Вероятно, кто-то из наших читателей причислит публикуемый текст, и в первую очередь, конечно, само его заглавие: “Носитель короны”, к “странным сближениям” ‒ не столь уж частым в литературе. Стоит уточнить все же, что и эта главка, как и вся книга в её нынешнем варианте, создавалась еще до появления одноименного вируса – а из печати вышла в самом конце февраля, если не в начале марта, к годовщине смерти её героя.
Любопытно проследить, как тот же прием смысловой инверсии служит Сталину в его внешнеполитических планах. В день рождения Ленина, 22 апреля 1941 года, на декаде таджикского искусства он почтил память основателя цветистым восточным слогом («мы являемся его тенью на земле» и т.д.), подчеркнув, что
он создал новую идеологию дружбы народов, любви народов друг к другу. Была старая идеология, смысл которой заключается в том, что одна раса поднималась до небес, а другие принижались, закабалялись. Это идеология мертвая. Ленин создал новую идеологию, он создал партию, которая следует этой новой идеологии, смысл которой заключается в том, что все народы равны.
Тут оратор, согласно записи работников ТАСС и «Правды», поднял тост «за здоровье и процветание таджикского народа», что, в общем-то, было естественно на чествованиях такого рода. Однако продолжение здравицы решительно расходится с ее предыдущей частью:
Таджики – это настоящий народ – носитель короны, как называли их иранцы, и они, таджики, это оправдали. Это особый народ, это не узбеки, не киргизы, не казахи, это самый древний народ из всех живущих народов Средней Азии. Из всех нерусских народов, живущих в пределах СССР, таджики – единственный народ, который является не русским, не грузинским, не армянским, не тюркским, а иранской народностью. Это люди старинной культуры. Это народ очень старой и очень серьезной культуры. Вы заметили наверное, что искусство этих людей потоньше, они тоньше понимают и чувствуют искусство. Это народ, интеллигенция которого родила Фирдоуси, и недаром таджики ведут от него свои культурные традиции (…) // У нас часто смешивают таджиков с узбеками, узбеков с армянами, армян с грузинами. Это смешно и неправильно (…) Таджики – народ, имеющий большую будущность в наших советских условиях. Вот почему таджикский народ должен быть окружен всемерной заботой всего нашего Советского Союза.
Совершенно очевидно, что предыдущее осуждение идеи расового превосходства и фраза о равенстве всех народов фатально расходятся с этим акцентированным превосходством высокультурных таджиков над прочими народами СССР, в том числе, как можно заключить, даже над народом русским (не раз уже объявленным у него главной силой государства). Мы знаем, что симметричная взаимообратимость полюсов сама по себе привычна для Сталина, но здесь примечательна ее внешнеполитическая прагматика, просвечивающая сквозь лирику.
В записи Г. Димитрова указанное противоречие выглядит еще резче и еще конкретнее: обозвав «мертвой» ту «идеологию, которая ставит одну расу выше других», ‒ Сталин тут же сказал, что таджикский народ «выше стоит, чем узбеки и казахстанцы» (неприязнь к последним, видимо, связана и с их памятным тогда восстанием против коллективизации, при подавлении которого их численность уменьшилась на треть). В любом случае такие слащавые комплименты, ему в общем, не были свойственны. Откуда же взялась у него столь внезапная и неутолимая любовь именно к таджикам?
Сквозь залежи сталинского косноязычия и обычных для него тавтологий («из всех нерусских народов», таджики являются «не русским» народом) пробивается потаенный смысл его краткой речи, пересказанной – но не напечатанной ‒ газетами. Ключ к ней лежит как в титуловании таджиков благородной «иранской народностью», так и в последней фразе тоста: «За то, чтобы мы, москвичи, готовы были в любой момент оказать помощь таджикскому народу». Что означала на деле такая готовность, уже хорошо знали финны (потенциальные граждане несостоявшейся «Финлядской демократической республики»), прибалты, жители Бессарабии и Северной Буковины, а также украинские и белорусские братья, которым Сталин уже успел «подать руку помощи».
