Павел Рогозин НЕВЫДУМАННАЯ ИСТОРИЯ

 

Павел Рогозин родился в 1925 г. на Украине. В 1937 г. его родители были репрессированы: отец расстрелян, а мать пять лет провела в Темняковских лагерях НКВД. В 1941 г. эвакуирован в город Бухару, где работал токарем на оборонном заводе. В начале 1943 г. вступил добровольцем в Красную Армию, а с июля 1943 г. участвовал в боях. Прошёл путь от рядового до командира роты с воинским званием младшего лейтенанта. Был четырежды ранен. В результате последнего ранения, полученного в марте 1945 г., стал инвалидом. В 1950 г. окончил юридический институт. Работал сначала в угольной промышленности, а с 1962 г. и до отъезда в Израиль ‒ адвокатом. Был членом правления Донецкого общества «Алеф» и активистом общества «Украина – Израиль». В Израиле с октября 1994 г.

По роду своих занятий я ежедневно сталкивался с новыми людьми. И, как правило, мне многое становилось известным о недавних незнакомцах. Часто, если позволяла обстановка, я ещё до разговора с собеседником пытался узнать по внешности, кто он. Это не всегда мне было нужно как адвокату. Скорее, это была игра, игра с самим собою. Моё тщеславие бывало удовлетворено, если я правильно называл, например, профессию незнакомца.

В то осеннее утро перед моим столом в юридической консультации усаживались два посетителя, мужчина и женщина, и я прикидывал, кто они. Супруги? А может, брат и сестра? Евреи? И похожи, и непохожи. Уже много лет, как я, воспитанный в семье с «крайне интернациональными», я бы сказал, космополитическими взглядами, стал делить людей на евреев и неевреев. Меня, как и других соплеменников, толкнула к этому сама жизнь.

Но возвратимся к моим посетителям. Оба были небольшого роста, темноволосые, миловидные, примерно одного возраста, оба тщательно и со вкусом одеты. Я ещё не успел решить насчёт их национальной принадлежности, как из их взволнованного рассказа узнал, что они русские, и последнее обстоятельство они заметно подчёркивали. Он ‒ горный мастер на шахте, она ‒ воспитательница в детском саду. Живут в шахтёрском посёлке нашего города Донецка, занимают комнату в доме с коридорной системой. Не уверен, знает ли мой израильский читатель, что такое дом с коридорной системой. Может быть, только старожилы помнят. В нашем случае это был двухэтажный дом с деревянной лестницей на второй этаж, с коридором, в который выходило по десятку дверей с каждой стороны. За каждой дверью было по комнате, а в каждой комнате ‒ по семье. В конце коридора находились туалет и комната с несколькими умывальниками. Полы в коридоре дощатые. До ближайшего асфальтированного шоссе метров 150 сплошной грязи.

В дальнейшем читатель поймёт всю немаловажность этих деталей в моём рассказе. Обо всём этом ‒ о себе, о соседях, торопясь и перебивая друг друга, говорили мои будущие клиенты. Меня стало утомлять обилие, как мне тогда показалось, мелочей в их рассказе. Я стал склоняться к тому, что речь идёт о каком-то бытовом конфликте. Готов был переадресовать посетителей к коллеге, специализировавшемуся на так называемых делах частного обвинения, но Владимир ‒ а именно так звали мужа, ‒ решив, видимо, что фон событий описан достаточно полно, перешёл к основному.

