Естественные человеческие языки (2)

В. Дементьев

Мне очень нравится взгляд Абрама Бенциановича стремлением к системности[1], которой, конечно же, мне недостает. И огорчает тем, что при таком подходе системности… в некоторых отношениях гораздо меньше, чем, например, в наивном понимании слова «язык». Ведь народный, «примитивный» взгляд явно включает тонкие, даже мистические моменты взаимопонимания между общающимися – как современниками, так и людьми прошлых эпох. Он, этот взгляд, включает представления о том, что язык мудр, красив, что он функционален, ценен (но при этом менее ценен, чем некоторые другие вещи), что имеет историю, что им можно гордиться, что им можно играть, что им можно… убить. Во всех этих моментах (действительно, довольно бессмысленных и бездоказательных с точки зрения традиционной семиотики), есть своя системность, по крайней мере, есть закономерности. Это касается, пожалуй, даже любого реального слова естественного человеческого языка (по А.С. Нилогову – «антислова»), в отличие от слов искусственных, таких, как научные термины.

Я очень люблю и научные термины, и научные определения – когда они возможны без искажения объекта. Всеохватные, непротиворечивые и простые (или, что то же самое, всеохватные и предельно эксплицитные) определения – цель (или идеал) любого подлинно научного исследования. Но в реальности многие даже очень хорошие определения грешат, описывая по сути другой объект, по отношению к которому действительно являются всеохватными, непротиворечивыми, сколь угодно эксплицитными и т.д. Но, увы, по отношению к тому сложному объекту, которому и требовалось дать определение, они таковыми не являются. Вот и определение естественного человеческого языка, данное Абрамом Бенциановичем (притом, что мне лично оно очень нравится), оказывается во многих отношениях именно таким. При таком определении, с одной стороны, к языку с легкостью могут быть отнесены явления явно совсем иной природы, с другой стороны – какие-то по-настоящему важные свойства языка упускаются (некоторые из них были перечислены в моем предыдущем письме).

Возможных выходов видится четыре: во-первых, можно отказаться от попыток дать определение вообще. Забегая вперед, вы, по-видимому ставите знак равенства между этим и четвертым подходом: как одинаковым опусканием рук перед хаосом – и зря. Во-вторых, можно все равно попытаться дать непротиворечивое определение – в рамках собственной концепции. Именно в рамках данной концепции определение (если повезет) будет непротиворечивым, за ее пределами же – не будет. Там, за пределами концепции, с неизбежностью будет опускаться что-то важное, а, следовательно, – и какая-то системность. Данный подход со всей очевидностью представляет собой попытку преодолеть хаос, но по-настоящему преодолением хаоса не является – по названной причине. Нередко это становится ясным лишь через много лет после того как исследователь создал свою концепцию, но неизбежно становится. Такая судьба постигла концепции Ф. Соссюра, Л. Ельмслева, В.А. Карпова и многих других – по-своему. Конечно, совершенно замечательные, «открывающие простор для различных практических выводов».

Точка зрения Абрама Бенциановича, судя по всему, представляет собой синтез этого и следующего, третьего, подхода. Третий подход – сосуществование множества определений, которые иногда противоречат друг другу, а главное – принципиально не объединяются друг с другом. При этом данные подходы объявляются принципиально равноправными при единственном условии: каждый из них является доказательным (пусть по-своему и на локальном материале). Добавлю важное: данный подход лишь на первый взгляд похож на попытку преодоление хаоса, в действительности же он представляет собой, наоборот, увеличение хаоса. Не столько плюрализм, сколько модернизм: принятие чего угодно, в равной степени истины и безумства, этики и безнравственности («такого определения ранее не было», «все в какой-то мере правы»). Опыт В.В. Налимова это хорошо подтверждает.

И в четвертых – можно прибегнуть к помощи паллиативов: попытаться вместо собственно научных определений (например, по А.Б. Соломонику – он в своем первом ответе изложил замечательно полный взгляд на природу научных определений) давать некоторые образные описания, красивые, если получится, не в научном, а в другом смысле, прямо предупредив читателя, что это не настоящие определения, а всего лишь паллиатив при невозможности пока дать удовлетворительные определения, но с некоторой надеждой на то, что это будет возможным в будущем.

Мои определения, конечно же, не определения. Они, как совершенно справедливо замечает Абрам Бенцианович, бездоказательны и по сути представляют собой образную (надеюсь, не пафосную) попытку назвать (не доказать) важное, одновременно подчеркнув сложности и слабые места существующих определений. В этом смысле, полагаю, они все же были не совсем бессмысленными.

А. Соломоник

Дискуссия наша имеет значение для решения поставленной задачи – для определения того, что такое естественный человеческий язык.