Очевидно, он готовил тогда нападение на Иран[2]. Нужно принять во внимание, что всего за три недели до «таджикской речи» в соседнем с тем Ираке, находившемся прежде под британским контролем, произошел пронацистский государственный переворот ‒ к власти пришел Рашид Али, приверженец Гитлера (Советский Союз вскоре признал новое правительство). Огромные запасы нефти, необходимые англичанам для войны с нацизмом, теперь могли достаться немцам при содействии их вишистских союзников, способных действовать прямо из Сирии.
Скверно для Британской империи обстояли и дела в Африке. Только что, в середине апреля, в Ливии немецко-итальянские войска осадили Тобрук ‒ перед Роммелем открывался путь в Египет, где его с нетерпением ждали пронацистски настроенные офицеры (Г. А. Насер, А. Саддат и множество других), ‒ иными словами, открывался путь к Суэцкому каналу и далее на Восток. В мае 1941-го Гитлер объявит всех арабов естественными союзниками рейха.
Пронацистские и, соответственно, антибританские настроения господствовали также в неимоверно богатом нефтью Иране; напомним, что Персия само свое название в 1935 году сменила на Иран именно под влиянием ариософских и расовых теорий национал-социализма. Словом, Великобритания, сражавшаяся в одиночку против Гитлера, очутилась в кольце осады. Пытаясь спасти ситуацию, к концу апреля она начала интервенцию в Ираке – с прицелом на Иран. На этом многосложном геополитическом фоне и следует рассматривать сталинский спич.
Итак, в нем он обрушился на «старую» и уже «мертвую» идеологию расового превосходства, на смену которой идет идеология «новая», ленинская. Почти к тем же выражениям он прибегнул еще в 1935-м, когда выступая перед таджикскими и туркменскими колхозниками, заявил, что Ленин своей новой политикой равенства и братства народов «похоронил в гроб» старую – «царскую, буржуазную» политику национального угнетения. Кого же теперь Сталин собрался «похоронить в гроб»?
Пока еще, до 22 июня, он оставался нейтральным, в согласии с нацистско-советским пактом 1939 года, – но такие формальности его никогда не стесняли. Как показало знаменитое открытие Виктора Суворова (Резуна), всесторонне подкрепленное М. Солониным и другими исследователями, с весны 1941-го он форсировал подготовку к походу против своих берлинских партнеров по договору, приправленную газетной риторикой, получившей уже прозрачно антигерманскую тональность. Таджикская речь служит тому лишь добавочным подтвержением. Педалируя в ней конфликт с нацизмом именно в идеологической сфере, Сталин тем самым распрощался со своей прежней прогермански-пацифистской фразеологией, осуждавшей любые идеологические войны как нелепый пережиток «крестовых походов» средневековья. Под «старой» и «мертвой» он на сей раз, без всякого сомнения, подразумевал уже идеологию нацистскую, подлежащую ликвидации, – так же точно, как в речи 1935 года называл старой и уже «похороненной» политику покойного царского режима.
По другому поводу И. Курляндский отмечает, что во время пакта «он лично отредактировал передовицу в “Известиях” от 9 ноября 1939 года “Мир или война?”. Сталин вписал в статью известный пассаж о недопустимости войны за уничтожение гитлеризма, который потом повторил в своем публичном выступлении Молотов. Гитлеровский режим оправдывался Сталиным демагогическими ссылками на идеологическую толерантность». Вот это высокогуманное место, процитированное Курляндским и звучащее особенно увлекательно с учетом его авторства: «Каждый человек волен выражать свое отношение к той или иной идеологии, имеет право защищать и отвергать ее, но бессмысленной и нелепой жестокостью является истребление людей из-за того, что кому-то не нравятся определенные взгляды и мировоззрение»[3]. Можно прибавить, что еще раньше, 31 октября, в том самом молотовском докладе на заседании ВС, где осуждалось средневековое варварство идеологических «крестовых походов», та же мысль прозвучала в чуть иной, но тоже прогерманской формулировке: «Любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за “уничтожение гитлеризма”, прикрываемая фальшивым флагом борьбы за “демократию”»[4]. Похоже, теперь Сталин уверовал в скорое уничтожение гитлеровской идеологии – вместе с ее носителями.
