Эта небольшая книга имеет довольно необычную структуру: два раздела – две страны, воспоминания и эссе, романтические рассказы, педагогические записки. Но представляемое здесь читателю «собранье пёстрых глав» живо связано личностью повествователя. Это, как сказали бы в старину, история чувствительного сердца, с самого начала попадающего в жестокий, даже свирепый мир. Чудо, что притупить чувствительность сердца этот мир так и не может. Девочка с московских задворков сороковых годов убегает в лес и там спасается в объятиях прекрасных деревьев. И немолодая женщина припадает к земле, воде и траве с той же молитвенной экзальтацией. И это через целую жизнь, через тысячи вёрст и ментальные разломы, разделяющие ту страну и эту. Между тем и этим вырастают самые что ни на есть жизненные и житейские сюжеты, и, конечно, любовь повсюду берёт своё, отвоёвывает себя.
Драматические, да что там, трагические, отношения с матерью разрешаются признанием в любви. Забавные, увлекательные, «физиологические» по методу письма коллизии актёрской кочевой жизни приводят к любовной истории. Романтическая актриса, читавшая в сельских клубах российской глубинки Чехова и Лескова, да так и не образумившаяся, на новом этапе и по суровой необходимости становится учительницей в израильской школе для умственно отсталых детей. В преисподней. Тут, казалось бы, жизнь и сотрёт её в махорку. Нет же: эти главы – из самых ярких, одухотворённых и оптимистических в книге. Ведь она преподаёт этим несчастным «драму», театр, а это самое лучшее в мире. Примечательно, как она здесь обнаруживает недюжинное чутьё, педагогическое призвание.
У читателя будет немало случаев иронически, да и скептически, отнестись к героине. Это неплохо. Ведь не так уж и плохо относимся мы к чудаку, который вздумал сражаться с великанами-ветряками. Есть, однако, и такие столкновения, из которых не выйдешь без шрамов. В жизни много жестокого, звериного. Один, попадая в такой оборот, прячет голову, сгибает плечи, другой – дерётся. Геула Свиденская избирает третье: идёт навстречу с открытым лицом и открытым сердцем. Это звучит немного напыщенно, это трудно понять. На что рассчитывает человек, избравший такую стратегию? На кого надеется? Возможно, вы ответите на этот совсем уже философский вопрос, прочитав книгу Геулы Свиденской. И согласитесь, что главное преимущество этой стратегии – сохранение личности.
Геула Свиденская живёт в Тель-Авиве, преподаёт в актёрской школе, и теперь в её жизни другие драмы. Её оскорбляет, если студенты не понимают Чехова, она так и не привыкла к тому, что люди ленивы, не любопытны, невежественны. Знает, видела всякое, а привыкнуть не может по самой своей природе. Её протест сродни ровному, не гаснущему горению.
Но вы прочтёте не ровную и не гладкую – импульсивную и, безусловно, талантливую книгу. Её существо в обаянии личности повествователя. Уверовавшая в священное поприще театра девочка-актриса носится со своей классикой, пробивается сквозь комиссии и «нормальное» равнодушие, которое заявляет о себе как о законе жизни; она не стыдится преследовать режиссёров, чтобы пробиться на настоящую сцену, – она ни на миг не упускает в своём дальновидении настоящую цель: искусство. Форсаж, пережимы здесь хорошо ладят с умной сдержанностью и спокойным умением понимать абсолютно чужое. Особенно это видно в «школьных» рассказах, но и не только в них.
Название книги – цитата из стихотворения Марины Цветаевой, и способ жить героини Геулы Свиденской – цветаевский. Но если столкновение со страшным миром закончилось для Цветаевой катастрофой, то нашему автору историческая судьба уготовила «невиданные перемены, неслыханные мятежи» (Блок). По собственному признанию Геулы Свиденской, только в Израиле она стала взрослым человеком. И не потому ли, что здесь она оказалась в действительной, серьёзно поставленной жизни, а не в той выморочной, в духе скверной оперетты, – советской? Уже первое лицо новой жизни, девятнадцатилетняя солдатка Сара, учительница в ульпане, безусловно серьёзно, подлинно и гармонично. Написан этот портрет с высокой и безапелляционной точностью, как и всегда, когда Геула Свиденская любит изображаемое лицо и с любовью всматривается в него. Ведь любовь обладает особой, почти чувственной проницательностью. Так же написана мама, но в первом случае автор как бы немного отступает назад, чтобы с удивлением и восхищением рассмотреть Сару, этого нового человека.
