Александр Кучерский ОТКРЫТКА ИЗ НИЦЦЫ

Тридцатого декабря с утра посматривали в окно и наконец вверху переулка видели Сашу с гусем ‒ со свёртком в руке у плеча. Спускаясь по снегу, балансируя свободной рукой, он съезжал по чёрному язычку льда и скрывался под домом. Сердца затепливались. Саша поднимался  с тяжёлой ношей, считая площадки, каждая со своим угаром из кухни, и солидно шаркая на ступенях. Гусь лучший за девять рублей, другие лежали ‒ не подступись, и непристойного вида: розовые, с выползающим жиром, с намёком на то, что так можно любого разделать и выложить на морозе. На тех посмотреть, а этого взять. Родители согласились, что Саша умеет выбрать гуся, и поручали ему новогоднюю миссию к бабушке. На третий раз это была традиция, и одни родные снаряжали Сашу на рынок, давали десять рублей, а другие ждали его в старом доме, на самом верху, под крышей. Вместе с любимым Сашей в дом приходило и счастье достатка, это было отлично придумано. Разворачивали гуся, смотрели, восклицали и прикидывали, на что пойдут части. Тётя и бабушка спорили хорошими голосами, соглашались, вместе переносили гуся на другую половину стола, а на этой кормили Сашу. Тут же болталась сестрёнка в байковом платьице, исполненная любопытства. Ей, которая ничего не ела, сулили гусиные котлетки, как будто забывая в эту счастливую минуту, что девочка питается воздухом и видом в окне, перед которым её усаживали для кормления. Она ловила ворон, широко открывая рот, но сразу его смыкала, когда приближалась ложка, и только Сашин гипнотический взгляд мог сковать её бдительность.

 «А теперь, ‒ сказала бабушка, ‒ посмотри, что я получила». Она достала из кармана халата открытку. Саша смотрел и ел. Пальмы, дома у кромки синего моря: что ли Кавказ? Да и нет. «Что это?» ‒ «Ницца! Кузина Ляля меня нашла полвека спустя. Читай. Нет, я сама». И читала вслух.

«Chére Lisa», ‒ писала кузина, но дальше по-русски и прямо бабушкиным гимназическим почерком. «Двадцать лет в лондонских туманах сделали мне хронический бронхит», ‒ сообщала кузина, явившаяся из облаков, бабушкиными устами. Её муж меховщик, владелец двух магазинов (драгоценное тепло, в которое зарываешься носом, и золотое свечение перстней), скончался внезапно за рулём. Это было в горах, Ляля перехватила руль и остановила машину у пропасти. Она не бедна, слава Богу, и поселилась в Ницце. Бабушка смотрела перед собой задумчивыми молодыми глазами, каких Саша не знал, и они смущали его. «Да, ‒ сказала вдруг бабушка, ‒ надо её просить». И с того дня сочиняла письмо.

Оно тоже начиналось известным образом, по-французски, но письмо не открытка и продвигалось медленно. Да разве в открытке расскажешь о всей горькой жизни, которой Ляля счастливо избежала? «Но, ‒ говорила бабушка, ‒ я не знаю, как подойти, и между нами не было принято, хотя мы родные и подруги. Были подругами. Это не то, что взять у неё платье на вечер. Она богата, не поймёт, а как всё расскажешь?» В бабушкиных глазах стояли красивые слёзы, она возвысилась головой с седым узелком на затылке, а когда-то роскошным шиньоном, ‒ над нищетой, к которой она притерпелась. Саша не забывал, как бабушке поклонился государь, проезжая в открытом автомобиле, и это не ложно. Как объяснить, если нельзя рассказать? А так, решительно подумала бабушка, что если помчаться под снежным небом, то вдалеке оно прояснится и станет лазурным, а ведь небо одно и то же над нами, всегда и, конечно, теперь, когда уже не за горами последний свет. Птицы небесные… Нет, это лишнее. Ляля коротышка и хромоножка, надобно знать, платья её без талии, а теперь она и старуха. «Нет, я объясню, ‒ сказала решительно бабушка. ‒ Я не виновата, что провалилась целая жизнь и ничего не осталось. И почему мы страдаем?» Страдаем? Наверное, может быть, ‒ думал Саша. Он не чувствовал страдания и не видел, чтобы страдала бабушка, но это слово пришлось ему по душе, его недоставало для воли, для воздуха и для слёз. Наверное, речь о прекрасном, ведь когда его нет, мы вспоминаем о нём и «страдаем»: с чуткой нежностью простираемся к нему. Да уж не это ли счастье? Так думал Саша, хотя думают, что у подростка не может быть таких мыслей. Но они были. Корешки лучших мыслей уже есть в ранней юности, есть и цветы, потом совершенно забытые, как незабудки. Кто припомнит этот венок, тому вечная слава.

