Наталья Явчуновская. ПРАСКОВЬЯ ФЁДОРОВНА В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ

Доктор Иванникова, член партии с большим стажем, жила в отдельной трёхкомнатной квартире, очень сырой. Впрочем, сырость была не только в квартире Прасковьи Фёдоровны, но и во всём их двухэтажном деревянном доме, построенном на скорою руку. Дерево, видно, было негодное, трухлявое, и от него шла сырость и неприятный затхлый запах. Прасковья Фёдоровна к запаху привыкла и вовсе его не замечала, но зато его очень хорошо чувствовали окружающие. Доктор Иванникова не только жила в сырой квартире, но и работала в непроветриваемом подвальном помещении без окон, где находился отдел статистики крупной больницы.

В этот подвал она попала уже очень пожилой, а прежде довелось ей быть главным врачом поликлиники, а ещё раньше – главным врачом маленькой ведомственной больницы и даже депутатом райсовета. Именно в этом качестве, как депутату, посчастливилось ей поехать в туристическую поездку в Индию, где она в составе группы каталась на слоне, видела Ганг и привезла из поездки шитый золотом газовый шарфик и здоровенный веер из павлиньих перьев. В те счастливые годы, годы депутатства и Индии, в доме её жило много народу: нелюбимый муж, мама, дочь и двое племянников. А вот ко времени, когда она перебралась в статистический подвал, осталась она в квартире одна. Дочь и племянники переженились, разъехались, один аж к чёрту на куличики, на Дальний восток, мама и муж умерли.

Впрочем, Прасковья Фёдоровна была не из тех, кто тяготится одиночеством. Она любила работать и делала это с удовольствием. Вставала по утрам бодрая, с мыслями о предстоящем дне, и ко сну отходила, перебрав в уме все обстоятельства дня минувшего. До поздних лет красила губы яркой помадой и завивала волосы щипцами, грея их на газе. Любила вышитые подушки и вязаные крючком кружевные салфетки. В шкафу у Прасковьи Фёдоровны, помимо затхлых вещей, переложенных нафталином, имелась атласная коробка из-под парфюмерного набора, в которой хранились всякие милые её сердцу пустяки. Помимо шарфа, купленного в Индии, были там малюсенькие пакетики соли и перца, которые поражённая Прасковья Фёдоровна не использовала в самолете, а привезла из заграничной поездки на родину и теперь хранила. Были там также тёмные янтарные бусы – подарок мужа. Он привёз ей их из Ленинграда ещё в начале тридцатых. И, наконец, в отдельной коробочке хранились золотые серьги, украшенные прихотливым узором из чёрной эмали. Венчал атласную коробку бережно зашитый в наволочку веер из павлиньих перьев. Прасковья Фёдоровна давно уже решила, что подарит серьги старшей внучке Оле, а бусы – младшей, Леночке. Радовалась, что есть что оставить на память, что сберегла и серьги и бусы. В прежние времена были у Прасковьи Фёдоровны и другие украшения, но все они ещё в тридцатые уплыли в торгсин. Доктор Иванникова в молодости занималась балетом, любила принарядиться и поэтому часто носила в торгсин всякую ювелирную мелочёвку, покупая взамен отрезы ткани. Так сгинуло всё, что дала ей при расставании Благодетельница.

Благодетельница – как Богородица – звучало в устах Фёдора Степановича, отца доктора Иванниковой. Отца своего Прасковья Фёдоровна любила и почитала. Был он человек работящий, разумный – опора семьи. В самые тяжелые годы, когда люди голодали, они были сыты, потому что отец устроился возчиком на хлебозавод. Держали лошадь, корову, словом, всё при нём было. Но Благодетельницей Благодетельницу она, как он, никогда не называла. В преклонные годы любила рассказывать про неё внучкам, да и вообще пересказывать им разные занимательные истории из своей жизни.

