Когда Авнѐр играет на скрипке в летнее время, его окно открыто, и со двора можно не только слышать благородную скрипку, но и видеть большую голову Авнера, склонённую набок или вперёд, к пюпитру. Он переигрывает неудавшиеся места, и всё же, бывает, не получается, ведь он любитель. Судя по его голове, можно подумать, что Авнер крупный мужчина, и очень потом удивиться, когда из подъезда выходит большеголовый коротышка в шортах, на толстых ногах, с сумкой через плечо. Если он отправляется путешествовать, то за спиной рюкзак. Или он выходит с ребёнком, чужим, поскольку своих у него нет, и занимает ребёнка важными разговорами. Этот какой-нибудь мальчик слушает и кивает, хорошо расположенный к маминому другу, с которым они поедут в поля и леса, а может быть, в музей науки или в зоопарк. Авнер всё знает, и он купит мороженое в подходящем месте, но после музея. Если бы дело было сто лет назад, они бы достали сачки и бегали за бабочками или ловили в пруду тритонов и инфузорий. У Авнера есть наследственный микроскоп, от отца и деда, а дед или прадед ‒ тот бегал с сачком. Но теперь бабочек надо беречь и подкармливать, их мало, а нас, как видно, с избытком. Были самые строгие предупреждения, безрадостные прогнозы, но это не вразумило. Однако полезно знать, что законы природы вечны, вечны и неодолимы, и они наведут порядок, а если кто-то бедные бабочки, то в первую очередь это мы сами, и наши дела в пустеющем мире нехороши. Но пока что надо странствовать и смотреть на то, что имеется, крепко спать и вставать освежённым, всё принимать во внимание и не терять присутствия трезвого духа.
Страстного человека Авнер выслушивает прилежно и говорит: «Ага!», как бы усвоив то, что ему было сказано. Но если бы знал пламенный человек, во что размолол его речь уравновешенный мукомол и какую отсеял мякину, он посмотрел бы мимо него кислым взглядом в свою одинокую даль. Впрочем, он говорил для себя, поверх этого коротышки с непробиваемым лбом.
Вот они завернули в старый квартал: Авнер захотел показать мальчику два строения, заброшенных ещё при мандате. Одно было лепрозорием, а лепра ‒ ты знаешь ли, что такое? В другом жил наместник, но эта олива из-за ограды старше, она старше всего, что тут находится в целой округе. Знаешь ли ты, что здесь проходили первые люди? Да, в шкуре льва шёл вожак. Или в шкуре медведя. Львы и гиены выглядывали из-за горы. Здесь всё было не так. «А как?» ‒ «Ну, я думаю, совершенно не так. Да, я в этом уверен». ‒ «Я тоже», ‒ с готовностью соглашается мальчик. Мы ведь договорились, что всё интересно. Куда же они проходили? Дальше на континент. Они достигали обширных лесов, достигали рек и научились ловить рыбу, которой раньше даже не пробовали. Они присмотрелись к тому, как это делают медведи, и поняли, что хороша рыба. Их кожа светлела, а некоторые приобрели широкие скулы, и глаза у них сузились для большей зоркости. Нерпу или лисицу они находили в снежной пустыне, как и теперь находят.
Поспешно всё-таки судит о нём страстный, неугомонный человек. Благосклонный заранее, оставляя разные разности на потом, Авнер протягивает руку женщине или ребёнку, одинокой женщине и её ребёнку, и вот как образовалась его обширная грибница, где столько добрых или смягчённых сердец. Он приобрёл себе наконец и домашнее близкое существо, смугленькое, компактное и простое на вид, иностранку, с её простыми средствами речи. Она прибыла из-под высоких гор, с которых стекает прохлада, а то и свирепый холод, и под рукой этих гор всё происходит в их небольшой стране. Они живут чисто, бедно и хорошо, пользуясь горными водами, но, знаешь ли, не хватает на жизнь и детям на образование. Когда она забирается на тахту со своими смуглыми ножками и зевает, как обезьянка, не прикрывая рта, хочется лучше понять Авнера. А ведь он совершенно открыт. Он говорит, что Ада раскрылась чудесным естественным образом, он каждый день находит в ней новые перемены, и все они в пользу расцвета личности. Он и ей говорит о своих наблюдениях. Ада слушает-слушает, а когда сообразит, толкнёт его ладошкой в большой лоб, а он захватит её смуглую ручку и прижмёт к своей щеке. Таков этот, хочется сказать, естествоиспытатель Авнер. Мало ли кому свойственны далеко уводящие человеческие намерения, но следовать им так внимательно и прилежно мог разве что воспитатель Эмиля, а уж не наш современник. Тот, как известно, готов был сопровождать своего питомца даже в загробный мир.