  1. Народный взгляд на язык. Бесспорно, что народная мудрость существует и передается из поколения в поколение, обогащая в ряде случаев наши познания. Но далеко не всегда. Народ – это огромная масса людей, многие из которых умны, но многие глупы и самонадеянны. Если бы мы полностью основывали свои представления о языке на народной мудрости, мы бы далеко не уехали. Это точно так же, как с народной медициной, – некоторые ее приемы оказываются полезными, но, когда мы заболеваем, то обычно идем к врачу, который много лет учился своей профессии, а не к знахарю или самопровозглашенному врачевателю. Для того мы специально изучали лингвистику, чтобы идти в наших определениях не от «примитивной» народной мудрости, а от систематических занятий языком и усвоения его глубинных закономерностей.

Вот мнение по этому поводу де Соссюра, концепцию которого вы почему-то считаете почившей в бозе: «Еще очевидней значение лингвистики для общей культуры: в жизни и индивидов, и обществ язык – важнейший изо всех факторов. Недопустимо, чтобы его изучение оставалось в руках немногих специалистов. Впрочем, в действительности этим вопросом занимаются все, – но этот всеобщий интерес к вопросам языка влечет за собою парадоксальное следствие: нет другой области, где встречалось бы больше нелепых идей, предрассудков, миражей, фикций. С психологической точки зрения все эти заблуждения представляют интерес; но всякий лингвист, прежде всего, имеет задачей выяснить их и рассеять, по возможности, окончательно». (Это из его «Курса общей лингвистики»)

К сожалению, идеи А.С. Нилогова относятся к такого рода заблуждениям. Что это за антиязык, в котором каждому слову соответствует антислово? Приведите мне, пожалуйста, антислово, скажем, к «огурец» (не огурец?) или для «ходить» (не ходить?).

И почему термины лишены таких возможностей? Это типичная болтовня, которая ни на шаг не приближает нас к решению конкретных лингвистических вопросов.

Поэтому вся эта таинственность и многословные словесы о том, что «язык мудр, красив, что он функционален, ценен (но при этом менее ценен, чем некоторые другие вещи), что имеет историю, что им можно гордиться, что им можно играть, что им можно… убить» весьма популярны, но для дела бессмысленны. Они хорошо звучат, играют на так называемый патриотизм, как, например, висевшая у нас в классе очень известная тирада Ломоносова о русском языке: «Карл Пятый, римский император, говорил, что ишпанским языком с богом, французским с друзьями, немецким с неприятелями, итальянским с женским полом говорить прилично. Но есть ли бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверьх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков».

Нам с вами такими вещами баловаться не пристало – мы занимаемся конкретными лингвистическими проблемами и используем для этого принятую в лингвистике методику подходов к языковым вопросам. Это то, что касается роли профессиональных лингвистов в формулировании филологических определений.

  1. Теперь по поводу существа вопроса: как все-таки определить такое гигантское явление, как язык? Тут вы справедливо вводите в наше обсуждение понятие хаос. Как мы (да и любой грамотный человек) организуем огромную языковую систему, которая раскрывается перед нами в быту, в школе, в профессиональной деятельности? Это отнюдь не праздный вопрос. Каждый из нас ограничивает предлагаемую ему первоначально абсолютно неупорядоченную груду слов и лингвистических явлений, научается в ней разбираться и использует в своих высказываниях уже более или менее известное ему число лексических единиц и ряд синтаксических правил их построения в синтагмы, предложения и целые тексты. Мало по малу мы научаемся правильно выражать свои мысли и настроения.

Немалое значение в этом процессе приобретает предварительная работа профессиональных лингвистов и учителей по упорядочению этой необозримой груды, распределение ее по родственным категориям и пр. В этом плане семиотика может очень сильно помочь, ибо она сравнивает разные системы знаков по степени их ригидности и сопротивлению влияниям со стороны. Так, естественные знаковые системы легко поддаются нашему на них влиянию – выбирай любую стратегию из тех, которые кажутся подходящими для данного случая. Хочешь повернуть сибирские реки вспять – убеди политбюро, что это дело возможное и принесет пользу в глазах населения, а сама природа тебе не скажет, что ты ее калечишь и даже стонать не сможет (стонать будут будущие поколения). Образные системы знаков тоже еще слишком близко стоят к изображаемым ими вещам-событиям, чтобы прояснить дело, – они больше влияют на эмоции, чем на разум.

А вот языковые системы знаков приобретают признаки устойчивости и сопротивляются нашим усилиям использовать их произвольно. Они еще далеки от крепости математических или логических построений, но тем не менее… Я даже выдвинул тезис, что языковые построения стоят в середине континуума знаков по этому параметру; и это обстоятельство позволяет им быть всеобщим толмачом и толкователем любых знаковых систем. Мы с помощью языка можем объяснить любую иную знаковую конструкцию: природные явления и образы мы поднимаем до степени их разумного постижения, а системы записи и формализованные построения опускаем и объясняем на уровне, понятном для среднего человеческого разума.

