Симпатичное местечко Липовец было районным центром Винницкой области. Окружено оно было большими лесами и стояло на притоках Южного Буга. Летом на пляжах всегда были дети и взрослые. По воскресеньям сюда съезжались на базар и на другое торговое место окрестные крестьяне: торговали молочными продуктами, овощами и фруктами. Привозили также скотину: коров, свиней, коз. Всё это было весело, красочно. В городке были и хорошие магазины.
До войны у нас было несколько школ, была и еврейская школа, которую в 1938 году закрыли. В школах были спортивные залы, а в местечке – футбольное поле.
Однажды мы с братом пошли на речку купаться. С нами был один паренёк, наш родственник Томас, постарше нас. Он предложил переплыть на другой берег. Брат сразу же отказался, а я поплыл с Томасом. Туда переплыли, а на возвратном пути у меня не хватило сил, и посреди речки, на самом глубоком месте, я стал тонуть. Томас нырнул под меня и вытолкнул наверх. Тут у меня открылось второе дыхание – я доплыл. Томас побежал к нашей маме, которая торговала мороженым на базаре, и рассказал, что он меня спас. За это он получил от неё большую порцию мороженого.
Когда мои родители, оба жители Липовец, познакомились, у папы был от первого брака трёхлетний ребёнок, а мама была замужем за учителем из хедера. Детей у них с учителем не было, и мама с ним разошлась. Она очень полюбила моего сводного брата и заботилась о нём. Из рассказов родителей помню, что мама рожала девочку, которая, видимо, умерла при родах. Сводного брата звали Яня, а мы с братом родились в 1930 году.
В Крыму стали создавать еврейские колхозы, и мы переехали в Крым. Как раз начался голод на Украине. Папа работал в колхозе, и мама там же, на кухне. Мама рассказывала, как она приносила домой очистки картошки и из них готовила нам еду. Нам с братом бы-ло тогда по две недели.
Рядом с колхозом, в городе, проживала бездетная семья – муж и жена, врачи. До них дошли слухи о том, как бедствует наша семья, в которой трое детей, причём младшим, близнецам, только по две недели. Супруги приехали к нам и хотели нас купить у наших родителей. Мама рассказывала, что они предлагали большие деньги: 22 тысячи рублей. Конечно, мама им отказала.
Наша семья вернулась в Липовец. И на те деньги, что заработали в колхозе, купили большой дом из шести комнат, с большим сараем и ледником, очень нужным, так как папа и мама делали мороженое. Помню, как зимой заготовляли лёд на лето: вырезали его большими плитами и на санях возили домой. Укладывать лёд нужно было плотно, чтобы между плитами не было проёмов. Мой брат стоял внизу, в валенках и тулупе, и с другими работниками укладывал эти плиты. Лёд использовали и для лечебных целей, и когда приходили за ним люди, отказа им не было.
