Александр Кучерский ЦВЕТА ЗЕЛЁНОГО

Цветá зелёного

Пошлость не потому ли умеет трогать сердца, что она детского свойства? В детстве она имеет полную силу, царит, а потом выдыхается и скучнеет. Ученица говорит со мной деланым голоском, ходит на цыпочках и воображает, как это нравится. Я к ней приглядываюсь, к её сопливому носику, к опущенным глазкам, и говорю в деревянной манере, смущённый прикосновением счастья. Она сразу слышит, хочет мяукать, а я стучу рукой по столу в установленном ритме, и наше взаимодействие даёт свечу, надо бы мне осторожней. Другая, постарше, приходит накрашенная, с золотой пудрой на веках. Она очень высокая девочка, и предплечья её длинны и покрыты дымкой светлых волос. От первой пахнет несвежей одеждой, а от второй несёт мамкиными духами, или, может быть, мамка потратилась ей на духи. Сама эта тётка тоже приходит, садится в кресло и расставляет ноги в сиреневых гетрах, а на голове белый берет. Она недолго копается у себя в телефоне, а потом спит, я слышу сопение, пока мы занимаемся с дочкой. Как говорил старшина у нас в роте, «куда спишь, морда такая?». В самом деле, её надо будить, когда мы заканчиваем урок. Меня не огорчают мои наблюдения, о нет: вот когда мне бывает весело! Мамка в сиреневых гетрах велела дочке узнать, а где у меня жена, что-то её не видно, а в доме порядок. Где, где… Куда-то запропастилась.

У нас в классе Любовь Тимофеевна очень любила таких детей. Федосеевы Таня с Володей были такие, Таня была в белых гольфах и в белых же бантах, большая спортсменка, мастер спорта, у ней всё было на пять, тянула носок, брусья трясла, прыгала с большой силой, крупная кошка, и вот что бывало, когда ей по предметам не ставили «пять»: она тогда выла злым бабьим голосом. Но таких решительных учителей находился один, ну максимум два, а другие считали: чёрт бы подрал всех круглых отличниц, и ставили высшие баллы. По сути, таков был один задумчивый Август Петрович. Тот накуривался под лестницей и шёл на урок сам не свой. Таня его боялась, подавала ему дневник и кусала губы. У обоих, у Тани с Володей, лица были квадратненькие, близнячьи, но дома у них была старшая Даша ‒ та уже была взрослая и совсем другая бабёшка как будто монгольской породы, и вчуже казалось странным, что пожилые родители так разогнались. Володя во двор выходил с грудкой сахару, которую грудку он грыз очень завидно. Вот были стильные дети, они были привержены стилю. И крошка, которая передо мной, как луна, ходит на цыпочках, несёт свой хрустальный стиль. Любовь Тимофеевна гамузом их любила, таких, но виду не подавала, строго ходила, носила большую грудь, но узнавалось в её некрасивом голосе, как она так и радеет ребяткам, она им как мать, как орлица. Мне не нравились её туфли на стоптанных каблуках и йодистые чулки, я опасался, что всё это пахнет, и как-нибудь невыносимо, ведь я по природе нюхач. Стоит задуматься, как же богаты собаки, и мы это видим: как собаки не в силах отвести нос от предметов, от самого воздуха, который у нас пустоват, жидковат, а у них волшебство, и так целую жизнь. Бегает собачка, мёрзнет зимой, еле жива, но в каждый свой безотчётный миг счастлива острым счастьем. Вся сумма счастья, а мы к нему ходоки ‒ я беру широко.