После небольшой паузы, во время которой его жена Раиса начала всхлипывать, Владимир произнёс: «Когда меня вешали…». Здесь я впервые прервал рассказ вопросом: «Что значит ‒ вешали?». Владимир пояснил: «Мне связали руки сзади, поставили на стул в коридоре, накинули на шею верёвочную петлю, пропустили верёвку через крюк в потолке…». Помолчав, он уже совсем другим, вдруг осевшим голосом, продолжал: «Рая очень испугалась. Она метнулась в нашу комнату, схватила подвернувшиеся под руку портняжные ножницы и вогнала их в спину Парамонова». Вот теперь мне стало ясно, почему в своём рассказе они так много уделяли внимания этому соседу. Именно Парамонов тянул за свободный конец верёвки, затягивая петлю на шее Владимира. Конец ножниц вошёл в правое лёгкое Парамонова…

Ещё в начале рассказа супругов у меня сложилось впечатление, что речь пойдёт о конфликте на почве антисемитизма. По мере того, как я убеждался, что не ошибся, и продолжал слушать посетителей, я всё больше задумывался над ситуацией, её тактико-юридическими особенностями. Каюсь, я предпочитал поручать, вернее, перепоручать, защиту клиентов-евреев своим русским товарищам, когда за защитой соплеменники обращались ко мне. Я, наверное, в связи с этим не буду понят израильтянином, но мой читатель-репатриант меня поймёт. Атмосфера, в которой мы жили, ощущалась кожей. Самому себе свою позицию в этом вопросе я объяснял приоритетом интересов клиента. И был, конечно, прав. Даже немного любовался своим самопожертвованием. Но где-то в глубине души сознавал, что одновременно избегаю ситуации, при коей найдутся, в том числе и среди судей, те, которые скажут: «Вот как распинается! Все они стоят за своих». А если не скажут, то обязательно подумают.

В коллегию адвокатов я попал в то время, когда ни один еврей не мог уже в неё попасть. В коллегии, как на государственной службе (что было равнозначно), в отношении нас действовала схема «не выгонять, но и не принимать». А попал я туда потому, что очень короткое время обязанности председателя Донецкой коллегии исполнял Алексеев, фронтовик и порядочный человек. Впоследствии он имел за это неприятности, несмотря на то, что я инвалид Отечественной войны, офицер, награждённый орденами, и окончил с отличием юридический институт.

Было о чём задуматься, прежде чем принять на себя защиту Раисы Яковлевны Пашкевич. Кстати, и фамилия, и отчество у неё были тоже «подозрительными». Но решение принято, и вот я в качестве защитника Раисы читаю в Куйбышевском районном суде города Донецка уголовное дело по её обвинению по ст. 101, ч. 1 Уголовного Кодекса УССР: умышленное причинение тяжких телесных повреждений.

Протоколы допросов оставляют впечатление, что следователь добросовестен: все события зафиксированы. Но почему в материалах дела я не нахожу основного, из-за чего разгорелся сыр-бор? Почему вообще привлекли к ответственности Раису? В материалах постановления следователя об отказе в возбуждении уголовного дела в отношении Парамонова И. И. читаем: «Хоть он и является организатором действий группы граждан в отношении Пашкевич В. А., но у него не было умысла на лишение жизни потерпевшего. Парамонов И. И. имел намерение лишь попугать супругов Пашкевич для того, чтобы побудить их строго соблюдать правила социалистического общежития. Парамонов И. И. в результате случившегося сам лишился трудоспособности, и жизнь его подвергалась опасности. Парамонов И. И. исключительно положительно характеризуется, является председателем шахткома профсоюза крупнейшей шахты, принимал активное участие в восстановлении шахт Донбасса».

Как я выяснил у подзащитной, следователь не записал ту часть их показаний, в которых они говорили о действительных причинах самосуда. «Это несущественно», ‒ говорил следователь. А ведь то, что отказался записать следователь, делает понятным и объяснимым всё, что произошло в День шахтёра 1972 года.

Как бы привычно оправдываясь, видимо, в тысячный раз повторяя свои родословные, и Владимир, и Раиса доказывали мне своё славянское происхождение. «Если бы мы были евреями, мы бы никогда не отказывались от своей национальности, ‒ убеждает меня Владимир. ‒ Мы ничего не имели против евреев. Более того, невинно страдая из-за внешности, мы глубоко сочувствуем вашей национальности». Именно так он выразился: «Вашей».

Слушая Владимира, глядя на него и Раису, я вспомнил анекдот: «Вы что, еврей?» ‒ «Нет, у меня просто интеллигентное лицо».