Духовные скрепы книги – это именно такие, серьёзно и глубоко постигаемые новые люди. Это и «женщина в длинном одеянии, со сдержанной улыбкой» – из религиозного поселения на «территориях», и «грустный волшебник» – актёр Авраам Халфи. Это носители нравственного начала, послания, которые рельефно выступают на обширном и пёстром фоне трагикомических персонажей первой, «советской», части книги. Идея второй части может быть названа прямо и просто: мир людей. Таков у Геулы Свиденской Израиль. И её счастье в том, что эту обретённую страну она называет по праву и чувству своим домом.
Книга вышла в издательстве “Достояние” в 2014 году.
Александр Кучерский
ТАЙНАЯ ЖИЗНЬ
В детстве великие люди по головке меня не гладили, за щёчки не щипали, ласково не смотрели и на подвиги не благословляли. Песен на ночь мне не пели, сказок не рассказывали, игрушек и книжек не покупали и не дарили. С утра до вечера прекрасная музыка в нашем доме не звучала, да и дома у нас не было. Жили мы в пристройке.
Спасаясь от погромов в Кировограде, моя мама бежала к старшей сестре, у которой в пригороде Москвы был дом и которая её, мою мать-беженку, на порог не пустила. Воровскими ночами, вместе с пьяными рабочими, моя мама лепила пристройку к богатому деревянному дому сестры. К счастью, сестра не возражала. Мама воевала с рабочими, подгоняла их, грозила, что не заплатит. Пристройка обваливалась, её подпирали, штукатурка отлетала, её лепили снова. Печка топилась не всегда – не хватало дров, она дымила. Зимой углы в нашем жилище были замурованы льдом. Чтобы зачерпнуть ковш воды, надо было в ведре сделать прорубь.
Сёстры часто ругались, а когда старшая умерла, эту традицию продолжил её сын, мой двоюродный брат – рыжий бугай двадцати пяти лет. Он хотел выгнать нас из пристройки, заявлял, что она принадлежит ему. Это мероприятие – драки – мама и мой брат усовершенствовали: ругались они только для разогрева, а потом дрались.
В свободное от скандалов и драк время мама добывала кусок хлеба. Добывание этого куска на поприще продавщицы в пивном ларьке закончилось тюрьмой.
Я росла лишней. Меня не замечали, обо мне не знали. Случайно наткнувшись, отталкивали, отбрасывали подальше, чтоб не мешала.
При выходе из нашего жилища, метрах в пятнадцати, была помойка. Грандиозная помойка. Гора дерьма. Туда вся наша округа выплёскивала нечистоты. Уборные были только у богатых. Потом, через годы, я выйду замуж, и новый обитатель пристройки – мой муж – выстроит на подходе к помойке уборную, предварительно отстояв это святое право в кулачном бою с моим двоюродным братом.
Живописная ледяная гора таяла весной, зловоние душило всех, но только вмешательство милиции заставляло людей выйти с лопатами. Переругиваясь и выясняя, чьего дерьма там больше, они выкапывали большую яму, сбрасывали туда нечистоты и закапывали их – до весны. Получалось хлипкое озеро. Неосторожный путник мог провалиться, что иной раз и случалось. Несчастного вытаскивали. Меня преследовал страх, что, если я оступлюсь, меня некому будет вытащить. Бог миловал.
Был у меня и другой дом. Он начинался за помойкой. Там была жизнь – иная. Этим домом был лес. На лужайке перед лесом паслись коровы. Они тупо жевали траву, неистово били себя хвостами и на меня обращали внимания столько же, сколько люди. Меня это не успокаивало, потому что рога были налицо, и в лес я шла путями окольными.