Находя в себе это стремление, понимая его, обретя его голос, ничего больше не желая слышать, но, как большой человек, не зная толком что делать, Гёте выработал Миньону, чтобы по крайней мере и поскорей украсить предлежащий путь фаянсовыми куколками в красных башмачках и расставлять их по ходу всевозможных странствий алчущего духа. К слову сказать, а чем ещё можно его украсить? Сперва ему встретилась, как намёк, занюханная девчонка в образе его собственной ученицы (играли на арфе), и он её доразвил до нимфетки-конфетки. Он был человек с толстыми икрами и с голубиной прямотой сочетался с красавицами своего сераля. Миньона вначале плоховато говорила по-немецки, будучи итальянкой, притом, я думаю, фракийского происхождения, имела короткий нос, но длинные ноги, и танцевала между яиц. И пела что только ни заблагорассудится молодцеватому дяде. Она была тотчас готова ко всем услугам, спала на полу, всегда была в пору своему патрону, жертвовала и волосами, когда нужно было заткнуть его кровоточащие раны, больно кусалась, если он глядел в сторону. Не была ли она в то же время собакой? Да, мир был у него на кончике пера. Так же крепенько написал свою Юлию голенастый Руссо (а мне случалось о нём говорить). Юлия пала совсем между делом, а возводилась фортеция. С другой стороны озера Сен-Пре поглядывал нежно в трубу, как она там копошится, и слетел на неё, как Зевс на Леду. Видимо, затерялось письмо, в котором это описано. Завзятые пошляки в конце концов делали дело, вздымались орлами, а их пошлую фазу преданно удержали памятники, и что интересно: на монументах именно крепко поставлены ноги и башмаки, икры и ляжки. Кони тоже прочно стоят, опираясь на хвост. Это пошлость мечты.

Тут нельзя утерпеть и не рассказать, как играли Моцарта в Вене. В зале были одни китайцы, но, впрочем, одна арабка кормила грудью младенца в кресле передо мной, его голова толстым шаром ворочалась под кисеями. Народы мира слушают Моцарта. Дирижёр, чувствуя зал, подскакивал весело и в конце метнул свою палочку в публику, а китаец поймал и, счастливый, показывал всем. Мне хотелось узнать, какова эта палочка, ведь это не щепка, не слишком она легка, если так хорошо пролетела, и хочется думать, что не последняя у дирижёра. Но это он кинул рискованно и мог угодить кому-нибудь в глаз, а если то был подсадной китаец, то какая же ловкость обоих, и легче было сыграть, чем кинуть или, с другой стороны, поймать. Наевшись, младенец выглянул из темноты и посмотрел на меня злыми сознательными глазами, и вот оказалось, что он метис, тёмненький арапчонок. И отрыгнул молоко. Это меня научает тому, что ничего неизвестно под чёрными кисеями.

Сосны пальцами приподнимают туман, мокрые скалы блестят, зверь побежал через дорогу, тут и бегун со своим дыханием и бьющимся сердцем, которое, может быть, в этот раз надорвётся. Свет поднимается и смывает зелень, как растворитель. Ах, этот смывающий свет, эта вспышка, выходящая из-за лесного близкого горизонта! Приходится оказаться даже без плавников, без жгутиков и ядра, после того как были конечности, хотелось есть и курить, ‒ зато теперь прямо участвовать сразу во всём, быть сразу всем, и смывающим светом. Не готов ли я к этому, если уже обладаю прозрачностью и никому не препятствую видеть зелёные мокрые камни, а в театре не было случая, чтобы моя голова заслонила кому-нибудь сцену или бросила тень. В образе мнимости я наблюдаю, что происходит, но думаю, в самом деле, какой же вес имеет моя нога, если под ней хрустнул панцирь улитки в лесу. Это известный, однако сомнительный вес. Его оказалось достаточно, чтобы убить прекрасное существо, которое теперь высохнет, будто его не бывало, и пробегающая собака не наклонит к земле нос. Была ли улитка? Была ли нога? Приходится думать, что тень Ахиллеса действительней и ноги и улитки и что пузаны в шляпах под перьями, деревенские колдуны, бульварные дивы ‒ все насельники галерей и запасников, и маски в театре, действительнее моей мимолётной ноги. Их можно поймать, растопырив пальцы, когда они пролетают, о них говорят и молчат, Альмавива густо поёт в большой нос, деревянный, как флейта, и Володя бежит с сачком, в руке сахарок.