Утром того самого дня – 22 апреля, когда он превозносил таджиков в своем вечернем выступлении, его правительство уже успело заявить Берлину протест в связи с многочисленными нарушениями германскими ВВС воздушного пространства СССР. На праздник 1 мая в «Правде» вышла статья, где, как в «таджикской речи», снова осуждалась «выброшенная на свалку истории мертвая идеология, делящая людей на “высшие” и “низшие” расы». Одновременно советское руководство сохраняло и камуфляжные реликты прогерманского курса (признание режима Рашида Али, разрыв с оккупированной Гитлером Югославией и пр.), стараясь сбить с толку немцев и западных наблюдателей. Еще через три дня, 4 мая 1941 г., Сталин сделал себя председателем Совета министров (соответствующий указ президиума ВС вышел только 7-го)[5] – что справедиво расценивается В. Суворовым и другими историками как краеугольный момент в подготовке «освободительного похода». На следующий день, 5 мая, он выступил в Кремле перед выпускниками военных академий со своей знаменитой ныне антигерманской речью о новой, наступательной политике Советского Союза и о «расширении социалистического фронта» силой оружия.
Очевидно, иранская кампания должна была стать важной, но лишь вспомогательной частью этой великой войны и, скорее всего, в случае успеха не ограничилась бы северным Ираном – впереди лежали нефтеносные поля, примыкающие к Персидскому заливу. Ведь именно о южном направлении советской экспансии говорилось, среди прочего, на ноябрьской встрече 1940 года Молотова с Гитлером и Риббентропом в Берлине. Разумеется, Сталину жизненно важно было перед наступлением на Германию лишить ее нефти (что летом 1940-го уже показало его продвижение к нефтепромыслам Плоешти, резонно напугавшее фюрера) и самому захватить этот клад, отобрав его заодно у ненавистной ему Великобритании. Получилось, однако, совсем иначе, в том числе и на Среднем Востоке. Оттого подготовленное, несомненно, заранее, мощное вторжение в Иран ‒ силами трех советских армий и тысячи танков ‒ он предпринял лишь 25 августа, но в совершенно новых условиях и по необходимости скоординировав его с новым, британским союзником.
В любом случае, в силовых и карательных ведомствах освобожденного им – полностью или частично ‒ иранского государства он хотел, видимо, опираться именно на своих советских таджиков, которых заблаговременно и объявил для того царственной элитой Ирана. Пятую колонну Сталин всегда приводил с собой, хотя заранее готовил ей, конечно, и опору из местных коллаборантов. В оккупированную им Прибалтику он привез в обозе готовые кадры из Ленинграда и аналогичное решение вынашивал, затевая свою «карело-финскую» авантюру (а после войны правящей кастой в Восточной Германии, помимо немецких коммунистов, доставленных им из Советского Союза, станут саксонцы). О сообразном этнополитическом прецеденте, возможно, вдохновившим вождя в истории с таджиками, напомнил мне З. Бар-Селла: долгое время коммунистической Монголией при Чойбалсане управляли родственные монголам буряты, присланные туда прямо из России. У советских таджиков, кстати, не было даже общей границы с родным Ираном, чью корону так щедро сулил им Сталин.
Все же странный титул «носителя короны», которым он наградил их авансом, возник из самой сталинской поэтики, зацикленной, как мы помним, на ассоциациях по смежности. Ведь Иран был монархией, и корону его носил «царь царей» ‒ шахиншах. Свергли его только в сентябре 1941 года – при вступлении РККА в Тегеран[6] (потом, в начале 1949-го, советские агенты совершат неудачное покушение на его преемника – Мохаммада Рези Пехлеви). Оттого-то, чуть ли не автоматически, и проявился у Сталина этот ассоциативный ход, побудивший его увенчать иранской короной своих домашних, подручных таджиков. Из того же ассоциативно-монархического пучка прорастает следом и упоминание о культовом для Ирана Фирдоуси как родоначальнике таджикской культуры – ибо он был автором знаменитой «Шах-наме», т.е. «Книги царей», восхваляющей деяния персидских государей.