Поливая цветы на подоконнике своей заселённой квартиры, Авнер озирает их взглядом творца, ласкающего творение. Он любит свои растущие помыслы и рассматривает их с вниманием отчуждающегося родителя, с особенно зорким вниманием, но не упускает что-нибудь поправить рукой. Таков творец: рассматривая цветы, он сам для себя неизвестное множество. К растениям он наведывается утром, а вечером к засыпающей Аде: садится и гладит её по волосам. В первый раз Ада, сторожкая питомица гор, распахнула глаза и хотела оттолкнуть его руку, но вдруг удержалась, подумав, что ведь у Авнера много затей. Утром на кухне решила: пускай. Потом сказала ему, при бедности своей иностранной и почему-то всё менее послушной речи, что этой ласки она не знала, а теперь гладила бы кого-нибудь сама на сон грядущий, и пусть он так теперь делает, а то она не уснёт. Что-то именно в этом роде Ада наплела Авнеру, засыпая. Он между тем думал о том, к чему поведёт такая зависимость Ады и что именно он берёт на себя. Итак, он провожает Аду в счастливые сны. Но если сны не счастливые ‒ может ли он отправлять её в такую область, где её ждут, может быть, ужасы? Она-то не припоминает ничего страшного и спит тихо и не желает отказаться от нескончаемых движений его руки по её волосам: так безмятежное озеро лижет свой берег. «Дай колено», ‒ просит она и захватывает его колено между ног. Затем она уже спит независимо. Он пошёл и взял книгу, чтобы наведаться по вопросам высокого права. Нашёл место, где трактовалась подобная трудность, а из комментариев он извлёк, что такое право можно приобрести. Цена приводилась в различных эквивалентах, в том числе в семенах кунжута и маслах. Комментарии реяли по краям самыми мелкими буквами, как облака. Авнер присел и вписал своё облачко чистым пером. Он упомянул об электричестве, возбуждаемом рукой, и поэтому гладить в субботу как будто нельзя. Однако! Однако в другом месте сказано, что любить хорошо в субботу, а не это ли деятельная любовь?
Ада проснулась и заговорила из спальни, ‒ но слышишь, Авнер? Её речь как шумящая галька, когда её перекатывает набежавшая и убегающая вода и ласкает своими узорами. Авнер встал на пороге. Ада смотрела прямо перед собой и, как сомнамбула, вещала на языке родного нагорья. Её смуглый рот оказался в точную меру коротким и твёрдым словам (и зачем разевать маленький рот в беспредельном зевке, как в какой-то попытке?). Её подбородок гладкий, как галька, кожа волшебно темна, а не бела той пятнистой бледностью, от которой уже все устали. Хорошо говорящая обезьянка прекрасней болтливого старика из киоска, но не лучше Авнера, а он взял бы и посадил её себе на плечо.
Она во сне распознала свою мечту и заговорила на родном языке, который сидел на корточках, обхватив колени, но тут зевнул и встал. Он небольшого росточка. «Ага, ‒ рассуждает Авнер, ‒ он невысок и проворен. А я, любознательный и успешный в находках сочный книжный червь, кажется, догадался: не тот ли он праязык, который у нас бесцеремонно отняли под Вавилонской башней, а горцы, те изловчились и унесли его в каком-то горшке? Разумеется, о своей догадке Авнер сообщил Аде. Она отвела взор, чтобы подумать. Подумав, она сказала, что так и есть, и облеклась в доспехи гордости, чёрные глаза блеснули, как бусы, блеснули и зубы. Абрис Адиных глаз намекает на её родство с людьми за горами, а те уже ходят к самому океану, выходят и в океан на рыболовных лодчонках под парусом. Вокруг океана поселяется человечество, а его пилигримы забредают вглубь континентов, изменяясь там даже неузнаваемо.
