Александр Кучерский ЛЕОНИД КАРЛОВИЧ И КАРЛ ИВАНОВИЧ

Карл Иванович приехал ночью, и утром старший мальчик услышал чужой голос и разговор. Он вспомнил, что Новый год, что в другой комнате ёлка и что это, наверное, дедушкин голос, к которому надо теперь привыкать. В пижаме он подошёл к двери и чуть её приоткрыл. Его сразу увидели, и дедушка от стола обернулся. Новые запахи заполнили комнату ‒ и ёлки, и открытого на полу чемодана, и кожаного пальто в углу, и бараньей шапки, и дедушкиных сапог. Комната была переполнена приездом дедушки. Дедушка оказался похожим на папу, и это было как будто нехорошо, а младший мальчик, когда проснулся, испугался дедушки. Карл Иванович сам удивлённо смотрел на заспанных внуков, напоминавших ему сырые грибы, и тоже думал, что надо к ним привыкать. Он с дороги устал, позёвывал, и после чая его положили на диван. Он поворочался и уснул, а папа и мама на цыпочках стали ходить и прибирать комнату. Где же подарки? ‒ думали внуки. Подарки они получили около обеда. Дедушка их подозвал и одному дал яркого петуха для ёлки, а другому мешочек с орехами, вот и все гостинцы. Маленький думал, в орехах что-то зарыто, и стал их ворошить, а старший пошёл с петухом и не знал, на какую ветку повесить. Дедушка встал и повесил сам на удачное место. Ростом он меньше папы, а руки у него больше папиных, и на одной, с тыльной стороны, нарисовано чёрным. «Что это, дедушка?» ‒ «А? Это тебе не надо». Не надо так не надо.

Дедушке скучно с внуками, и он дожидается сына с работы. Он думает: «Вот я приехал». Он ехал поездом, а потом автобусом восемь часов, чтобы прибыть в эти комнаты, темноватые, в полуподвале. Стремишься из городишка, от шахты, путей, семафоров, дымов, от розовых холодов в какую-то тишину и родственность. Приезжаешь: относительно тихо, слышны капли за окном, но нечего делать. А он это знал, но однако поехал. Он за столом читает газету. Внуки проходят мимо, поглядывая. Дедушка щёлкнул языком ‒ они удивились, он засмеялся. Ну ладно. После обеда прилёг.

А в пять пришёл Леонид Карлович. Пошли прогуляться, детишки с санками. Карл Иванович идёт, руки в перчатках за спиной. Мороз небольшой, без ветра, тускло виднеются звёзды, всё небо подсвечивает город. Скрипит сапогами сын, Леонид Карлович, офицер пожарной охраны, высокий, определившийся человек. Уже нечего делать Карлу Ивановичу, он сам по себе, а самому собой неловко распорядиться. «Папа, ты что приуныл?» ‒ «Как сказать? В общем смысле». ‒ «Ну-ка, ну-ка. Что это значит?» Леонид Карлович ждал, что ответит отец, не дождался и сам сказал: «Видно, скучно тебе там, папа. Я не привык тебя видеть таким». ‒ «Тебе трудно судить о моём состоянии, да и мне самому». ‒ «Мне, папа, скучней твоего. И у меня с Танькой нехорошо, она изменяет мне. Притом врёт. Что думаешь ‒ выгнать?» Молча шли пять минут. А я знал, ‒ думает Карл Иванович, ‒ знал в своём сердце. «Везде печаль разлита», ‒ говорит Карл Иванович, как ему иногда свойственно говорить. «Что посоветуешь?» ‒ повторяет свой вопрос Леонид Карлович. «Ты выгонишь, а она вернётся, а ты примешь, так зачем было выгонять?» ‒ «Но ты бы как поступил?» ‒ «Я бы? Нет, со мной этого не было». ‒ «Ты, папа, вдовец. Благородный человек, а не слабовольный, как я. И ты пишешь картины, далеко уходишь от жизни». ‒ «Пишу, что мне сделается? В клубе мои картины висят на лестнице. Смотрят и говорят: наш бухгалтер!» ‒ «А как ты пишешь? Как вдруг начинаешь? Что тебя толкает под руку?» ‒ «Ничего не толкает, беру и пишу. Тема скорей всего смутная, но она развивается. Что есть тема, ты спросишь? Человек в кашне ‒ тема. Он понравился. Директор шахты думает, что это он». ‒ «А не он?» ‒ «Какой там! Человек в кашне ‒ не директор. Это человек и его кашне, если уж спрашиваешь. Видел ты, как я пишу городок? Нет, ты не видел, ты не смотрел. Он свалялся из железных опилок и шлака, прожарился и промёрз и покрылся ржой. Собаки в мороз пробегают по улицам, боком бегут, как под ветром. Как люди. У меня собаки с человеческим выражением жалким и кошки. Говорят, слабый рисунок, но это уж так и будет. В собачьих и кошачьих лицах интересно писать людей. Или в бычьих, или в волчьих. Ведь есть имена Волк, Медведь. Кто хорёк, впрочем». Леонид Карлович вспомнил, что «Человек в кашне» написан грязновато, ‒ кто-то ему говорил, и, ага, он помнит, кто. «Ну так что же мне делать?» ‒ повторяет он свой вопрос.