Поэтому прав В.И. Карасик, который дал в нашей дискуссии свое определение языка: «Язык – это сложная семиотическая система кодирования фактов сознания для коллективного и индивидуального переживания и осмысления». Хотелось бы только добавить, что такое определение подходит для любых знаковых систем, а не только для языковых, поэтому если мы добавим к его определению указание на то, что язык в этом смысле самая разветвленная и разнообразная система, могущая объяснить все остальные знаковые конструкции, то с ним можно вполне согласиться.

Противоречит ли это высказывание моему определению языка? Вовсе нет, оно не является его антиподом и опровержением.

Наши определения (Карасика и мое) вполне совместимы и дополняют друг друга, а ваша инвектива про третий подход решительно несправедлива: «Третий подход – сосуществование множества определений, которые иногда противоречат друг другу, а главное – принципиально не объединяются друг с другом. При этом данные подходы объявляются принципиально равноправными при единственном условии: каждый из них является доказательным (пусть по-своему и на локальном материале). Добавлю важное: данный подход лишь на первый взгляд похож на попытку преодоление хаоса, в действительности же он представляет собой, наоборот, увеличение хаоса. Не столько плюрализм, сколько модернизм: принятие чего угодно, в равной степени истины и безумства, этики и безнравственности («такого определения ранее не было», «все в какой-то мере правы»)».

  1. Мой подход просто дополняет и конкретизирует подход В.И. Карасика, но он, очевидно, требует разъяснения того, что такое слово как базисный знак любого естественного языка. И тут нам поможет подход В.В. Налимова. По-моему, Налимов – выдающийся и мало освоенный мыслитель на советском пространстве второй половины ХХ века. Для меня он оказался предтечей многих моих более конкретных чем у него подходов к семиотике. Это он впервые сформулировал различие в мягкости ↔ жесткости различных знаков; я выразил это в иерархии знаковых систем, где каждый тип систем представлен своим таксоном. Естественные системы – естественным знаком (крик как знак боли, например); образные системы – образом (фото, скульптура и пр.); слово представляет любую языковую систему; графема – системы записи; символ – формализованные системы двух типов. Если выстроить все таксоны последовательно, то станет понятным, почему люди выдумывали знаковые системы со все большим зарядом абстрактности. Для меня абстрактность знаков является поступательной силой, которая движет нами от менее абстрактного постижения действительности к более глубокому и значимому ее объяснению. В формуле Налимова это – движение от мягкости к жесткости.

Слово, по Налимову, имеет твердое ядро и «мягкое» сопровождение (контекст), которое уточняет ядро и придает ему однозначное наполнение. А в математике цифра, например, – целиком жесткая единица и изначально воспринимается как однозначная сущность, поддающаяся манипуляциям вместе с другими цифрами, но не подвластная логическому анализу в ее первоначальном виде.. Вот как Налимов трактует взгляды Ф. Шпейермахера в своей книге «Человек в систем наук» (Москва, «Наука», 1989, с. 86-87): «Объясняя механизм понимания, он вводит представление о герменевтическом круге: слово, будучи по своей природе неоднозначным, понимается через окружающий его контекст, хотя сам контекст понимается через входящие в него слова. Части должны быть поняты через целое, а целое – через части. Этот круг не размыкается Аристотелевой логикой. Отсюда и шли возражения. В бейесовской логике не нужно размыкать круг – раскрывающая смысл ситуация схватывается в целом, порождая фильтр p (y/μ) для уточнения смысла слова, изначально (словарно) заданного функцией распределения p (μ). В свете такого рода пояснения Налимов оказывается моим предтечей в наделении текущего периода познания новыми логическими возможностями, не замыкающимися на формальной (Аристотелевой) логике (см. мою книгу «Опыт современной философии познания». Алитейя, 2019).

В такой трактовке мое определение естественного человеческого языка звучит абсолютно обоснованным. Ни один другой язык, выдуманный человеком и не опирающийся на слова (философский язык либо языки программирования) не становится естественным человеческим языком. Ни один «язык животных» не может сравниться с нашими человеческими языками, так как он не опирается на слова, то есть, само это название должно обрамляться кавычками. А все человеческие естественные языки оказываются построенными на словах и руководствуются синтаксическими правилами их соединений в более сложные единицы смысла.

Кроме того, Налимов постулировал метаязык, который является важным элементом моей теории познания: «И здесь возникают противоречия, которые не могут быть разрешены средствами того же самого языка. Эти противоречия немедленно исчезнут, если мы поймем, что высказывания о правомерности наших суждений относятся уже к другому языку – метаязыку, для которого анализируемые нами суждения являются высказываниями на языке-объекте». Так что можно сказать, что я во многом вышел из «шинели Налимова». («Вероятностная модель языка». Москва, изд-во Наука, 1974, с. 74). На самом деле из одинаковых посылок мы независимо друг от друга сделали аналогичные выводы.

[1] См. предыдущую дискуссию.

Be the first to comment

Leave a Reply

Your email address will not be published.


*