Там меня ждали; издали завидев, обрадованно шептались. Из пристройки всякий раз туда бегала, с подружками там резвилась. Бывало, долго не могла найти ту подружку, с которой третьего дня прыгала, а она ветвями новыми обрядилась, притаилась и смотрит лукаво. Ищу, понять не могу, куда подевалась. А распознав, уж не удержать – вскачь и в пляс! Ёлочки, березоньки мои смехом заливались. Кусты в рост – братья мои – кувыркались всласть. Плакалась им не раз. Прятали они меня от жизни пристроечной. Ивушки, осинушки хлопотали, воздыхали, слезу проливали. Лаской, заботой баловали. Колокольчики, по траве рассыпанные, синевой мигали.
Больше всех любила деда. И он любил меня, любил смотреть, как тихо сижу у ног его. Довольный, в крону ухмылялся. Нежный, строгостью прикрывался. Был он большой добрый дуб.
В школьные годы мучила меня тайная любовь к мальчику Мише из соседнего класса. Мишу к деду привела, в многолетней любви призналась. Дед поступок одобрил.
В иные дни ливни и грозы с неба спускались. Они буянили! Они пировали! В эти дни я в лес носа не казала. Я тазы и вёдра подставляла под протечки с потолка, следы их пиршества. А после их ухода – босиком, бегом – в святилище! Не наглядеться, не надышаться… мне, заворожённой. Там не за щёчки – там за душу. Любовью этой жива и поныне.
ЭЛИ-СВЁКЛА
Эли было восемь лет. Маленький, кругленький, с пучком всклокоченных волос на голове, всегда багровый от избытка энергии, он был похож на свёклу. Если Эли не дрался, то он свисал с потолка, торчал в окне. Красный с головы до ног, он исходил испариной, когда на мгновение останавливался, и тогда два глаза прыгали наперегонки по лицу, соображая, куда ринуться. И в следующее мгновение он был в полёте за кем-то или спасался от кого-то. Дикий зверёныш, он не давался в руки, а если удавалось его поймать – кусался. С этим ребёнком мучились все учителя. На моём уроке драмы Эли никогда не был. Я наблюдала его только на переменах. Однажды Эли кубарем скатился мне под ноги. Я попробовала пригладить вихры на его голове, Эли оскалился и рванулся, но, видя, что его никто не держит, остался на месте.
– Короля играть хочешь?
Эли воткнул в меня вопросительный взгляд.
– Есть такая сказка «Новое платье короля», там есть слуги, ткачи-обманщики…
– Хочу, – не дал мне закончить Эли.
– Приходи ко мне на урок.
Он пришёл, но чувствовал себя плохо: не знал, куда встать, куда положить руки, как поставить ноги. Сдержанность стоила ему мучений.
– А вот наш король, – сказала я.
И тут Эли вспыхнул, засверкал.
«Всем понятно – кто я? Все слышали?» – выстреливали его глаза.
Я стала объяснять Эли, что он должен делать, куда встать, что говорить. Эли слушал, не сводя с меня восторженных и благодарных глаз. Он не сделал ничего из того, что я просила. Он надулся, выпятил грудь, раздул ноздри восторгом и запыхтел от счастья. Обращённые к нему слова – «Ваше величество, король!» – свели его с ума: он вращался вокруг своей оси, проверяя, все ли видят, все ли слышат.
Поправлять его нельзя, решила я.
Он пыхтел и сопел, чтобы не лопнуть от гордости.
– Прекрасный король, – радовалась я, занимаясь размещением слуг и министров.
Эли прохаживался между ними, снисходительно и удовлетворённо поглядывая на всех.
Лучшего короля у меня не будет, мелькнуло у меня в голове.
И тут я обнаружила, что Эли-свёкла исчез. Я заглянула под столы и стулья – Эли не было. Оказывается, я искала его не там – король стоял на столе. Эли-свёкла был самым маленьким, но он не мог позволить, чтобы на него, на короля, смотрели сверху вниз, и он нашёл выход.
Лучшего короля у меня не будет, восхищалась я.
Эли почти не говорил – он пренебрежительно кивал в знак согласия, он был полон собственного величия, пыхтел, сопел и раздувался.