Был такой век, когда страшно разговорились, и речь хотела всему сообщить надлежащую жизнь. Всё примечалось, проповедовалось и исповедовалось, нарастала переписка, мнения распадались, как осколки в калейдоскопе, который я обожаю, и вдруг собирались в розетки, жанры цвели. Но расцвели и захлопнулись, мёртвые рты затворились. Открылись для воздуха, как альвеолы, такие музеи, где страшно просторно и где насельники аукаются бессильными голосами. И есть, и бывает совсем отдалённый зал, куда не добираются парочки (бог с ним, с уединением, если приспичило) и которого достигает единственная душа: чернокожий смотритель. На нём обширные брюки, на животе круглые, как экватор, он в лаковых фиолетовых туфлях, ему рекомендовано двигаться. Сожрав свой багет с ветчиной и узорчатой зеленью, допив третий кофе, поставив картонный стаканчик в углу, он достигает светлейшего зала, как заводи, там даёт корабельный гудок, держит ход, руки движутся шатунами, шаркает, разворачивается посередине и отбывает в обратный путь. Так без тени внимания остаётся пруд во всю стену, против окна, и дожидается сумерек. В нём выгорели кувшинки, не пахнет вода, он сливается со стеной. А между тем, нет прекраснее этого водоёма, я остался бы возле него навсегда, дожидался бы первого света и видел, как он возникает, с пепельными цветами. Он так велик потому, что живописец не мог удержаться, распространялся на стены, но замечал и стирал свои краски большой тряпкой, которая всегда свисала у него из кармана. И отступал, и с дымящейся головой опять приступал к своей развивающейся любви. Однажды чёрный смотритель промешкал и увидел через плечо один угол, сказал себе “nice”, одобряя и приветствуя себя, нашедшего этот приятный жёлто-зелёный колер, потом различил потонувшие листья и пепельные цветы и хлопнул себя по лбу. Тут он пошаркал возле пруда, вода за кормой бурлила, шатуны с кулаками ходили, уже приходилось отчалить, и он подал задом сигнал. Он чухал по залам, пока не наткнулся на посетителя, немного его напугал, но улыбнулся такой яркой улыбкой, что посетитель потом ходил с ней, как с бабочкой, целый день.

Стива Коцкий, неуследимый, стал возить ко мне своего сынка. Мальчик дичился и обнимал отца за ногу, вился вокруг ноги, как виноград, и Стива делал шаги с сынком на ноге, мы его вместе снимали. Ребёнок сулил страшно много, но опыт мне говорил, что он не продвинется. Я так и видел, как он отпадёт и свернётся у ног на потёртом ковре, как червяк. Он сползал у меня со стула под стол, на четвереньках пробирался к отцу, а отец, перед тем чуть подумав и сняв ботинки, мертвецки спал на диване. Мягкая мебель не для меня, я на неё не сажусь, а сплю в другом месте, но другие видят её с порога и пробираются к ней, уже ни на что не глядя. Стива вытянулся, как мёртвый, сын возле него сразу теряет надежду и отступает к столу под команду моей руки. После урока Стива не вдруг приходит в себя, жуёт и садится, склоняет к коленям голову, не извиняется, да и нельзя его упрекать, видя, какой это был сокрушительный сон. Он чуть не умер и побывал у себя, в двух больших городах, которые он познал, как рыба аквариум. Он колебался между двумя городами, они иногда совпадали, хотя между ними лежит шестьсот миль пути. В одном он был футболистом, его шевелюра, загрязнённая попаданиями мяча, летала мочалкой по полю, и там закатил ему в лоб Чёрный Боб. Стива брыкнулся на спину и умер, но за ним понеслись и догнали его голоса, вой чёрного друга, лобная кость оказалась крепка, как доска, и его вернули. Долго ли, коротко ли, шестьсот миль спустя его сбила старушка на кадиллаке, чистенькая, прилежная, но одержимая куриной слепотой и страстная, как потом оказалось, курильщица. Велосипедист как линейка, если не растопыривает колени и хорошо крутит, он как ничто. А светофоры в сумерках как поплавки, они набегают издалека, и она была рыбкой, серебряной рыбкой, форелькой. На небе закат разметал свои перья, но это на небе, а не на дне, в счастливом течении струй. Forelle, Forelle! О Шуберт! Стива там умер в кювете, и, если б не рыбки, которые тут же к нему приступили и быстро кусали за пятки, окоченел бы, как кошка, которую поднимает уборщик и кидает со стуком в бачок. Две таких смерти, а он один на два города (каждый как сага), на две ноги, и он становится на одну, а другой чертит, как циркулем, круг своей жизни. Вот и исполнено. Заходи сюда только с подарком, с роскошным даром, будь ты хоть человек, хоть собака.