Это шутка, а у моей пары жизнь складывалась отнюдь не шуточно. Ещё до своего знакомства каждый из них порознь не раз слышал в свой адрес «жид», «жидовка». Когда Владимир получил комнату в доме, принадлежавшем шахте, на его беду, соседом оказался Парамонов, проживавший на первом этаже. Коридорная система на первом этаже была перестроена, комнаты соединены, переоборудованы в трёхкомнатные благоустроенные квартиры со всеми удобствами, в одной из которых и жил с семьёй Парамонов, профсоюзный босс, рубаха парень, способный без заметных последствий выпить за раз литр водки. Для многих Парамонов благодетель: то комнату поможет получить, то путёвку, вхож к самому начальнику шахты. Не человек ‒ золото. За услугу денег не берёт ‒ накроешь стол в ресторане, и всё. Душа нараспашку: шахтёра по-дружески кулаком по спине огреет, работницу по заду хлопнет или за грудь ухватит. Шутник. А любимая шутка – вылить водку за шиворот тому, кто откажется пить. Добродушные поначалу шутки соседа («А, яврэй, зачем Христа распял?») повлекли за собой опрометчивый шаг супругов: они стали доказывать, что они русские. Может, этому кто-то верил, кто-то нет, но воистину: если бы евреев не было, их следовало бы выдумать. В однообразную жизнь, где каторжный труд чередовался с застольем, мордобитием и игрою «в козла», попадало что-то интересное, забавное. Практически все соседи включились в травлю. Молодые люди избегали встреч с ними, прятались в своей уютной и чистой комнатке, как в скорлупе. В гости к себе не зовут, бутылку на стол не ставят. «Конечно же, жиды», ‒ решили те, кто ещё сомневался.

Раиса говорит: «Честное слово, не из-за скупости. Но посудите сами: придут, выпьют и, в пику хозяевам, начнут в лучшем случае рассказывать многозначительно “еврейские” анекдоты».

Игра вступила в новую фазу. А ну, как их достать из скорлупы? Вызвал Парамонов Владимира официальным письмом, под расписку, на заседание шахткома. «Что это ты, горный мастер, от бригады отрываешься, заносишься, с коллективом получку не отмечаешь? Это что, ваш Джойнт этому учит?» Предупредили. Но это не всё.

В отличие от Раи, большинство женщин в доме не работало. Заработок мужей-шахтёров позволял им вести домашнее хозяйство. Этот заработок позволял бы совершенно безболезненно и даже незаметно для семейных бюджетов содержать уборщицу мест общего пользования. Но это в их глазах было бы признаком барства. Естественно, и Рая должна была в «свой» день производить уборку. Хрупкой Рае это было нелегко, и любящий Владимир помогал ей. Все, кто до этого ещё сомневался, убедились: «Конечно, евреи. Не так, как мы». Эта ненависть к евреям, порождённая их непохожестью, копилась веками.

Найден был новый предлог для издевательства: «плохо убираете». Не изобрели, а кто-то, видимо, вспомнил, как в армии старшина ‒ бог, царь и судья ‒ проверял качество уборки в казарме, проводя белоснежным носовым платком по полам и нарам. Суд старшины был, как правило, предвзятым, зависившим от того, кто был дневальным. Теперь читателю ясно, во что превратились эти долгожданные для соседей дни дежурства Раи. Последней каплей в чаше их терпения стало предложение доведённой до отчаяния Раисы пригласить уборщицу. Раиса при этом обещала вносить половину её зарплаты.

Возмущённые «еврейскими штучками» соседи доложили об этом Парамонову. Было принято решение: повесить.

И Парамонов, и другие участники экзекуции утверждали на следствии, что повешение не имело целью задушить Владимира. Его собирались в последний момент освободить из петли. Видимо, так и было. В план входило напугать как следует пару, чтобы больше «не выпендривались» и знали своё место. Действительно, сесть в тюрьму за убийство, пусть даже еврея, никто не хотел. В остальном не сомневались в своей «святой» правоте. Под этой уверенностью явно была почва.