У нас поселились мамины родственники, Лейбл и Хайка Росинские. У них родилась дочка, и они сняли квартиру недалеко от нас. В этой квартире они жили до начала войны. Лейбл ушёл в армию вместе с Фройке, папиным братом, а Хайка с дочкой эвакуировалась в Среднюю Азию. Лейбл с другими солдатами своей части попал в немецкий плен. Их стали делить по нациям: евреев в один строй, украинцев ‒ в другой, русских, узбеков, грузин и татар ‒ всех отдельно. А Лейбл стал в строй украинцев, так как хорошо говорил на украинском. Немцы подходили к каждой шеренге, и с ними был поп. Когда подошли к Лейблу и спросили, кто он, Лейбл сказал, что зовут его Иван, что он украинец из Винницкой области, из местечка Липовец. Его спросили, кем она работал, и он сказал, что шофёром. Тогда стали выяснять, знает ли он Винницкую область, а поп приказал спустить штаны и спросил, знает ли он молитвы. Лейбл стал читать «Отче наш», а спуская штаны, сказал: «Батюшка, кроме вшей, ничего у меня нет». Поп отвернулся и сказал, что он может идти в строй. Выдали ему документы и разрешили вернуться в Липовец. Он так и сделал. Но в Липовце знакомые посоветовали ему поскорей уходить, чтобы его не узнали и не выдали. Он ушёл в Дашев и там познакомился с одной женщиной, так как ему сказали, что Хайка с дочкой погибли в дороге, что их эшелон разбомбили. Женщина, с которой он сошёлся (её звали Мария), была связана с партизанским отрядом. Но в отряд принимали только тех, у кого есть винтовка. Мария раздобыла ему винтовку, и они вместе ушли в партизанский отряд, в котором воевали до освобождения Винницкой области. Из отряда Лейбл ушёл в армию и воевал до победы. У него и Марии родился сын, но он ей сказал, что если окажется, что Хайка и дочка всё-таки живы, он к ним вернётся. Хайка с дочкой вернулись, и он, как сказал, ушёл к ним, а Марии купил дом, корову, свиней и часто навещал её и сына. Когда мальчику исполнилось года три-четыре, он стал брать его с собой в машину. Однажды он приехал обедать домой, а машину оставил с ключами. Этот малый залез в машину, завёл её и поехал. Он увидел, что отец бежит за машиной, развернулся, подъехал к дому и остановился.
Вернусь к довоенному времени. Помню, папа рассказывал, как он проходил у кирпичного забора и нашёл в какой-то дыре спичечный коробок, а в нём 25 рублей. А это были большие деньги. Когда в Липовцах открыли кинотеатр, он на эти деньги открыл там киоск и продавал конфеты, пряники и мороженое и все такие сладости для детей. Но вскоре этот киоск закрыли, и тогда папа с мамой стали делать мороженое дома и продавать его.
Летом я каждое утро бегал к тёте Сурке домой. Она доила коров. И была у неё солдатская алюминиевая кружка. Я подставлял эту кружку под соски коровы, и тётя доила туда молоко, а я тут же его выпивал. Оно было тёплое, пахучее.
Тёплый летний вечер 1941 года. В четверг, 19 июня, в доме сидели строители, приглашённые отцом, и договаривались с ним о постройке нового дома. Обсуждали, каким он должен быть. У нас были заготовлены окна, двери, балки, доски, рамы, а строители должны были привезти глину, камни, солому и прочие материалы. Договорились, что работу начнут в понедельник, ударили по рукам, и мама со старшим братом стали накрывать на стол. Посадили за стол и нас, младших. Нам было по одиннадцать лет, и нам тоже налили понемножку водки.
Но строить новый дом не пришлось, так как накануне назначенного дня началась вой-на.
У нас в доме, в столовой, висело радио ‒ круглая чёрная «тарелка». В полдень мы слушали выступление Молотова ‒ о нападении фашистов. Одновременно мы услышали рёв моторов: летели два самолёта. Выбежали смотреть. За советским «кукурузником», как называли тогда самолёт с двойным крылом, летел немецкий истребитель и всё время стрелял. Наш «кукурузник» кувыркался то вверх, то вниз, и немец никак не мог в него попасть. Наконец у него, по-видимому, кончились боеприпасы, он развернулся и улетел. А мы стояли у дома, возле открытой форточки, слушали радио и смотрели на самолёты.
В тот же день, 22 июня, призвали в армию папиного брата Фройке. Мы пришли вечером в районный военкомат его провожать и просидели у ворот всю ночь. Как сейчас помню, ворота были большие, железные, красного цвета. Они были заперты, и со двора нико-го не выпускали. В шесть часов утра они распахнулись, и призывников строем вывели на улицу. Мы прощались с дядей на ходу. Призывники были одеты по-летнему. Шинели в скатках через плечо, на ногах обмотки, ботинки, на спинах ‒ почти пустые вещмешки. И больше мы дядю не видели.
