там выступали с неизменным успехом, всегда собирая полный зал.
В Израиле тётя дружила с актрисой Идой Каминской (читатель, наверное, помнит её в фильме «Дом на площади»), Нехамой Лившиц, с обеими дочерьми Михоэлса.
Тётя отпраздновала 80-летний юбилей своей сценической деятельности. В то время в Израиле находился Юрий Петрович Любимов, и она попросила его выстроить этот вечер. Любимов ответил, что он не сможет это сделать лучше неё самой. Сидя на сцене в кресле (ноги ей уже плохо служили), тётя пела на идиш.
В моей памяти сохранились многие связанные с ней забавные эпизоды. Я уже училась в институте, и тётя приехала в Москву на гастроли из Ленинграда. Она, как обычно, остановилась в гостинице Москва. Туда я к ней приезжала с Ленинградского проспекта, где мы с мамой жили. Каждый раз тётя меня провожала к автобусу № 12. В тот раз тётя неважно себя чувствовала, и я, огорчённая, села в автобус и смотрела на неё сквозь стекло. Заметив моё грустное лицо, тётя Аня, стоявшая на остановке, стала плясать цыганочку, покрикивая: «Лапочка моя! Солнышко моё!». Весь автобус прилип к стёклам, хохотал и аплодировал.
Она была очень многогранна в своих проявлениях на сцене. И в жизни тоже. В 1939 году мы все были на гастролях в Ленинграде и жили в гостинице «Европейская». Тётя с мужем занимали номер люкс и принимали у себя знаменитых посетителей. Из ресторана «Норд» принесли пирожные. Я вертелась у неё в номере, а мама была в своём. Я видела, что люди уже едят пирожные, и испугалось, что не достанется моей маме. Ничуть не задумываясь, я набрала номер нашего телефона и громко сказала: «Мама! Они тут едят пирожные. Приходи скорей, а то тебе не достанется». Тётка с шумом выгнала меня из своего номера и месяц со мной не разговаривала. Я её очень любила, мне с ней всегда было весело, и я очень переживала и жаловалась маме: «Тётя Аня не хочет со мной разговаривать. Что я такого сделала? Я хотела, чтобы ты съела пирожное». Наконец тёте надоело на меня сердиться, и мама мне подсказала: «Ну, пойди к ней». И я пошла. Сердце бьётся от страха. Вхожу в номер. Она сидит в кресле спиной ко мне, не оборачивается. Я стала за креслом. Тогда тётка и говорит: «Ну? Что ты скажешь?» Я говорю с рёвом: «Тётя Аня, прости меня!» – «Ну, иди сюда, моё солнышко». И конфликт был исчерпан.
Она терпеть не могла самонадеянных и бездарных людей. Во время репетиции могла прогнать артиста со сцены. Слух у неё был абсолютный, и если кто фальшивил, она откровенно и резко ему это замечала. У неё был нелёгкий характер. Как я уже говорила, никого не боялась, и на приём к начальству шла не как просительница, а как победительница. Другое дело, что там сидела несгибаемая свора. Тётя умела ценить искреннее, дружеское к себе отношение. Уже в Израиле очень помогала своей пианистке – всем, чем могла.
Она была очень ревнива. Когда моя мама, обладавшая, как я уже говорила, очень красивым голосм, исполняла новую песню и эта песня пользовалась у публики успехом, тётка её сейчас же перехватывала в свой репертуар. Но особенно она ревновала своего мужа Мишу к другим женщинам, не безосновательно, впрочем, так как он пользовался у них большим успехом. Если ей казалось, что проводница слишком часто заносит чай в их купе, она захлопывала дверь и кричала ей: «Проститутка!». И добавляла, обращаясь к мужу: «А если ты ещё раз пойдёшь к ней за чаем, то можешь выйти на следующей станции и не возвращаться».