Оставшись одна, Прасковья Фёдоровна стала чаще думать о минувшем, и пришло ей на ум, что нужно написать воспоминания. Человек действия, доктор Иванникова ничего не откладывала в долгий ящик и тут же приступила к выполнению задуманного. Купила пачку писчей бумаги, заправила ручку чернилами (она не жаловала шариковые), села перед чистым листом и вывела заглавие: «Моя жизнь». Положила ручку и задумалась, с чего начать. То ли с того, как сама она родилась в 1904 году, то ли с того, как встретились и поженились родители. Решила начать с себя. Написала: «Я родилась в 1904 году в деревне…». И работа пошла.

Каждый день, вернувшись домой из статистического подвала, Прасковья Фёдоровна, наскоро пообедав, спешила к столу, где в идеальном порядке лежали стопки бумаги. Чистые листы слева, исписанные – справа. Жизнь свою Прасковья Фёдоровна описывала обстоятельно. Много времени отняла работа над главами о первом браке. Он был скоротечнее второго, но такой же неудачный. Воспоминания нахлынули на неё с такой силой, что Прасковья Фёдоровна, бывало, плакала. Потом долго описывала, как познакомилась со вторым мужем, как поначалу сильно его любила.

Стопка исписанных листов всё росла. Прасковья Фёдоровна поглядывала на неё с гордостью. План её был таков: написать воспоминания, спрятать их в коробке из-под обуви, а на коробке написать, что завещает их внучкам. Доктору Иванниковой очень понравилось писать. Прежде она боялась увольнения из отдела статистики, а когда уволили по возрасту (Прасковья Фёдоровна начала немного путаться в отчётах), она уже кончала четвёртую главу и ощутила облегчение. Словно озарение снизошло на Прасковью Фёдоровну: она строчила без передышки и уже опасалась, что пухлая рукопись, пожалуй, не поместится в старую коробку из-под туфель. В этой коробке много лет она хранила жировки, разного рода справки, какие-то старые телеграммы, сберегаемые неведомо для чего. Но, видно, не суждено было коробке пригодиться. Рукопись росла на глазах, и тогда с риском для здоровья достала Прасковья Фёдоровна с антресолей старый дерматиновый чемоданчик с железными уголками, который, кстати, она в своё время брала с собой в Индию. В чемоданчике хранились облигации займов, и Прасковья Фёдоровна подумала, что это ко времени: нужно дочери отдать, ей, пожалуй, пригодятся. Переложив облигации в сервант до прихода дочери и освободив таким образом место для рукописи, доктор Иванникова сложила туда уже исписанные листы. Тут же воображение подсказало картину: внучки, Оля и Леночка, открывают чемоданчик и находят рукопись. Нарисовав в своём воображении эту заманчивую картину, Прасковья Фёдоровна подумала, что было бы уместно снабдить рукопись советами и наставлениями, которые очень могут пригодиться девочкам в жизни. В тот же день и написала, посвятив этому отдельную главу с небольшим предуведомлением.

Так она продолжала работать изо дня в день. Дочь, навещавшая её примерно раз в месяц, заметила изменения, произошедшие с мамой и вообще в доме. Прасковья Фёдоровна никогда не любила заниматься домашним хозяйством. В доме убирала редко, к пыли и грязной посуде была равнодушна. Теперь же вовсе перестала убираться, хотя силы далеко ещё не покинули её. Кругом лежало грязное бельё, в раковине громоздилась немытая посуда, сама Прасковья Фёдоровна ходила в старом-престаром байковом халате, надетом прямо на голое тело. Была возбуждена. Дочь встревожилась и решила поговорить со знакомым психиатром. Результаты беседы её обеспокоили. Приехав к маме в очередной раз, перемыв посуду и прибравшись, попыталась поговорить о тех странностях, которые она заметила в её поведении. Прасковья Фёдоровна рассердилась и объяснила, что у неё совершенно нет времени на такие глупости, как уборка и мытьё посуды, но чем она занята сообщить отказалась. Вышла ссора, дочь вспылила, за что потом себя упрекала, а Прасковья Фёдоровна обиделась. Не могла она рассказать дочери о том важном, что поглощало теперь всё её время. Пожалуй, смеяться бы стала. Лучше по-другому: вот умрёт Прасковья Фёдоровна в положенный срок, и откроется, что написала она большую и увлекательную книгу. Поразит всю семью, может статься, что и напечатают в каком-нибудь журнале или даже отдельной книжкой. Как это всё получится, об этом доктор Иванникова вовсе не задумывалась. Перед ней стояла другая задача, трудная, – жизнь-то вышла длинная, всё описать бумаги не хватит. А она как раз приступила к рассказу о годах учёбы в медицинском. Каково это было: учиться и тянуть на себе семью с тремя детьми. А после – война. Тут уж хлебнули не на шутку. И это надо было отобразить. Трудилась Прасковья Фёдоровна.