Когда папа был молод, он был не так интересен, кажется, но любим. Трудно сказать, за что именно, а пожалуй, за то, что распространял вокруг себя тишину с грустным оттенком и даже имел характерный запах, приятный. У него висел натюрморт: йодистое с зелёным и серебром. Лёня смотрел и думал: как это так, что я без этого не могу? Отворачивался и снова смотрел, проверяя, не исчезло ли то, что с ним говорило так глубоко, на глубине любви.

В широком смысле, в смысле жизненности, можно понимать папины рассуждения о зверях. Раньше он этого не говорил, но если он брал или трогал живое, оно приживалось: собака, кошка, цветы, помидоры на огороде. Оно как минимум не умирало, когда у других мальчиков в доме даже аквариумы зацветали и душили последних рыб. Но всё-таки, думает Леонид Карлович, картины ‒ это риск неудачи, отцу могут и прямо сказать, а отец вон как подался уже. С одной стороны, хорошо, что он увлечён, а с другой ‒ не время приниматься за искусство, если ему придаёшь слишком большое значение. «Ты говоришь, не время?» ‒ отзывается Карл Иванович, как будто сын сказал это вслух, а не только подумал. Что будет, уже с опаской думает Леонид Карлович, когда отец умрёт? То что со мной будет? Они оба скрипят сапогами, хотя у Карла Ивановича на сапоги надеты галоши. Посыпал мелкий снежок.

Таня смотрит на свёкра дурными глазами и суетится. Он берёт то газету, то ложку, то зевает, то делает вид, что спит, а сам лежит лицом к спинке дивана. О чём бы с ней поговорить? Да не о чем, он боится. Этого он всегда опасается, и почти всегда бывает, что не зря. Однако он умеет послушать: он слушает и молчит, когда говорят. Теперь, когда он носит очки, легче не отвечать или отвечать не сразу. Что-нибудь на глазах, на носу, выручает, а в беспредметном мире нам ещё предстоит потеряться. Пока что держимся за предметы, пишем предметы с их значением, потому что незначащие предметы ужасны и отвратительны. А какая странная мысль. Он лежит и понимает, что всё состоит из мыслей, из мыслей и помыслов и простирающихся отсюда стремлений. Нужно ли потакать стремлениям? Нужно.

Своевременно, как в театре, кто-то стучит и приходит. Это низенький сосед Михаил Файвилевич, как было услышано имя глуховатым Карлом Ивановичем, широкогрудый, похожий на композитора Глинку, но черноглазый. Но можно ‒ Михаил Павлович, а то Миша просто. Тоже не мальчик, седой, брыластый, как будто горбатый, но пожатие энергичное, со вложением, про себя замечает Карл Иванович и улыбается своей шутке. «Кстати, откуда такое имя у вас ‒ Карл? Королевское имя, вы знаете?» ‒ «Знаю. И когда у тебя такой профиль, то можно чеканить монету», ‒ отвечает Карл Иванович. Раньше у Карла Ивановича была длинная шея, которая теперь осела, и с ней опустился кадык, ранее перекликавшийся с большим носом, как теперь у Леонида Карловича. Теперь выделяется нос. Таня зовёт Мишу за стол. Леонид Карлович прибыл с работы. Разговор аранжируется вилками, которые уберегают речь от длиннот. Михаил Павлович прихватил с собой серебряный репетир, наследие отца, дорогая вещь в доме. Корпус серебряный, а был золотой, но отец продал золотой корпус, а механизм вставил в серебряный, будучи лучшим в городе часовым мастером. Были два мастера: один ‒ Барский, другой ‒ отец. Карл Иванович наклонившись смотрит на репетир, но не берёт его в руки. Леонид Карлович прилаживает вспышку. На фотографии за графинчиком Карл Иванович, в толстых очках и со своим большим носом, и Михаил Павлович с репетиром напоказ у груди, сам смотрит в камеру. Когда-нибудь спросят: кто это на фотографии? На ней также закуски и чья-то рука с вилкой. Чувствуется, что была жизнь, но звон репетира остался за кадром, вряд ли кто-нибудь догадается, что он был. Ах, надо рассказывать, рассказывать. И современник посмотрит смущённым, испуганным глазом и догадается о своей нищете и схватится за свою бедную голову. Но скорее всего, он ничего не поймёт и так и останется сам, дань готовая забвенью.