Воспользовавшись тем, что Авнер присел на кровать, Ада полезла ему на голову, уселась на плечи и обхватила лоб, свесив смуглые ладошки над его большим носом. Он встал и прошёлся с ней перед зеркалом. «Я хочу показаться в окне», ‒ подумал Авнер. Крепко держа её за ноги, он подошёл с ней к окну, и она заглянула во двор, где возились дети.
Авнер хочет ребёнка, а им поздно обоим, но если ребёнок уже снаружи, то его надо взять там, где он есть. Забрать из приюта. Ада чувствует запах ребёнка, вспотевшего в жаркий день, в сандалях полно песка. Оказалось, это девочка, смуглая, розовощёкая, крупненькая такая. Чего доброго, думает Ада, в несколько лет она меня перерастёт, но это мне понравится. Везут её показать бабушке. Бабушка маленькая, и как она, спрашивается, родила Авнера, с его головой? В доме бабушки хлопочет весёлая филиппинка, ей первой понравился этот ребёнок. Бабушка, та подошла осторожней и стала расспрашивать девочку, что да как. Девочка не отвечала, а прошла мимо бабушки и полезла в её кресло с ногами. Зря бабушка поднялась навстречу пришедшим и оставила своё место. Часто туда забирается кошка, которую можно согнать, что и делает Марта-помощница с гневом. Вижу, что много трудов придётся вам приложить, начиная с этого момента и раньше. А я поцелую ребёнка, только заняв своё кресло. У бабушки на щеке до сих пор горит поцелуй, который оставил великий поэт, завсегдатай их дома. Она была ребёнком, а он сидел в кресле, и она подошла, не подбежала, не влезла. Она была прямо Дюймовочка, и поэт думал, что ей пять, когда ей было уже восемь, и он обошёлся с ней как с милой крохой. «Да как тебя звать?» ‒ «Пиюта». ‒ «Ах!» ‒ схватился за сердце поэт и возложил тот поцелуй, который по сей день горит на её щеке, как роза. «Всё у вас в доме так, как будто я это сочинил по своему вкусу, а между тем я ни при чём», ‒ сказал он, удивляясь побочной творческой силе жизни. Вот и книги его: раз, два, три. «В мире безумия я предпочитаю заниматься тем, что от ума. Это, по крайней мере, на что-то похоже», ‒ говаривал поэт. «От ума? Не от сердца?» ‒ до сих пор думает бабушка и не может решить эту задачу, оставленную ей поэтом.
Их девочка подрастала так быстро, как будто поела волшебного пирожка. И как бы ей не стукнуться головой о стеклянную полку. И как бы ей не развиться чересчур рано, а ведь бывает, и чего только не бывает, как известно. Этот ребёнок разворачивается, как личинка, хранящая тайны. Куда, например, двинется носик? Что она выкинет, когда её приласкает мужчина? Ножки не будут кривые? Кажется, нет. Ада их держит в руках и принюхивается к дочке. «Если ты будешь кричать, мне это не понравится. Ты хочешь нравиться маме?» Итак, населилась квартира, вполне, и однако не тесно. В детской в окне зелёное дерево, но и решётка, если она полезет. Девочка любит туда свесить ножки и так сидеть долго. Тогда она не кричит, не скачет, не хватает за руки, не щиплет за ноги, не дёргает, не обещает, доводя маму до настоящего гнева лживостью обещаний. «Она не понимает, ‒ говорит Ада Авнеру, постукивая по своей голове. ‒ А выросла как ‒ не успеваю кормить! Перерастёт меня и будет бить». Ада, вообразив, как девочка выбегает из детской и гонит её на кухню, спряталась за Авнера, но от ребёнка надолго не спрячешься.