Однако радость творчества омрачала мелкая заноза, засевшая в душе её с самого начала. Вот она написала первое предложение: «Я родилась…», потом рассказала о родителях и младшем брате, а затем сразу перескочила на ранние свои браки и рождение дочери. Прореха образовалась в виде её, Прасковьи Фёдоровны, детства, и надо же было её когда-нибудь заполнить. Она всё откладывала, а когда взялась, оказалось, что не выходит стройно. Над каждым предложением билась доктор Иванникова, и её неизвестно почему всё засасывали причастные и деепричастные обороты. Стали путаться падежи, и она вовсе выбилась из сил. Приуныла. А там ‒ случилось с ней небывалое: червь сомнения впервые принялся грызть душу Прасковьи Фёдоровны. Она усомнилась в успехе. Поражение впервые подстерегало её не от внешних обстоятельств – такое, разумеется, случалось с ней и прежде, ‒ а от чего-то, что было внутри неё. Всё то, что было Прасковьей Фёдоровной, было вполне в её власти. Уж себя-то саму она знала превосходно! Да и то сказать, большой труд описать, как ты маленькой была! Садись и пиши что вспомнишь. Желательно подробно.

Успокоив себя таким образом, Прасковья Фёдоровна выпила чаю с ромашкой, отбросила сомнения и вновь взялась за перо. И снова неудача. Тогда Прасковья Фёдоровна решила применить военную хитрость: отказаться от штурма крепости и перейти к её осаде. То есть она решила побольше рассказать о своей семье, тем более что девочкам так будет даже интереснее. Тут преград никаких не оказалось, и она прекрасно написала о том, как росла в бедности, как матушка её работала прачкой, а отец поваром. Как рада была пойти в школу. Тут последовало необходимое нравоучение о том, как важно учиться и вообще получать образование. Внучки Прасковьи Фёдоровны уже закончили школу, но она не сомневалась, что это пригодится их детям. Рассказ о первых школьных годах вышел прекрасно. Прасковья Фёдоровна описала, какой старательной ученицей была, как ценила каждую возможность получить знания и оказаться первой.