Прошло недели две. Говорили, что наши везде отступают, оставляют город за городом. Тогда папа сказал, что надо уезжать, потому что это идут не люди, а звери, которые убивают и старых, и молодых, и детей.
Немцы оккупировали Украину. Папа стал командиром взвода в партизанском отряде. Однажды я пришёл домой и увидел, что сидит пожилой человек с большими седыми усами. И папа сказал: «Миша, познакомься с ним. Это командир моего отряда».
До войны у папы были два брата, Фройке и Нойке ‒ и две сестры, Хоме и Рухл. Была мама, бабушка Ципра. Братья были женатые. У Фройке и его жены Сурки было двое мальчиков: Яша (старший) и Шайке. Когда Фройке вернулся с Финской войны, у них родилась девочка ‒ правда, я забыл, как её звали. У Нойке была жена Хайке и сын Сёма, который всё время кричал и выл: «Тутер!», что значило: «Хочу сахар!». Через две недели после начала войны, когда папа понял, что надо уезжать, он пошёл к своей маме и сёстрам и предложил им ехать с нами. Нойке и его семья тоже согласились. Папа пошёл к Сурке, а она сказала, что не хочет ехать, что не может бросить своё хозяйство. А дело в том, что Фройке работал в колхозе и был бондарем и числился в пожарной команде колхоза, а она сама портниха. И есть у неё в селе Стриженка подруга Марийка, и она уйдёт к ней и пробудет два-три месяца и отдаст ей на время своё хозяйство. А было у неё две коровы, три свиньи, утки, гуси, куры, лошадь с подводой. Как колхозникам, им разрешалось всё это иметь.
Когда пришли фашисты, она действительно ушла к Марийке, а Марийка тут же выдала их полицаям. Когда их вели на расстрел в лес, Сурка сказала Яше: «Беги!». И он действительно убежал. Полицаи стреляли по нему, но он убежал и попал в партизанский отряд, где пробыл почти до освобождения Винницкой области. Но когда его послали на разведку в село Стриженка, эта Марийка и его поймала и передала полицаям, и его тоже убили. Это известно из рассказов жителей.
В Липовцах до войны жило больше 30 тысяч человек. И есть две братских могилы, по 10 тысяч в каждой.
В то время как евреев сажали в машины, стариков и женщин с малыми детьми, выступила учительница немецкого языка. Комендант Липовцев предложил ей идти домой, но она осталась и сказала, что Сталин даёт людям жить, а Гитлер жизни отнимает, и отказалась уходить.
…Выехали мы все на двух подводах рано утром. Ехали и удивлялись, какие поля пшеницы. И какая была красота смотреть на эти поля, по которым ходили брошенные кони! Пшеница стояла высокая, с крупными колосьями.
Когда добрались до вокзала, нам сказали, что поездов уже нет и нужно ждать: может быть, ещё какой-то пройдёт. Нас собрали на площади, и начальник станции нам сказал, что станцию могут бомбить. Когда самолёт сбросит бомбу, нужно не стоять, а бежать к нему навстречу.
Был уже вечер. И когда начальник станции окончил говорить, налетел немецкий самолёт и сбросил бомбу. Началась паника. Мама схватила нас с братом за руки, и мы побежали куда глаза глядят.
Наутро пришёл поезд с ранеными. На вагонах были красные кресты. А из местечка Илинцы прибыла артель портных со своими швейными машинами. К санитарному поезду прицепили платформы. Нас посадили на платформы, а женщин поместили в вагоны. Моя тётя Рухл была беременна и в поезде родила девочку, которую назвали Геня (она живёт теперь в Лос-Анджелесе). Перед нами шли ещё два поезда: один ‒ пассажирский, а другой ‒ товарняк с людьми. Нас бомбили и обстреливали из пулемётов. Иногда мы останавливались и бежали в лес. Поезда, шедшие перед нашим, разбомбили, а мы, пока ремонтировали дорогу, долго стояли в поле. Иногда налетали самолёты, обстреливали нас. Однажды мы не успели спрыгнуть с платформы, и старший брат прикрыл нас собой.