По приезде в Израиль тётя получила от правительства субсидию на создание театра и занялась подбором артистов. Если во время просмотра актриса поглядывала на сидевшего тут же Мишу, тётка заявляла: «Так. Этой проститутки у нас не будет». В результате кадры для театра подобрать так и не удалось. Миша боялся своей маленькой жены. И стали они работать вдвоём. Однажды на день рождения муж подарил тётке красивую золотую цепочку. Она ни разу её не надела, а когда я приехала к ней из Хайфы, говорит мне: «Возьми себе эту цепочку». – «Тётя Аня, но ведь её подарил тебе Миша, от всего сердца». – «Не нужно мне. Когда я умру, он какой-нибудь своей проститутке подарит. Лучше ты носи». – «У него никого нет». – «Ты знаешь! Он пойдёт к своему Гришке (брату), там у них бабы».
Когда они вернулись из Америки, где неплохо заработали, тётя помогла мне купить мебель для новой квартиры, которую я перед тем получила.
Потом, увы, наступила грустная пора: оба они заболели, и мне пришлось устраивать их в дом престарелых.
Немного расскажу о себе. В Москве я окончила историко-архивный институт, работала в Центральном государственном архиве Октябрьской революции на Пироговке. В 1956 году стали возвращаться из лагерей репрессированные. Многие приходили к нам в архив, чтобы подтвердить свой трудовой стаж до заключения. Однажды вызывает меня заведующая отделом справок: «Галя, спустись вниз. Я хочу, чтобы ты видела». Сидит немолодая женщина с красным лицом и красными опухшими руками. Заведующая мне говорит: «Постарайся найти всё, что сможешь, для этой женщины». Я постаралась. Когда ушла эта женщина, заведующая мне говорит: «Знаешь, кто она? Дочь Бубнова. Она с ним сидела и работала в рудниках. Она облучённая».
Я вышла замуж за военного, но наша жизнь не сложилась. Затем я работала в проектном институте, переводила документацию с немецкого на русский. Жила вместе с мамой. После её смерти в 1974 году уехала в Израиль. Я пережила обоих своих родителей. Мой папа, Михаил Слободской, родился в на Украине, в городе Стародубе. Папа и его старший брат Израиль решили принять участие в гражданской войне и взяли себе другие имена. Мой папа стал Амуров Михаил Игнатьевич (!), а дядя – Илюшенко Илья Игнатьевич. Дядя служил потом в «органах», и его, как водится, посадили, а папа окончил МВТУ имени Баумана и стал авиационным конструктором. До войны работал у А. С. Яковлева. Был на фронте.
Всё, с чем я прилетела в Израиль в мае 1978 года, были две кошки. Мы с мамой всегда очень любили животных. Мама, единственная в семье, любила всякую живность и всегда кормила уличных кошек и собак. Они спали с нею, на неё переходили их блохи и случались у мамы даже в ресницах. И вот – кошки у меня в сумке, в предынфарктном состоянии после полёта. Тётка, не поздоровавшись, прозорливо взглянула на сумку и проворчала: «Я же тебе говорила, чтоб не брала сюда кошек!». – «Тётя Аня, здравствуй!» – «Здравствуй, здравствуй. Почему ты меня не поцелуешь?»
Меня устроили в Рамат-Авиве, в гостинице для репатриантов с высшим образованием. Там я и жила со своими кошками. Вскоре я тяжело заболела, перенесла операцию, долго не ходила. К несчастью, и тёти поблизости не было, так как она с мужем как раз уехала на гастроли в Америку. Постепенно ко мне вернулось здоровье, я получила государственную квартиру в Нешере, возле Хайфы, а там открылись историко-архивные курсы для переквалификации гуманитариев. Я пошла учиться. Преподавательница курсов Муся Липман, с которой я подружилась, нашла мне работу. В Хайфском университете требовалось создать архив. Начальник отдела кадров, по счастью, знал идиш, и я смогла с ним свободно говорить – иврит был у меня ещё очень слабым. Он взял меня на работу.
Я организовала архив, которым, впрочем, заведовать мне не дали. А затем мне поручили руководить архивом Абы Хуши (Шнелера), который раньше был мером Хайфы и организатором университета. На этом месте я проработала шестнадцать лет, до ухода на пенсию.