С горы, из высокого парка, стекает улочка с сумасшедшим названием и сразу, как лужу, делает площадь. Чтобы нахальную улочку проследить, надо смотреть, куда прошмыгнёт автобус: туда и она. Хотя автобусу не доехать до сиреневой дали, где её, как быки-ассирийцы, тащат гранитные цоколи и где у неё текут по бокам золотые навесы театров. Она там сверкает, ей отовсюду гремят, небо в ущелье над ней как далёкое примечание и серебряный самолёт как значок. Но её отдалённую славу не предвкушают на маленькой площади, никто её не смакует, не зарится на таблички и не срывает их ночью на добрую память. Тут сами смотрят, куда идут, и попадают по назначению. Возле прачечной танцевальное заведение, справа при входе рояль, податливый, рыжий, с разбитым отзывчивым звуком. Стива с улицы заворачивал в заведение. Всегда казалось, что он пройдёт мимо, узкая дверь незаметна,  но в последний момент заворачивала нога. Он заходил в тёмный бар и садился к роялю с тем же задумчивым видом, с каким ложился на мой диван, и смотрел в ноты, залистанные чьими-то пальцами на пюпитре, как он смотрел в каждый листок на стене или на улице под ногами. Острое зрение быстро читало и бестрепетно покидало ненужную тему, оно слетало на безотказные клавиши, которые пожелтели от рук. Из глубины, от старых диванов, светясь, как ночная кувшинка, и что-нибудь доедая, выходила Мария. Её толстые руки, заправив рот, были праздны, она вытирала их о бока, брала стул и подсаживалась к роялю, а Стива сдвигал свой табурет левой ногой. Тогда играли в четыре руки, а сзади, случалось, протягивались ещё две, с волосатыми пальцами, но мазали и мешали, и Стива хлопал по ним. Или Стива потягивался и зевал, как камышовый кот, и с Марией они удалялись к площадке в зоне старых диванов, где уже наигрывали пришедшие музыканты. Они выходили на старые доски и танцевали каждый сам по себе. Толстуха жила свою настоящую жизнь, разбитую на фракталы и гибкую, как червяк в яблоке и как нимфа ручья, на голове у неё возникал зелёный венок, но чего не найдёшь в богатстве старого захолустья. Там диваны протёрты бычьими спинами, темнеют портреты с вазочками под ними, в вазочках высохла и подсвечена кровь. Фаянсовое лицо у толстухи было как чашки в буфете, а белки её глаз в коралловых жилках. Лицо Стивы смотрело вверх, на деревянные балки.