Хорошенько поработав над этим текстом, доктор Иванникова легла спать с чувством победы. Удалось ей преодолеть невразумительную заминку, возникшую бог весть от чего. Легла в постель. Вдруг – накатило. Сердце ухнуло. Встали перед глазами все они – родители, Благодетельница, мальчик Толя. Словно во плоти. И будто бы в затхлой сырости её квартиры повеяло хвоей. Точно так, холодно и остро, пахла пушистая рождественская ёлка, что стояла в гостиной. Её запах смешивался с тёплым духом раскалённых в декабре печей. Прошуршало что-то. Она догадалась: это ломкий муар платья – Благодетельница прошла лёгкой походкой, как она ходила всегда. Потом вспомнила, как катались на санях. Языком почувствовала холод таявших на нём снежинок. Падал крупный снег, и она высовывала язык, чтобы поймать снежинки. И Толя тоже высовывал, вертелся, ловил. Им было одиннадцать. В голове Прасковьи Фёдоровны ярко всплыли снежинки 1915 года, падавшие на её муфту. Беличья, кажется, была? Да, точно, беличья муфта и шапочка. Она вспомнила, как сердце её сжималось от жалости к недолговечным красивым и хрупким снежинкам. Мгновение – и нет их, растаяли на языке или смешались со снегом. Пропал узор. Воспоминание, как иглой, пронзило мозг. Доктор Иванникова застыла, вытянулась на кровати. Казалось, стоит ей двинуться, это острое ощущение пропадёт, а она так сильно и бездумно не чувствовала уже много лет. Так она лежала, и воспоминания образами, запахом, вкусом пришли к ней. Вот она сидит рядом с Толей в конце огромного стола, робеет, трёт мокрые ладошки. Кусок не лезет в горло. Шумно. Стучат приборы, горничные Феня и Катя подают горячее. Феня – та, что с зобом, а у Кати вечно наколка набекрень. Ей за это сколько раз выговаривали. Благодетельница с лицом строгим, страшным своим величием, сидит во главе стола, изредка бросает взгляд. На другой день позвала к себе. Прасковья Фёдоровна не знала, куда деваться от смущения, мяла фартук. Думала, ругать будут. Вины за собой никакой не знала, но, всё равно боялась. А Благодетельница подозвала её, погладила по голове, заправила за ухо её завиток, спросила, отчего накануне ничего не ела. Прасковья Фёдоровна, только начинавшая жить в доме Благодетельницы, совсем растерялась. Правду сказать, было от чего-то стыдно. А всё равно, сказала, как было: не ела оттого, что терпеть не может капусту. Благодетельница рассмеялась, прижала к себе. Потом велела позвать повара и распорядилась готовить для Прасковьи Фёдоровны отдельно, без капусты. Впредь. Прасковья Фёдоровна улыбнулась в темноте. Сколько раз рассказывала она об этом внучкам, а прежде дочери. Рассказывала словами, как сказку. А сейчас – щекой почувствовала холод золотой цепочки, висевшей у Благодетельницы на груди. Под сомкнутыми веками образы оживали так натурально, как будто это было во сне, хотя Прасковья Фёдоровна не спала.

Ясно увидела, как вернулась из гимназии с плохой отметкой по французскому, как расплакалась от сознания собственной никчёмности. А Благодетельница сказала, что это ничего, она, конечно, нагонит, и вскоре в доме появилась гувернантка, ни слова не знавшая по-русски. Поселилась с Прасковьей Фёдоровной в одной комнате. «Я не могу дормир в потёмках», ‒ вспомнилось вдруг доктору Иванниковой. Прямо как у Пушкина. Она хихикнула в темноте и не заметила, как странно и неуместно прозвучал её одинокий смешок в пустой квартире. Прасковья Фёдоровна так хорошо выучила французский, что ещё хватило делать уроки с племянниками. А больше ни для чего язык не пригодился. Теперь уж она его наверняка забыла. Попробовала мысленно заговорить сама с собой, но выходило всё с досадными прорехами – слова ускользали. Да бог с ним, с французским. Жизнь прожита и без него, и неплохо прожита. Всех вырастила, поставила на ноги. Сама была не последним человеком. Вот тоже: не будь Прасковья Фёдоровна такой трудолюбивой, не люби учиться, разве оказалась бы она в доме Благодетельницы? Нет, конечно. И этих воспоминаний теперь бы с нею не было. Хоть пожила. Нужно, кстати, подробно написать, как её не приняли в гимназию из-за низкого происхождения, как отец просил за неё хозяйку, а та возьми и предложи взять Прасковью Фёдоровну к себе воспитанницей. Ей же, владелице самой большой в городе гостиницы, никто не откажет. Так и вышло. Всё-таки, что ни говори, жить при царе было плохо – справедливости-то не было.