Во время и после Второй мировой войны вождь переключится с таджиков на оккупированный им и управляемый из Баку Багировым иранский Азербайджан – объявленный «Демократической республикой», ‒ вознамерившись, как известно, «воссоединить» его с Азербайджаном советским (точно так же, как он надумал было «воссоединить» турецкие и армянские территории Турции с советской Грузией и Арменией). Сгодился бы, однако, и смежный таджикский вариант. Из Ирана Сталин вообще ушел с величайшей неохотой и только через год после окончания войны в Европе – в мае 1946-го. Разведывательная и подрывная деятельность, энергично начатая Советами в Персии еще в 1920-е гг.[7] и неимоверно усовершенствованная в период советской оккупации северной части страны, бурно развивалась теперь с опорой на местных коммунистов, или т.н. народную партию (Туде), которую Сталин создал осенью 1941-го, сразу после вторжения, и которая повсеместно обладала превосходно налаженной агентурой.
Спустя несколько лет, в январе 1948 г., после совещания со Ждановым и руководством Таджикистана Сталин переслал текст своей речи Б. Гафурову, первому секретарю ЦК тамошней компартии. Известно лишь, что тому велено было «поднять патриотизм» подданных и интенсифицировать «изучение богатого прошлого таджикского народа»; 3 июня 1949-го Гафуров отчитался в том, что в проделанной работе «большую помощь» оказало ему выступление 22 апреля 1941 года. Однако, как сказано в невежинском комментарии, опубликовано оно все же «не было, поскольку отсутствовало разрешение И.В. Сталина», так что с содержанием речи ознакомился лишь «узкий круг интеллигенции Таджикской ССР». Еще один текст был получен Центроархивом в апреле 1949 г. от видного ираниста И.С. Брагинского ‒ специалиста по разложению войск и населения противника, а с 1949 по 1952 гг. преподавателя Военного института иностранных переводчиков ‒ т.е. прямого сотрудника ГРУ. Последнее обстоятельство не оставляет сомнений в дальнейших перспективах таджикской речи.
Когда после смерти Сталина, летом 1953-го, обсуждался вопрос о допечатке его Сочинений, ее собирались было включть в 14 том – но уже без «короны» Ирана и неудобных сентенций о превосходстве таджиков над другими народами[8]. Издание не состоялось, а товарищ Гафуров и его соплеменники так и не сподобились иранской короны.
[1] Отрывок из книги М. Вайскопфа “Писатель Сталин: Язык, приёмы, сюжеты”. Третье издание, исправленное и дополненное. НЛО. 2020.
[2] Уже в январе 1938 года Сталин спрашивает Ежова:«Что сделано по выявлению и аресту в с е х и р а н ц е в в Баку и в Азербайджане?». – Сталин И. Соч. Т. 18. С. 145.
[3] Курляндский И.А. Указ. соч. С. 52.
[4] Правда. 1 ноября 1939 года.
[5] См.: Жуков Ю. Сталин: Тайны власти. М. 2005. С. 98-99.
[6] В виде исключения позволю себе здесь сослаться очень толковую и содержательную статью «Иранская операция» в Википедии. Общую же библиографию по предыстории и истории Второй мировой войны я опускаю ввиду ее несметного изобилия и из уважения к читателю, который и без меня может в ней ориентироваться.
[7] См.: Агабеков Г.С. ЧК за работой. Берлин. Изд. «Стрела». 1931. (Репринтное издание Я. Вайскопфа. Иерусалим. 1983.). С. 178 и сл.
[8] Невежин В.А. Застольные речи Сталина. С. 247-266. Согласно воспоминаниям Н. Вирты, не пропущенным, впрочем, к публикации, Сталин тогда же сказал: «Я буду жить до тех пор, пока все славяне – поляки, болгары, чехи, словаки, словены, сербы – будут с нами!». – Там же. С. 268-269. Безусловно, теперь неуместным вождю показалось как само ограничение, налагаемое им на собственную жизнь («до тех пор, пока…»), так и панегирик славянам, включая словенов и сербов, не слишком актуальный на фоне отношений с Тито. См. также: Невежин В. Застолья Иосифа Сталина. Кн.1. Большие кремлевские приемы. М. 2011. С. 309-327.
Спасибо. Как всегда, содержательно и интересно.