– Сказка, а не король! – не уставала восторгаться я.
Премьера близилась, напряжение росло, король лопался от своего королевского величия. А я ждала того времени, которое наступит после премьеры: каким будет Эли тогда?
Однажды Эли пришёл причёсанным. Я не верила своим глазам.
– Эли, у тебя настоящая королевская причёска! – сказала я.
– Геула, срочно к директору! – позвали меня в этот момент.
– Ах, как не вовремя…
Я посмотрела на детей и встретилась взглядом с Эли. Он кивнул и твёрдо сказал:
– Иди, здесь будет порядок.
Я помчалась по коридорам и лестницам к директору.
– Знаете, – начала я, влетев в его кабинет, – Эли остался за дежурного. Вы слышите, какая тишина в классе? Знаете, он сегодня причесался. Знаете…
– Одну минуточку, – остановил меня директор, – я очень сожалею, но вы уволены. Дело в том, что у вас не стопроцентный иврит, а экономическое положение в стране, с которым вы, безусловно, знакомы, требует от нас сокращения штатов. Я должен кого-то уволить, а ваш иврит не стопроцентный.
ЭЙТАН
Третий класс. Хаос воплей, визгов, хрипов, неосмысленных движений – обвал энергии. Можно ли остановить это извержение вулкана? Жду. Самый маленький сверчок подошёл ко мне. Это Эйтан. Глазёнки-стрелочки сверкают. Тихонько мне говорит:
– Сделать тихо?
– Нет. Сама справлюсь, – пытаюсь выглядеть достойно.
Эйтан садится, готовый в любой момент вскочить, уверенный, что понадобится. И такой момент настаёт: я киваю ему. Эйтан вскакивает.
– Тихо! – орёт он.
Все умолкают. Наполеоном проходит он между столами, зорко высматривая не послушавшегося. Находит, вытаскивает из-за стола, тащит в угол, по дороге пиная его. Виноватый не сопротивляется, послушно, беспрекословно идёт за Эйтаном. В классе – мёртвая тишина. Все успокоились. Я веду урок. Эйтан стоит у двери. Он грозен и горд, зорко следит за всем классом.
Каждый урок я начинаю без Эйтана, каждый урок я пытаюсь справиться сама. Каждый урок он терпеливо ждёт моего кивка, и каждый урок я в какой-то момент киваю ему, прося о помощи. Я работаю под пристальным взглядом Эйтана, в конце урока я бросаю ему через плечо «спасибо», а он приосанивается, гордый собой.
Однажды Эйтан не пришёл. Начав урок, я невольно посмотрела на его пустой стул. У меня похолодело под сердцем. Я была готова ко всему… В классе было тихо. Урок прошёл так же спокойно, как при Эйтане.
Почему эта стая волчат беспрекословно слушалась маленького худенького Эйтана?
Видимо, было в нём то, что сегодня зовётся модным словом «харизма», а во времена моей молодости это называлось сильной личностью, яркой индивидуальностью.
ЭТО ВСЁ НАЗЫВАЕТСЯ ТЕАТР
– Дорогие дети, мы будем заниматься самым прекрасным на свете – театром. В театре плачут, смеются, любят и ненавидят. В театре вы переживаете вместе с теми героями, которые действуют на сцене. В театре происходят чудеса. Театр – это самая прекрасная сказка на свете.
Так я репетировала дома своё обращение к детям на первом уроке.
Директор школы напутствовал меня перед моей первой встречей с детьми:
– У нас ни в коем случае не умственно отсталые дети, у нас нормальные, свободные дети. Есть дети с проблемами. Не надо забывать, что школа находится в бедном районе. У некоторых родители – торговцы наркотиками. У некоторых – преступники. Родители не всегда правильно воспитывают детей. Вы не должны беспокоиться, у нас работает прекрасный коллектив учителей. Я рад, что вы подключаетесь к дружному коллективу нашей школы.
И наконец я иду в класс на первый урок. Пересилив дрожь в коленях, я открываю дверь класса и вхожу… в кипящий котёл.