Мария в очередь тоже привозит ко мне их сынка, но ей надо знать, чтó я с ним делаю. Она топчется возле стола, приседая то на одной, то на другой ноге, разминаясь, заглядывая в глаза то мне, то неумытому сыну, и я ей киваю на глобус, повёрнутый к ней Индийским океаном. Их сын не делает ни малейших успехов, он таращится на меня, я перед ним как скала, излучающая тепло и завершённая тучей задумчивой шевелюры. Мария привозит его в машине, заваленной хламом, достаёт, как поросёнка, и пускает по лестнице. На площадке он сбивчиво тарахтит в мою дверь, пока я открою, и мамаша коленом подталкивает его в квартиру. Протянув ручки, перехваченные шерстяными нитками на запястьях, он входит в аквариум комнаты. Они платят трудно, особенно Стива. Он погружается в кошелёк и ничего не может найти, там вселенская тьма, но вдруг находит большую купюру, которая прилепилась боком. Нужна сдача, нужна. А у Марии рыжий кошель и разные деньги. Трудно их посчитать, их не хватает, но они набираются мелкой монетой. Как там у них натекают деньжата? Полагаю, что как вода в лесу: мелко стоят в траве кружочками жира, а где-то стекают и набегают в бочажку. А что? Пора, пора купить курицу и сварить бульон, с корешками и зеленью. Стива не сразу уходит, он недоговорил. Он задерживается в дверях, застревает на лестнице или уже возвращается снизу, чтобы всё-таки мне сказать, что Моцарт пошляк, и взор Стивы потоплен, как жёлтый листок и как монетка в пруду. Стива на дне. Где у него денежки, сдача, которую он у меня получил? Не потерял на лестнице? Но лучше помалкивать, иначе он не уйдёт. Я, кроме того, если начну возражать, понесу чепуху и буду как этот в испанских усах, который с тряпкой в кармане распространялся на стены и не мог дописать свой труд. Хорошо, что возле него никто не вертелся и не просил разъяснений. Он так заикался, что просто махнул бы рукой и отвернулся. Ведь он писал всеобъемлющий пейзаж, большую поверхность, это был Пруд Всего, а не листок для заметок. Я выхожу на балкон и смотрю сквозь герань, как они вышли из дома. Стиве к ноге подкатил мяч. На шаг отступив, он послал его в дальний полёт и пошёл, тряся головой, как лев. Сынок потрусил сзади.

Колыбелька гения была не тесна, но голова в ней занимала слишком большое место и лежала, как в медальоне. Это смущало отца, а в первый момент, когда он увидел своё порождение, то испытал удар в грудь, в него как бы попали из пистолета, и он не хотел понимать, что это сынок, о котором трещала горничная внизу. Известно, что при рождении голова была узкой, как огурец, комплиментарной для матери, а к этому времени, когда он вернулся из путешествия, и не с пустым кошельком, она распустилась, и вот теперь ясно, что здесь обходятся и без него. Но что они скажут, если он потихоньку спустится по чёрной лестнице и уедет из города, даже сегодня снова потащится на перевал, на котором он так промок и продрог? Но чу: снизу шаги многих ног, шарканье восходящих по лестнице и голоса. Музыкант хватает ребёнка и прыгает с ним за портьеру. Там он находит, что мальчик, пожалуй, потяжелей его альта, но и теплей. Его, как видно, недавно переменили, он чистенький, не вонючий, и сладко зевает ему в лицо. «Не отдам, ‒ говорит музыкант, ‒ воспитаю, и он прославит моё имя. Это и будет делом всей его жизни». Тем временем входят, и некоторые с детьми. Дети кидаются к колыбельке, заглядывают в неё, прыгают, опираясь руками о бортик. В креслах подвозят старух и с креслами поднимают, чтобы они могли заглянуть в колыбель и пошарить пустыми глазами. Смотритель, горбун на длинных ногах, покрикивает, как африканская птица. А он пробирается за портьерой к чёрному ходу. С тех пор долго думали, что у ребёнка водянка, и лишь когда выросли плечи и грудь, когда стали обращать на себя внимание голенастые ноги, когда даже какая-то полнота и какая-то пухлость сделали его довольно приятным, лишь тогда голова нашла своё место и утвердилась. Так со временем вещи находят свои места, и даже лучше, если вначале они так странны, пугают. Когда он был уже ладным мальчишкой, его видел Гёте и умилился ‒ как говорится, коснулось души умиленье. Паричок, скрипка, кафтанчик совсем не из худших, но дерзкий взгляд из-под несколько толстых бровей, но напористый лоб, но резковатость манер, и уже, между прочим, не девственник. Словом, белый червяк в своём яблоке. «Нет, ‒ подумал Гёте, ‒ этого не возьмёшь», ‒ и не стал знакомиться. Он поступил как мудрец, сделав шаг в сторону, свой знаменитый решительный шаг, и сразу умчавшись к своим затеям. Он ехал чудесными полями, где цвёл горох и где низкие облака отражали бело-зелёное поле. Он думал о земледелии.