Дом у Благодетельницы был большой, поставленный на широкую ногу. Муж, двое сыновей. Старший, Аркадий, уже гимназию кончал. А Толя был смешливый и очень верный, с коротко стриженой головой мышиного цвета. Прасковья Фёдоровна подумала, что, видно, он был русый. Когда Прасковью Фёдоровну отец привёз в дом Благодетельницы, Толя смело шагнул вперёд, смутился и сказал: «Здравствуйте, девочка!». Ей сразу стало легче, а до того – трусила, руки-ноги холодели. Сейчас, лёжа в кровати, почувствовала тот холод, как чувствуют фантомные боли. Он шёл от ладоней и ступней к самому сердцу. Благодетельница участливо спросила: «Тебе холодно?». Не могла она ответить: нет, страшно. Ничего, Прасковья Фёдоровна улыбнулась, потом привыкла. В гимназии девочки приняли её хорошо, и жизнь была беззаботная, весёлая. Благодетельница отправила их с Толей и гувернанткой сниматься в ателье, и она послала карточку родителям. До сих пор сохранился снимок. Какая она была красивая девочка! Все это говорили, и в гимназии лучше её не было. Из памяти вынырнули прозрачные голубые глаза великого князя, почему-то поразившие её тогда всего более. Вспомнила, как он приезжал в гимназию и ей поручили читать стихи в актовом зале перед самим великим князем Михаилом. Она ясно увидела, как стоит перед ним в актовом зале. Жёлтый паркет натёрт так, что в нём по-бальному отражаются огромные окна. Тишина ужасная, с концертным шуршанием и покашливанием. Она стоит, как на сцене, в огромной пустоте, спина прямая, и в этой прямой спине – залог того, что не собьётся. Читает не робея, с чувством поводит рукой, как учили. Кончила. Он встаёт. Подходит. Целует в лоб. Подняла взгляд и увидела близко-близко, глаза в глаза: моргни он, и покатится слезинка. В животе похолодело – так она испугалась! Счастье вновь залило старое сердце Прасковьи Фёдоровны, когда она вспомнила его поцелуй. Потом водили её по классам, и девочки спрашивали: «Куда он тебя поцеловал?». Она тыкала себя в лоб и говорила: «Сюда!». Перед сном отказалась умываться, так и легла спать. А стихотворение было чудесное, патриотическое. Очень верное по смыслу. Ну она это поняла гораздо позже, когда уже взрослым человеком была, своего ребёнка имела. Как же там было? Прасковья Фёдоровна напряглась, стараясь вспомнить строки. Ничего не выходило. Как же так? Досада! Ведь так хорошо, складно всё вспоминалось. Она и сейчас могла пересказать стихи, а в рифму не выходило. Да, про воина, погибшего на фронте. И кто же его вспомнит, кто оплачет? Жена, товарищи? Да, конечно, но горше всех его гибель для матери. Её любовь всех сильнее. Точно так, такое было стихотворение. А как же в рифму? Пыталась вспомнить и не могла. С горечью подумала: старость. Так сегодня всё хорошо вспоминалось, а тут забыла! Ну ничего, обязательно вспомнит, само придёт позже. А пока нужно подумать о чём-нибудь приятном из того времени. Тут же всплыло воспоминание, которое, впрочем, всегда было с ней. Сколько раз внучкам рассказывала, как Благодетельница взяла их с Толей на Шаляпина. Давали Фауста. Боже мой! Как она испугалась, когда люк на сцене открылся и оттуда вылез настоящий чёрт, страшный-престрашный! Вот уж где была преисподняя. Да, великий был бас. Сколько их теперь осталось, кто живого Шаляпина слышал? А она слышала. Вот теперь, когда иногда по радио передают, она всегда его слушает, вспоминает сразу, как из люка вылезал, и свой испуг.