Всё бурлит, кипит, вопит. Моего появления никто не заметил. По воздуху летал портфель, рыжая шапка волос носилась следом, пытаясь его поймать. Три героя с встрёпанными головами улюлюкали и заходились восторгом, изводя рыжего. Куча других чёрных голов играла на полу в «пуги» (картонные детские монетки). Красные, с вытаращенными глазами, они спорили, стараясь перекричать друг друга. Для убедительности они проклинали предков друг друга до седьмого колена. Время от времени кто-то из них визжал от боли, что знаменовало применение других, более серьёзных методов убеждения. Перед глазами проплыли двое – бугай и хлюпик. Бугай был рослый, физически сильный. Другой был его противоположностью: маленький, худой, болезненный, в очках. Оба говорили по-русски.
– Пусти, пусти, – канючил один.
– Делай, как я говорю, понял? – угрюмо повторял другой.
Кто-то прыгал на учительском столе.
Бросился в глаза зеленоглазый, похожий на козлика мальчик. Одет дорого и модно, длинные светлые волосы перехвачены резиночкой. Он безразлично расхаживал по классу и плевал. Плевал, стараясь доплюнуть до намеченной цели. Целью были девочки. Девочки не обижались, когда он достигал цели, а наоборот – хихикали.
Хвостики на головах девочек торчали морковками, они дёргались от смеха и захватывающих историй, которыми они обменивались.
Другие девочки были заняты причёсками. А еще две, вонзившись ноготками друг другу в волосы, визжали и катались по полу. Кто-то ел, кто-то пел, кто-то плакал.
Меня не замечали. Выхода не было – я стала кричать.
– Тихо! Чтоб было тихо! Все по местам! Закрыть рты!
«Главное – принести им любовь, главное – их понять», – бились в моей голове выученные догмы.
– Кто будет себя вести плохо – вылетит из класса! – продолжала я кричать.
Меня заметили. На меня смотрели, сначала удивлённо, потом со смехом, а в следующее мгновение каждый продолжал своё занятие. Меня не боялись. Моим угрозам не верили, более того, они вызывали смех. Мальчик, который прыгал на учительском столе, громко сказал:
– Не люблю русских учителей.
Ему ответил бугай на иврите, с русским акцентом:
– Я просто их ненавижу.
Девочки-хвостики стали бурно обсуждать моё платье и причёску.
Я подошла к «козлику»:
– Как тебя зовут?
Он перестал плевать.
– Снир.
– Зачем ты это делаешь?
– Хочу.
– Чем бы ты хотел заняться?
– Ничем. (Плюёт.)
– У тебя есть любимая игра?
– Нет.
– У меня есть для тебя замечательная игра.
– Я ничего делать не буду. (Плюёт.)
– Придётся отвести тебя к директору.
– Как хочешь. (Плюёт.)
– Вызову родителей.
– Ну и что?
–Тебя накажут.
– Как?
– Выгонят из школы.
– Дай Бог! (Плюет.)
Другая группа мальчиков спокойно беседовала, поедая свои бутерброды. Я подошла к ним, они продолжали беседовать, не удостоив меня вниманием.
– У меня такие дядья, чтоб они подохли, наркоманы проклятые… Один, слава Богу, утонул.
– А у меня все живы, только брат сидит.
– Брат – это ерунда. Вот у Эсти мать сидит, а ещё хуже, когда и отец и мать, как у Давидки.
– Это смотря какие отец и мать. Если такие, как у Давидки, лучше, чтоб сидели.
В кабинете директора и в учительской я не постеснялась сказать всё, что думаю:
– Вы называете это «нормальные, свободные дети»? От чего они свободны? Свободны делать всё, что приходит в свободную от всех понятий, не обременённую никакими знаниями, пустую до вакуумного звона голову? Лавина энергии разрывает их, и они свободно выливают её в «разбить», «ударить», «обругать», «возопить»… Ваши свободные, нормальные дети похожи на племя дикарей.
Интересно, что со мной никто не спорил.