 Когда солнце восходит, все думают о величии, даже промёрзшие за ночь шофёры, тем более мальчик, сидящий в тепле, ещё не глотнувший холодного воздуха, а только видящий блеск в окне. То, что блеснуло, ‒ осколок, каков же весь золотой огонь? Какие силы рвутся навстречу, и можно ли их не приветствовать! Он выбегает на лыжах, стучит ими по расчищенному шоссе и бросается в лес. Белка вцепилась в ствол, косит драгоценным глазом. Мальчик взрывает синий и розовый снег. Он никому не сказался, никто не встретился на дороге, едва остаётся за ним лыжня в лёгком снегу. Шапка из кролика оберегает небольшое тепло его головы. Ах ты, зверёк.

«Тогда, ‒ всё-таки расписалась бабушка, ‒ муж купил мастерскую и взял себе компаньона, и раб судьбу благословил, как, помнишь, говаривал некто. А ты его помнишь? Я помню. Помню всё, и ненужное. Не знаю, что с этим делать, но внук уверяет, что нет такого богатства, которое бы не пригодилось. Что ж, остаётся верить». Тут она нащупала переход и стала писать с отвагой страдалицы, бряцающей песню судьбы. Вот верный тон, думала она чуть не с каждой строкой, казавшейся ей свободной и вольной, как морская пена. «Вот что такое писать», ‒ думал и Саша спустя много лет, когда слова вышли на волю, а его привлекали к себе для объятий.

«Вольфа посадили, требовали сдать всё золото. Было бы смешно, когда бы не слишком грустно. Мы отдали всё, то есть несколько мелких вещей, в том числе мои серёжки с кораллами, недорогие, ты можешь их помнить, но в доме остались часы: настольные плюс напольные. Да, ещё репетир, но его не нашли. Они не прельстились, а зря, потому что часы спасли нас потом, их можно было отнять, а нас уморить голодом. Так или иначе, мы голодали». Она строго и рыхло описала военные бедствия, бегство, вдовство, хлопоты ради крохотной пенсии, когда она ходила по заколдованному кругу, как слепая лошадь. Теперь ясней некуда, а до просьбы она бы не опустилась. И кто не страдал в этот век? Кузина в своих скитаниях тоже, вот пишет: Лондон, бронхит, меха, горные приключения, возможно, интрижки. А если всё же она не поймёт всю степень нашей нужды? «Как, ты представляешь себе, она нам поможет? Пришлёт вещевую посылку?» Туда вложит сласти, пакетики кофе и сухофрукты. Ещё ей покажется дорого отправление. Lisa заранее обиделась и склонила наморщенный лоб над письмом. Но если не ответить, подумает, я умерла, а мы не чужие. Не обижаться же на открытку, она пробная ласточка в неизвестность. Бабушка полезла в карман халата, но не в тот, и нащупала там листки нарезанной газеты для уборной. А открытка в другом. На Ривьере должен быть воздух, как в Ялте: зимой там открывались морские пути на небо ‒ блеклые полосы, как полотна, и тепло было рассеянное, как свет. Альпы из Ниццы видны? Спросить. А просить ни о чём не надо. И тем не менее в самом конце не удержалась рука и написала: «…чем можешь, а я покуда жива».

Теперь вспоминается, что надо было купить и доклеить марки для заграницы. Маловероятно, чтобы письмо не отправили, но точно, что не получили ответ. Всё это немного стёрлось за бабушкиной смертью, которая последовала очень скоро. «Время торопит», ‒ говорила бабушка и была, безусловно, права. Но именно время не терпит суеты, оно деликатно сидит за портьерой, когда ты работаешь, и не имеет значения даже настолько, что не смеет показаться, пока ты пьёшь кофе. Испытуемые слова так и сияют перед взглядом их созерцателя, каковым стал этот внук, ‒ сияют от счастья. «И не спеши, не расставайся с затеянной мыслью: ведь ты её не додумал. А как раздумаешься, так и не будет конца».