А потом всё кончилось, как оборвалось. Озабоченная Благодетельница гремела ключами, перестали заводить большие напольные часы, прислуга ушла. И вот: Благодетельница стоит перед ней на коленях, плачет и умоляет ехать с ними. Убеждает Прасковью Фёдоровну, но и не принуждает, говорит: «Тебе надо выбрать. Поедем с нами». Доктор Иванникова остро вспомнила своё недетское смятение, ужас перед выбором: мама с папой ‒ или Благодетельница и Толя? Сердце тогда сжало отчаяние, и невозможность выбрать, и необходимость выбор сделать. Она не могла оставить родителей. Отец приехал, Благодетельница вздохнула и отпустила, а она всё помнила её, молящую, на коленях. Прасковья Фёдоровна заворочалась в постели от этого последнего воспоминания, нахлынувшего на неё так, как это бывает только ночью. Теперь уж не уснуть! Что с ними со всеми сталось? Куда уехали, куда их занесло? Благодетельницы, конечно, давно уж нет в живых, а вот мальчики? Толя и Аркадий? По годам ‒ может, и живы ещё, а так… Уж больно времена были ни приведи господь! Вот и её брат на войне без вести пропал… Про него обязательно написать нужно подробно. А справится ли? Днём писать легко, а ночью всё повернулось так, что и не разобрать.

Кряхтя, Прасковья Фёдоровна вылезла из кровати и пошлёпала на кухню пить валокордин. Капала в рюмочку, считала капли, шевеля губами. Ужасная гадость! Легла в постель с намерением думать про что-нибудь смешное, иначе не уснуть. Стала вспоминать, но вместо смешного вспомнила вдруг, как муж Ваня бил её сапогом первый раз. А ведь были женаты совсем недолго. И она с ним не развелась. Отчего это? Нужно было тут же его и бросить. Потом пришло на ум, как отец умирал и она, теряя дыхание, бежала через весь город, чтобы с ним проститься. Нет, это уж ни в какие ворота! Так до утра глаз не сомкнёшь. Нужно думать про… вздохнула, перебрала в уме натужно, вспомнила кота Ваську. Воспоминания безобидные и, конечно, смешные. Да, это уж был кот, всем котам кот! Злой, умный, настоящий чёрт! Украл один раз, подлец, в соседнем магазине баранью ногу и домой приволок! Как сил хватило! Мясники его, паршивца, выследили и поклялись убить. Жуткая история тогда вышла, а теперь, конечно, вспоминать смешно. Мысли о коте Ваське успокоили доктора Иванникову, и она мирно уснула. И спала эту ночь очень хорошо, без сновидений.

Утром ночные метания представились Прасковье Фёдоровне пустыми. Даже странно было вспоминать, что из-за них не могла уснуть, принимала успокоительное. Дело прошлое. Позавтракав, доктор Иванникова, верная себе, вновь села за стол и описала всё то, о чём думала ночью, но теперь уже на трезвую голову.

Прасковье Фёдоровне удалось завершить задуманное: она описала всю свою долгую жизнь и много работала, редактируя текст. Окончив рукопись, сложила её в чемоданчик и поставила его между трюмо и пианино. Там как раз было подходящее для него пространство: чемоданчик никому не мешал и в то же время всегда был на виду. Возникни нужда дописать что-нибудь или перечитать написанное, ‒ пожалуйста, можно достать без всяких трудов. Разместив таким образом чемоданчик, доктор Иванникова ощутила пустоту, знакомую, очевидно, многим из тех, кто занимается литературным трудом. Промаявшись пару дней без дела, не привыкшая к праздности, Прасковья Фёдоровна решила выходить не только в магазин, но и на прогулки, следуя совету дочери. Слоняться по улицам без дела показалось Прасковье Фёдоровне диким. Этот английский обычай хорошо был ей знаком по роману «Джен Эйр», который она полюбила ещё в юности и потом не раз перечитывала. Испробовав его на себе, ‒ совершенно разочаровалась в этом английском обыкновении и решила вести себя так, как привыкла за всю свою жизнь, то есть выходить из дома по делам, в гости или, на худой конец, в театр. Беда заключалась в том, что дел у неё никаких не было, человек она была малообщительный, а к театру и вовсе равнодушный. Прасковья Фёдоровна затосковала по работе, хотя и понимала очень хорошо, что никто её, в силу преклонного возраста, обратно в больницу не возьмёт. Казалось, круг для доктора Иванниковой замкнулся. Но на то и существуют деятельные люди, чтобы не опускать рук и находить выход из, казалось бы, безвыходных положений. Прасковья Фёдоровна такой выход нашла.