Так мы доехали до Мичуринска (теперь снова ‒ Козлова). Там нас пересадили в пассажирский поезд до Воронежа, а оттуда нас направили на железнодорожную станцию Давыдовка, в село с тем же названием. В Давыдовке мы прожили до конца января. Деревню тоже бомбили и обстреливали из пулемётов. Немцы подходили к Воронежу. Однажды самолёты, отбомбившие город, пролетали над Давыдовкой, а мы были на базаре, и с нами был дядя Нойке. Мы кинулись бежать и спрятались под деревом, а дядя Нойке прикрыл нас собой. Над нашими головами по стволу дерева прошла пулемётная очередь, а нас не задела.
Жили мы в семье Уваровых. Ходили в школу, наматывая на ботинки мешки. На Укра-ине мы учились на украинском, а тут надо было говорить по-русски. Однажды на уроке географии учительница спросила меня, какие животные живут в Африке. Отвечая, сказал, что, в том числе, в Африке живут мавпы. Ученики стали смеяться, а учительница сказала, что я ответил правильно, потому что мавпы ‒ по-украински «обезьяны».
Однажды я проснулся ночью и вижу, что мама стоит у окна и плачет. Я спросил: «Мама, почему ты плачешь?» Она ответила: «От Яни уже больше месяца нет писем». ‒ «Но ведь сейчас война, и письмо могло задержаться или его потеряли». Но мама плакала.
Немцы подошли к Воронежу. Нам сказали: уезжайте скорей, так как осталась одна дорога ‒ через станцию Лиски, остальные дороги перерезаны. Мы снова проехали через Воронеж и увидели: город и станция разрушены бомбами, на путях горят вагоны. Это было страшное зрелище. Но, слава Богу, мы проехали. Добрались до Ташкента, а там нас переправили в Киргизию, в город Джалалабад, в котором мы прожили до 1945 года. Нас поселили в двухкомнатной кибитке у одной женщины с двумя детьми. В доме не было ни дверей, ни окон, а дверные проёмы закрывались разрезанными вдоль мешками.
Папа наш, раненный в партизанском отряде, был инвалидом первой группы, но руки у него были золотые. Он достал инструменты, доски и сделал двери и окно, в том числе дверь для хозяйки. Когда хозяйка уходила в колхоз на работу, мама ухаживала за её детьми, и эта женщина называла наших родителей мамой и папой. Хозяйского мальчика звали Пазыль, а вот девочкино имя я не помню.
Лето в Киргизии очень жаркое, температура в тени достигает 50 градусов, а зима бывает холодной. Нам повезло: возле нашего дома был колодец и висела бадья, то есть деревянное ведро. Колодец был очень глубокий, а вода в нём очень холодная. Мы доставали из колодца воду и с ведром бегали по базару, продавали. У нас были солдатские алюминиевые кружки, и мы кричали: «Пять копеек с пуза!» Но и папу спасала холодная вода. Мама брала полотенце, смачивала его и клала папе на сердце. Это ему очень помогало, потому что он был гипертоник.
А зимой мы отапливали нашу кибитку кизяками. Когда в половине шестого утра пастух гнал в горы коров, мы с братом выбегали на улицу с большими чашами и собирали коровий помёт, а днём хозяйка давала нам рисовую солому, так как у неё было рисовое поле. Мы смешивали помёт с соломой и налепливали это на дувал (забор). За лето эти лепёшки высыхали, и мы ими топили. Лишь через год-полтора, когда папа стал сапожничать и ремонтировать галоши, мы смогли покупать торф и уголь.