Напомним, читатель, постановление об освобождении Парамонова от ответственности. Однако уверенность его и других свидетелей очень помогли мне в суде при защите Раисы.

Чтобы не насторожить суд, я при допросе подсудимой тоже, как и следователь, не касался подоплёки преследований, зато она убедительно показала беспочвенность претензий вешателей к ней и её мужу.

Я очень волновался: сработает ли моя психологическая схема при допросе «потерпевшего» и свидетелей? Результат превзошёл мои ожидания: «потерпевший», дорвавшийся до трибуны, поощряемый моими вопросами и, если не сочувствием, то равнодушием большинства в наполненном до отказа зале, развернулся вовсю. Он отчётливо выразил свою неприязнь к подсудимой и вообще к «этим». Правда, он говорил, что его ненависть к сионистам не имеет отношения к случившемуся. Он якобы был озабочен перевоспитанием «этих» путём приобщения их к труду, как и записано в деле. Да, он считает всех евреев сионистами. Более того, он знает, что, если не подавлять сионистов, они сделают с русскими то, что сделали с арабами. И что особенно опасны сионисты, которые для маскировки выдают себя за русских. Да, он не сомневается в национальной принадлежности подсудимой и её мужа.

Мне не удалось выдавить из него слово «еврей». Его партийно-профсоюзное воспитание требовало сохранения некоего покрова невинности. Он упорно повторял: «сионисты». Я пошёл ва-банк, и на мой прямой вопрос, является ли подсудимая сионисткой, он с характерной ухмылкой, содержащей и снисхождение, и понятное превосходство, ответил: «Конечно, сионисты. И она, и её муж».

Мне кажется, что судья Виктория Яковлевна Росточенко не сразу поняла смысл происходящего и ничего не имела против небольшой антисионистской лекции. Во всяком случае, она не прервала допрос. Свидетели, которые, видимо, как обычно, подслушивали у дверей зала, слышали всё это и, поощряемые моими вопросами, совсем разоткровенничались. Да так, что судья объявила перерыв в судебном заседании и пригласила меня в кабинет. «Что за спектакль вы устроили? Вы что, хотите, чтобы завтра об этом передало Би-Би-Си?» ‒ спросила меня Виктория Яковлевна. Вопрос содержал угрозу и вместе с тем невысказанную просьбу открыть карты. Я понимал, что запросто могу вылететь из адвокатуры, и постарался, чтобы мой ответ прозвучал как можно простодушней: «Боюсь, что да. Ведь в зале ведутся записи на магнитофоне». Я действительно посоветовал клиентам, чтобы они организовали такие записи при помощи друзей.

Виктория Яковлевна задумалась и, как бы в нерешительности, сказала: «Я считаю, что в интересах вашей клиентки не накалять обстановку. Вы понимаете, что оправдать я её не могу, а направление дела на доследование может обернуться для неё изменением квалификации на более тяжкую. При желании (судья сделала ударение на этом слове) ей может быть вменено покушение на умышленное убийство. В интересах вашей клиентки не обострять обстановку. Я думаю, что суд учтёт все смягчающие вину обстоятельства».

Я не мог не посовещаться с подзащитной, объяснил ей ситуацию, но мы решили сражаться. После перерыва я заявил ряд ходатайств, в том числе о привлечении к уголовной ответственности Парамонова. Одно ходатайство, каюсь, носило явно провокационный характер. Я просил суд документально убедиться в том, что «потерпевший» заблуждался в национальной принадлежности моей подзащитной. Это было, конечно, чересчур, но сработало.

Ходатайства мои, конечно, были отклонены. Раиса осуждена, но не за умышленное тяжкое телесное повреждение, а за тяжкое телесное повреждение, причинённое в состоянии сильного душевного волнения, вызванного противоправными действиями потерпевшего. Осуждена она была к одному году лишения свободы условно. Супруги Пашкевич были счастливы, просили меня не подавать жалобы: плетью обуха не перешибёшь.