Сидя как-то вечером перед телевизором и думая о своём, поняла, что трудно будет родне разбирать её воспоминания, хоть и славилась она всю жизнь прекрасным почерком. Нужно напечатать на машинке. Мысль показалась блестящей, и в тот же вечер Прасковья Фёдоровна позвонила дочери и сообщила, что ей срочно нужна пишущая машинка. Дочь, которая только что сварила борщ, нажарила котлет на три дня и поругалась с мужем и дочерьми из-за того, кому следует идти гулять с собакой, в злобе и обиде застёгивала сапог, чтобы выводить псину, сорвала трубку и, услышав про пишущую машинку, срочно понадобившуюся маме, совершенно обалдела. Мама отродясь, кроме рецептов, ничего не писала, и зачем ей, в таком случае, пишущая машинка? Думала о звонке, пока выгуливала пса, и решила ещё раз проконсультироваться с психиатром. Ему и позвонила на следующий день и услышала твёрдое: деменция. Огорчилась и стала действовать. Помчалась к маме, своими глазами увидела разорение, ещё больше увеличившееся за время её отсутствия, срочно пригласила врача на дом. Частный визит подтвердил худшие опасения. Тяжёлый запах, грязная посуда, неприбранная постель ‒ и сама Прасковья Фёдоровна в несвежем халате и рваных тапочках на подагрических ногах говорили сами за себя. Приступили с расспросами, особенно в отношении пишущей машинки. Доктор Иванникова, сразу же обнаружившая некомпетентность коллеги, правду, разумеется, говорить не стала, замкнулась в себе, а там и вовсе прогнала и дочь, и доктора. Выходка дочери – несуразная и бестактная – оскорбила Прасковью Фёдоровну. На звонки дочери отвечать перестала, решив самостоятельно заняться поисками пишущей машинки. Знающие люди посоветовали ей обратиться в пункт проката, и там действительно выдали ей пишущую машинку, оказавшуюся, впрочем, совершенно непригодной. Вся она была битая и разболтанная, буквы западали через одну. Вернув тяжёлый сундучок обратно в прокат, Прасковья Фёдоровна стала узнавать, где эти машинки продаются. Узнала, поехала, но, выходя из автобуса, поскользнулась на обледенелой колдобине, упала и сломала шейку бедра.

Поиски злополучного механизма привели Прасковью Фёдоровну в больницу, где и нашла её сбившаяся с ног дочь. Прасковья Фёдоровна перед смертью ещё хорошенько помучилась, сначала в больнице, а затем уж в квартире дочери, где пришлось ей доживать в проходной комнате под звуки гремевшего телевизора. В беспомощности своей хватала она то дочь, то внучек за руки, толковала про какой-то чемоданчик, который принесёт им много радости, подмигивала при этом. После смерти Прасковьи Фёдоровны чемоданчик был обнаружен, но, видимо, не тот. Тот, что нашли, был заполнен ворохом бумаги, исписанной крупным бабушкиным почерком, в старости малоразборчивым. Строчки из-за отсутствия линеек в конце криво съезжали вниз и лезли друг на друга. Поскольку ни денег, ни ценностей в чемоданчике не оказалось, его снесли на помойку вместе со всем тем ненужным, чем оброс за жизнь человек.