Как-то папа пришёл домой и рассказал, что встретил знакомого, который видел нашего брата Яню на одном из самых больших эвакуационных пунктов в Сибири ‒ в Актюбинске. Папа не долго думая поехал туда, нашёл Яню и привёз его к нам.
В 1942 году у нас было очень плохо. Хлеб давали по карточкам. Что там ‒ 200 граммов на человека в день? Но папа стал сапожничать, и заведующая продовольственным магазином заказала ему босоножки. Папа взял у неё старые босоножки, купил собачий наморд-ник и сделал из этого новые босоножки. Но деньги с заведующей не взял, и она нам дава-ла буханку хлеба дополнительно к тому, что мы получали по карточкам. А потом папа придумал станок для очистки резины, стал ремонтировать галоши, и нам стало легче жить. У нас появились мясо, рыба, овощи, фрукты.
При Джалалабадской станции железной дороги была русская школа-десятилетка, и мы с братом записались в эту школу. Учителя в школе тоже были эвакуированные, очень хо-рошие. В школе был духовой оркестр, и мы с братом записались в оркестр. Брат играл на трубе, а я на баритоне. Летом играли на танцах в саду и тоже получали немного денег.
С нами приехали в Джалалабад бабушка Ципра и папины сёстры, брат Нойке с женой. Нойке забрали в армию, и он погиб под Ленинградом, а его жена Хайке пошла работать на кирпичный завод. Их сын Сёма остался на нашем попечении и даже ходил с нами в школу. Бабушка умерла там же.
Летом, когда школа не работала, мы уходили в горы и брали с собой Сёму. Мы становились над обрывом, в котором были птичьи гнёзда, привязывали Сёму верёвкой, и он доставал из гнёзд яйца. Мы делали рогатки, стреляли воробьёв, и мама их жарила с яйцами. А иногда мы бегали в горы туда, где был госпиталь, и помогали сёстрам ухаживать за ранеными. Туда также вела железнодорожная ветка, и мы на ходу, когда поезд на подъёме замедлял ходы, запрыгивали на подножки вагонов и потом так же на ходу спрыгивали с них.
Когда мы учились в 3-м классе, нас отправили на целую неделю убирать свёклу. Там распределили по квартирам. Мы жили у сестры нашей хозяйки. Понятно, что кроватей у неё не было, и на земле расстилали одеяла. Посреди комнаты была вырыта ямка, в которой тлели угли, её накрывали железной решёткой, а сверху ‒ большим одеялом, под которое мы залезали и так спали. А через два года у этой женщины родилась дочка. Мать ушла на работу, а дочку оставила свою на старшую. А старшая девочка недоглядела, и малень-кая скатилась под одеялом и сгорела. Помню, как призвали ребят из нашей школы и мы пришли на похороны. Мы с братом играли в оркестре на этих проводах. С музыкой я был связан на долгие годы. Окончил музыкальную школу и в армии играл в образцовом оркестре Балтийского флота.
Когда кончилась война, мы вернулись в Липовец, но там уже папе и маме делать было нечего, и мы переехали в Винницу. Купили подвал, но его надо было отремонтировать, чтобы он стал пригодным для жилья, и всё это сделал папа. В Виннице мы с братом окончили 7-й класс. Брат пошёл учиться дальше в строительный техникум, а я устроился уче-ником в парикмахерской. После техникума брат поступил в Проскуровское танковое училище, получил по его окончании звание лейтенанта. Я в парикмахерской проработал год. Парикмахерскую закрыли, а меня устроили учеником механика на швейной фабрике имени Володарского. Там я работал до армии. Освоил все машины и уже был механиком смены. Меня призвали во флот, а так как я был музыкантом, то попал в образцовый оркестр Балтийского флота.
После службы снова пошёл работать ‒ на военный завод № 45, токарем. На заводе был большой оркестр, и меня взяли туда ведущим баритонистом. В оркестре я проработал три года.
Leave a Reply