Авнер видит перед собой быстро подрастающую задачу. Сам он вырос в словесности, как в саду, и сам насадил свой сад и поселил в нём ребёнка. Он без устали говорит с девочкой, вызывая на себя её встречную речь, шумную, порывистую, возрастающую, как буря, и стремящуюся к тому, чтобы перекричать. Девочка кидается на Авнера, но он отводит её кулачки, избегает её ноготков и зубов и всё-таки договаривает то, что следовало сказать. Крепкие руки и умеренная громкость его голоса в конце концов делают то, что девочка оседает, и тогда он гладит её по голове. Но что же? Теперь бывает, что она слушает открыв рот. Обычно делаешь больше ошибок, чем верных ходов. В диспансере для неё тоже полезные процедуры и небесполезные уроки. Это не тот уже ребёнок, который спорадически обрывал занавески и кусался и не терпел продолжительной ласки. Теперь она сама подходит под руку и кладёт голову матери на колени или суётся под мышку к отцу. Потребовалось терпение, да и куда нам спешить? Это миссия.
Миссию Ада не понимает: что это? К чему ведёт? «Я, конечно, не сравниваю, но смотри, как переменилась ты сама, ‒ говорит Авнер. ‒ Ты рассказывала, что у себя на родине ты прыгала, как коза, и ни о чём не думала. Ты теперь не такая». ‒ «Да, ‒ соглашается Ада, ‒ ни о чём не думала, кроме женихов. Но что это ‒ миссия?» ‒ «Это то, что мы стараемся сделать получше». ‒ «Я стараюсь всё делать получше». ‒ «И у тебя получается». ‒ «Но её надо держать в руках, попомни моё слово». ‒ «Я с тобой совершенно согласен». ‒ «А ты, мне кажется, такой же, как был: хороший. Совсем не переменился, ни на вот столько. Но сначала ты мне показался жутко некрасивым, ой». Тут следуют нежности двух, таких разных, супругов. И так возрастает их сходство, что иногда кажется, можно поговорить с Адой вместо Авнера, если его не застанешь дома. Пришёл друг семьи, и Ада по-свойски, болтая, залезла с босыми ножками на диван. Друг возьми и присядь рядом. Но только его рука к ней потянулась, как Ада вскочила и сделала пальцем ну-ну. Нельзя передать смущения друга: он перестал к ним ходить и долго помнил её тёмный пальчик.
Ещё не так удалилось то время, когда у Авнера собирались друзья, а теперь они не звонят. Их разговоры заглохли, как листья, которые пошумели в свежий день, потом пошуршали, пошли под метлу или в щели, где ими занимается улитка или червяк. Зимняя сырость доделывает работу. Друзья пришли на его юбилей, не такие участливые, как раньше, но оживлённые, и каждый себе на уме, как заметила Ада, употребив всю свою мимику и свойственные ей жесты. Авнер посадил их на стулья в кружок и роздал листки с песнями, на которые посмотрели кто как, а кто знал слова, тот отложил листки на ковёр. Голос Авнера пошёл чуть впереди ‒ как дирижёр на йоту опережает оркестр, не давая разбрестись инструментам и застрять в кустарнике. Один из друзей не пел, а шлёпал губами и открывал рот на гласных. Идя к столу, перемолвились, что Ада подаёт сразу суп, а не закуски вначале, и как таковых нет вообще закусок. Потом они сошлись где-нибудь без Авнера и между прочим решили ему не звонить. Есть такой обет, который дают даже молча, он даже действует по умолчанию и по какой-то фундаментальной причине. Да вот же она: молчание вступает в свои права. Пойдёшь по лесу ‒ там одна звонкая птичка чирикает для того, чтобы слышна была тишина. Скрываются по умолчанию и подросшие маленькие друзья: их на улице не узнать, но по большому лицу Авнера скользят, как зайчики, их вороватые взгляды. Тем более говорят в сторону их взрослые голоса. Ах они заговорщики! Но он не участвует ни в одном заговоре, ведь он не умеет молчать.
Leave a Reply