Мои следующие уроки были для меня мучительно длинными, я бесполезно пыталась унять этих дикарей. Любовь моя к детям прошла. Я поняла: из школы надо уходить. Доведённая до отчаяния «свободными детьми», я шла в класс, готовая ко всему, уверенная, что этот урок будет последним.
Резко открыв дверь, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, я стала двигать столы. Несколько остолбеневшие дети наблюдали за мной молча.
– Что смотришь? – бросила я первому, кто стоял у меня на пути. – Двигай в ту сторону.
– Куда двигать? – тупо спросил у меня бугай, который оказался Михаэлем, а раньше был Мишей.
– Ставь один стол за другим, – приказала я.
– А зачем? А почему? – запищали девочки-«морковки».
– Вас не спрашивают, потом увидите.
– Мы тоже хотим двигать, – звенели они.
– Столы будут двигать только мальчики, – прошипела я.
– Я тоже буду двигать! – выскочил на меня, поправляя очки, Юрик-хлюпик.
– Двигай тот стол в эту сторону, – командовала я.
– И я хочу!
– И я!
– Ставить один за другим, ставить ровно. Это автобус, а не клумба! Остальные столы сдвинуть в угол. Два стула за каждым столом. Почему ты поставил этот стул в стороне, где ты видел водителя сбоку?
– Я буду водитель! – запрыгал Снир.
– Нет, я! – пошёл на него Михаэль.
– Я! Я хочу!
– Я! Я!
Я посмотрела на всех тяжёлым взглядом – терять мне было нечего, урок был последним. Все молчали.
– Водителя и всех пассажиров назначаю я. Водителем будешь… ты, – ткнула я пальцем в мальчика, у которого брат в тюрьме. – Как тебя зовут?
– Нир! – сверкнул он зубами.
– А ты будешь пассажиром, который уступает место пожилому человеку, – сказала я Михаэлю.
– Не буду я уступать место, – угрюмо промычал он.
– Это игра, понял? – сказала я. – И ты играешь не себя, а другого мальчика, понял?
– А-а-а-а-а…. – согласился он.
– Ты будешь инженер, который спешит на работу, – сказала я тому, у которого дядья наркоманы.
– А я хочу быть контролёром, – заорал тот, у которого брат в тюрьме.
– Хорошо, нам понадобится и контролёр, – сказала я.
– Тогда я буду вор! – выкрикнул Снир.
– В нашем автобусе нет воров, – отрезала я.
– Так неинтересно…
– Вот мы и проверим – интересно или неинтересно, – отрезала я.
– В этом автобусе едет слепой и пассажир, который потерял кошелёк, – продолжала объяснять ситуацию я. – Класс разбивается на группы. Каждая группа попробует сыграть в эту игру. Лучшая будет выступать перед всей школой.
Когда я вошла в класс на следующем уроке, «автобус» был уже готов.
– Я вчера не успел…
– Мы не успели вчера до конца…
– Будете болтать – не успеете и сегодня, тем более что сегодня задача более сложная, так как автобус внезапно останавливается не на остановке. Впереди обнаружен подозрительный предмет. Мне понадобятся полицейские и минёры.
Нужно ли говорить, что уроки кончались неожиданно быстро, а я поняла, что не уйду из школы.
Мы разыграли много спектаклей на самые разные темы, например, «Чужой в классе», «Домашние животные». Много раз мы выступали перед всей школой. И неожиданно быстро подошёл к концу учебный год. Директор школы в очередной раз, после выступления, долго тряс мне руку. Он сказал, что, к сожалению, на будущий год я не работаю в школе в связи с сокращением государственного бюджета.
Я шла в класс на последний урок. На этот раз урок был действительно последним. У меня дрожали колени, как в первый раз. Я долго не решалась открыть дверь класса. Наконец, осторожно приоткрыв дверь, я вошла… Из тишины на меня смотрели тридцать три пары глаз. Господи! Какой красоты были эти широко раскрытые глаза…
– Дети,– сказала я, – то, чем мы занимались, называется театр. В театре происходят чудеса. В театре вы становитесь лучше, потому что театр – самая прекрасная сказка на свете. Любите театр!
Напишите автору: [email protected]
Геула, Вы замечательно пишете. Прочитала на одном дыхании.