Михаил Павлович заранее помнил, когда приезжает Карл Иванович. Первый вечер он высидел дома, а на второй пришёл с бутылкой вишнёвки и с репетиром. Они, возможно, подружатся с Карлом Ивановичем, хотя всегда беспокойно вступать в тесную дружбу со стариком. Ещё можно будет собраться и поехать в гости в шахтёрский городок, где так студёны утренние зорьки, что на порог дома ступаешь, как в рай. Он подумал, что дома у Карла Ивановича пахнет хорошим борщом, и ему это понравилось. Из дружбы следует многое. Как и Карлу Ивановичу понравился Михаил Павлович, понравился Миша. Засыпая, он о нём думал, и хорошо засыпать с мыслью о человеке. Когда же сон уже гипсовой маской схватит лицо, то пускай это будет последняя мысль.

А Леониду Карловичу приснилось: отец берёт его за руку и говорит: «Ну пойдём, Лёня». Они выходят из арки ворот, идут дальше по снегу, мимо киоска, через очень широкую дорогу ‒ машины маячат вдалеке, едут не приближаясь, ‒ и к лесу. «Сейчас мы их будем встречать», ‒ говорит Карл Иванович. И навстречу им идут люди. «Не бойся, ‒ говорит отец, как будто он знает, что сыну страшно. ‒ Они не знают, куда идут, и мы тоже не знаем. Мы для них то же, что они для нас. Мы разойдёмся, не бойся. Я мог бы их называть по именам, но ты всё равно не запомнишь». Тем не менее, он называет и называет, и тем не менее, они натыкаются на одного встречного. Лёня ему носом в пальто, а тот давит навстречу, хватает его за лицо и отбрасывает. «А? Что такое?» ‒ вскрикивает пробудившийся Леонид Карлович. Немыслимо, чтобы гадкая сила, которую он чувствует на лице, была только сном. А это вот что, он понимает: это вышвыривают из жизни. Рука смерти, хватающая за морду. Уж этого ему не забыть.

Наутро все живы, и это прямо чудо. Завтракают в каком-то особенном настроении, которое исходит от одного Карла Ивановича, а он светится, как лампочка. Сын крепко целует его, уходя на службу, благодарным поцелуем. Дети ‒ на зимний праздник, Карл Иванович ‒ погулять. Нет, здесь гуляется совершенно не так, как в посёлке. Здесь какая-то даль, за домами дома, за рекою дома, там бог его знает что такое, а по очертаниям ‒ темнеет парк. Идёшь и идёшь, и этого-то хотел Карл Иванович. «Движение покоя», ‒ бормочет он, хорошо сознавая, что он подменил «инерцию покоя», но он в своём праве. Тем самым я препятствую изменению своей скорости, но действую, не прилагая усилий, а чьё это свойство, я спрашиваю? Моя воля осуществляется без усилий, и ноги не болят. Обратно он едет в трамвае, и какой же это хороший транспорт. Смотришь на вывески, на повороты, как громоздятся дома и сменяются пустырями, а в целом всё город, город. Очень хороши сквозные ветки деревьев, особенно в парке, где они густеют и из тёмной прозрачности переходят в гущу и плотность. Что это говорит? У него от волнения комок в горле, на глазах слёзы. Подмёрзло окно, или то запотели очки? Там и сям действует влага и разлагается свет, а вон прекрасные искры от трамвайной дуги. Какое странствие я совершаю, знает Бог. Но ничего не купил для ребят, а они уже и не ждут. Я их удивлю драгоценным подарком ‒ железной дорогой. Весь пол будет занят игрой, а мы за столом подбираем ноги для поездов. Для этого я выхожу.

Железная дорога не совсем такая, как он бы хотел. Невнимательные конструкторы к тому же хотели отделаться от сложностей технологии. Но это не сложности, а пустяки, это не то что проделать отверстие в каменном топоре, имея под рукой только абразивы в виде речного песка. Что̀ это тянет держаться за прошлое, даже неизвестное, как будто за будущее? С ним только и разговор, и живёшь только в прошлом. Что пройдёт, то будет мило, как сказано. По сказанному и живёшь. Карл Иванович шёл и заблудился с коробкой. Его охватило смятение, когда он перестал узнавать дома. Так. Но можно ли возвратиться назад, к той точке, в которой он не сомневается? И он плетётся обратно. Вот трамвайная остановка, ну вот. И вот же проход в щели между домами, который надо запомнить, и надо запомнить щель, это слово. Оно вдруг замещает собой и дома, и проход, как будто ему не нужно пройти и добраться, подняться на несколько ступенек в подъезд и на пролёт сойти вниз. Да кто я такой? Не потерялся ли я совсем? Я старик, который потерялся с железной дорогой под мышкой, это будет мой признак, а они пусть разбираются. Какие самонадеянные! Так он возвращается, чем-то довольный, ‒ а тем, что ходил не зря.

И всё как по писаному: они за столом поднимают ноги, пропуская поезд, жужжание, болтовня. Приятно, что всё-таки работает семафор. И дедушка оказался не с пустыми руками, и можно ещё погостить. Как, говорят, в дом приходил какой-нибудь приживал и оставался на зиму. Хозяин думал: вот, у меня тепло, у меня хлеб, думал не бессловесно и как бы о прошлом, когда это было всё нажито. И в углу у него сидел человек или старушка.